– Нет, она мертвая, – сказал Порфирио.
– Но она двигается.
Голова лежала отдельно, но тело продолжало подергиваться.
– Погодите, сейчас увидите.
Я посмотрела на Аниту – она стояла рядом, на сей раз без робкой улыбки. Анита кивнула.
Наконец змея замерла. За ней, в домике, стояли чашечки, блюдечки, лежал перевернутый чайник, а рядом – Паулина на боку, с открытыми глазами, как будто все смотрела на змею. Змея была чуть длиннее моей руки, тоненькая, с яркими цветными кольцами – черными, оранжевыми и белыми. Красотка с отрубленной головой.
– Коралловый аспид очень ядовит, – сказал Порфирио. – Повезло, что он вас не ужалил.
Порфирио избавился от трупа, швырнув его в пропасть. Мы с Анитой смотрели, как труп кувыркается в воздухе и исчезает внизу. Порфирио подошел к самому ограждению, а мы с Анитой стояли позади, она – передо мной, как бы прикрывая меня. Никогда раньше я не подходила так близко к пропасти. Я прижимала к себе Паулину, голова кружилась, во рту стало сладко.
Я в возбуждении примчалась к маме в спальню.
– Меня чуть не укусил коралловый аспид!
Мама лежала в постели с журналом.
– Это что такое?
Грудь моя вздымалась и опускалась.
– Жутко ядовитая змея.
– А‐а, – сказала мама и стала читать дальше.
– Порфирио взял мачете и отрубил ей голову!
Я стояла у кровати и ждала, что она спросит, как же мне удалось спастись и точно ли со мной все в порядке, что испугается и станет меня осматривать. Мы обе обгорели и облезали, на лице и на руках у нас были светлые пятна, по краям которых кожа шелушилась.
Но нет, мама просто стала читать дальше.
В кабинете, располагавшемся на первом этаже, между большой гостиной и гостиной с камином, был огромный книжный шкаф во всю стену с романами, энциклопедиями и книгами по искусству, дизайну и архитектуре.
Как-то днем, когда начался жуткий ливень – капли были размером с камень, – я села полистать книжки с фотографиями и картинками. Рассматривала городские здания, пляжные и загородные дома, истошно яркую пластиковую мебель, чертежи, фотоснимки, сделанные с воздуха, картины, рисунки, обнаженную натуру. Дождь монотонно стучал по стеклам, ни ветра, ни грома. Я замерзла и пошла за свитером.
Мама спала под одеялом.
Я вернулась в кабинет и полезла на верхнюю полку за книгой в красной обложке, потянула ее к себе – и из нее выпал конверт, по полу рассыпались фотографии. Я отложила книгу и стала их рассматривать. Фотографии были цветные и сделаны совсем недавно. Я решила, что это со Страстной недели, когда мы с мамой и с папой скучали дома.
На фотографиях была вся семья. Мужчина с белыми волосами, видимо, Фернандо Себальос, его дочери Мариу и Лилиана, их мужья и дочки. На большинстве фотографий были дочки – в купальне, в шезлонгах на солнце, на пикнике с земляными тортами, на каллиандре с белыми висюльками, верхом на соседских лошадях, с оловянной посудой и куклами, в общем, за теми же делами, что и я.
На одной фотографии они стояли где-то на природе перед магазинчиком c бревенчатыми стенами, а на стенах – реклама газировки. Все трое – в облегающих джинсах и с двумя косичками, волосы у них были светлые, почти что белые, а в руках – фиолетовый «Санди». На другой фотографии они были сняты поближе, на ней было видно, что глаза у них тоже светлые, а губы все красные, наверное, от «Санди».
Такие они были красивые.
И моя мама могла бы быть им тетей. Тетей-путешественницей, бездетной, влюбленной в мужа и довольной жизнью, обожала бы племянниц и привозила бы им гостинцы из своих путешествий. Женщиной, на которую ее племянницы, да и вообще все девочки, хотели бы быть похожими, когда вырастут. Стоило сказать им, что скоро в гости приедет тетя Клаудия, и они теряли бы покой и сон и дождаться не могли ее приезда.
– Тетя-тетя-тетя-тетя!
И дело было бы не в подарках, просто они любили бы ее больше, чем дядю Патрика, хоть он им и родной по крови, а она просто его жена. Тетя Клаудия, с темными глазами и волосами, совсем не похожая на них, но по-своему тоже ужасно красивая.
– Девчонки мои.
И она наклонялась бы их обнять.
Я не заметила, как дождь перестал, потому что оконное стекло все еще было мокрое. Я встала, подошла к окну и пальцем провела толстую линию. А потом приложила целую ладонь и стала с силой водить туда-сюда, из стороны в сторону, от пола до самого верха, куда могла дотянуться, встав на цыпочки и вытянув руку, – пока всё, кроме самой верхней части, до которой я не добралась, не стало прозрачным.
Снаружи стекло было покрыто капельками, и мир казался кривым, как бывало, когда я надевала папины очки. Бесформенная цветная масса, а вдали светлое пятно – солнце, и облака расступались перед ним.
Мне тоже нужно было в этот деревянный магазинчик с рекламой газировки, и тоже в облегающих джинсах и с двумя косичками, хоть у меня и не было светлых волос и голубых глаз. Купить фиолетовый «Санди» и лизать, пока не замерзнут губы.
– Порфирио, вы не знаете, есть тут магазин, где продают «Санди»?
Солнце сияло, будто и не было дождя. Трава была еще мокрая, от нее шел густой пар.
– Да его в деревне везде продают.
Он сидел на корточках, сажал вокруг дерева ромашки.
– В деревню неохота. А тут нет магазина?
– Вроде бы есть возле школы.
Я видела его, когда мы катались на лошадях. Это был железный киоск.
– А другого нет?
Он немного подумал.
– Вроде есть еще один наверху, за поворотом на деревню.
– Тоже металлический, как тот, у школы?
– Нет, тот большой, деревянный.
– Вы сможете отвести меня туда?
– Если ваша мама не станет возражать…
Порфирио вернулся было к ромашкам, но потом странно на меня посмотрел:
– Там недавно были ребята из герильи.
– Из герильи?
– Молодые ребята. Ограбили на шоссе молоковоз и раздали всё местным.
– Правда?
– И ни гроша ни с кого не взяли.
Он понял, что я не верю.
– Правда-правда. Забирают у богатых и раздают бедным, понимаете?
– Как Робин Гуд?
Мама лежала на диване у камина и читала «Космополитан», волосы ее спадали волнами по плечам.
– Порфирио отвезет меня в магазин, где продают «Санди».
Никакой реакции.
– Я возьму фиолетовый.
Ворчание, которое могло означать что угодно.
– Можно мне туда?
Ни слова в ответ.
– Мам?
Ни слова.
– Ма-а-ам!
– Что?
– Можно мне туда?
Она отложила журнал и посмотрела на меня:
– Куда?
– В магазин, где продают «Санди», я же только что сказала.
– Уже поздно.
Она села и взяла с пола бокал. Виски, посреди дня, а мы ведь еще даже не полдничали.
– Я же сказала: мы с Порфирио завтра поедем.
– Ладно.
Она отпила глоток.
– Ты пьешь в такое время?
– А что?
Я предпочла промолчать.
– Здание магазина все из дерева, из целых бревен.
Она поставила бокал и легла обратно с журналом.
– Как здорово.
– Порфирио сказал, там на прошлой неделе были ребята из герильи.
– Ну ничего себе.
– Молодые совсем ребята.
– Ага.
– Ограбили молоковоз и все раздали бедным.
Мама положила журнал на грудь.
– Что он тебе сказал?
– Что герилья как Робин Гуд.
– Герилья – плохие люди.
Мама закрыла журнал и села.
– Порфирио мне сказал, что…
– Порфирио верит в вируньяса. Он просто невежда, Клаудия, и не стоит верить тому, что он говорит. Герилья хочет, чтоб у нас тут было как на Кубе.
– А что не так на Кубе?
– На Кубе детям говорят, чтобы просили мороженое у Бога, а раз Бог не приносит – у Фиделя.
Она взяла бокал и разом допила.
– А Фидель приносит?
Она вытерла рот.
– Там у людей забирают всё. Дома, землю, свое дело. У Мариу и Лилианы забрали бы эту финку, а у нас – супермаркет.
– Чтобы раздать бедным?
– Чтобы все были бедными.
Она встала, подошла к бару и налила себе еще виски.
– Я не хочу, чтобы ты вела беседы с Порфирио.
Тут я заметила, что нос у нее красный.
– Почему?
– Сколько раз тебе повторять, – и голос гнусавый. – Не следует водить дружбу с прислугой.
– Потому что они уходят?
– И еще говорят глупости.
– У тебя опять ринит?
– Нет.
– Ты плакала?
Она пожала плечами.
Тем вечером я пообещала себе, что дождусь папу.
Его все не было, и я начала чувствовать себя сиротой. Если б он упал в пропасть, я бы по правде стала сиротой, как папа. Послышался шум машины. Это был он. Я включила свет и, когда папа вошел в комнату, обняла его.
– Я хочу другую маму.
– А твоя чем тебе не угодила?
– Всем.
– Вы поругались?
– Она не разрешает мне сходить с Порфирио за «Санди».
– Что ж, Клаудия, может, она и права.
Теперь я разозлилась и на папу тоже – и улеглась к нему спиной.
Когда мама лежала в постели или на диване, все на свете ее раздражало.
Что я разговариваю.
– Ты что, помолчать не можешь?
А если я молчала – что шевелюсь или верчусь.
– Ну хватит уже.
А если я молчала и сидела тихо, стараясь быть как можно более незаметной, ее раздражало мое присутствие.
– Почему бы тебе не пойти в сад или к себе в комнату?
Во время обеда на кухне была Анита. На закате приходил Порфирио – закрыть окна и зажечь камин. Когда он уходил, мама вставала и шла готовить полдник, и вот тогда-то с ней можно было поговорить.
– Ты помнишь тот день, когда пропала Ребека?
Эта тема всегда цепляла ее.
– Тот самый день – нет.
Иногда она что-нибудь рассказывала.
– Помню, Мариу и Лилиана какое-то время не ходили в школу.
– Долго?
Иногда она быстро теряла терпение.
– Не знаю, Клаудия. Может, неделю, может, месяц.
И тогда я оставляла ее в покое.
Однажды вечером мне удалось добиться от нее рассказа о тех днях. Некоторое время спустя после исчезновения Ребеки завуч по поведению, полная старая монахиня, явилась к ним в класс, чтобы предупредить, что на следующей неделе придут Мариу и Лилиана и чтобы никто не задавал им бестактных вопросов, а точнее, вообще никаких вопросов об исчезновении их матери.