– И они пришли?
– Да, точно такие, как всегда. С двумя косичками, и по ним не было видно, что плакали, – ни мешков под глазами, ничего такого.
– Ты им что-нибудь сказала?
– Я нет, но одна подружка положила руку Мариу на плечо и сказала, что ей очень жаль.
– А она что?
– Ничего.
– И не заплакала?
– Нет, а на перемене она мне сказала, что чувствует: ее мама жива.
Я распахнула глаза:
– Так и сказала?
– Да.
– А ты что?
Мама махнула рукой, как бы говоря – да, что-то там сказала, она то ли не помнила, то ли не хотела вспоминать, и я не стала настаивать.
Но за столом она вдруг без всяких вопросов вернулась к этой теме. Она ничего не сказала Мариу, объяснила мама, потому что сестры всюду ходили вместе, и невозможно было поговорить с Мариу без Лилианы, сдержанной и сухой: она всегда была рядом. Некоторое время мама молча жевала. Потом сказала, что узнавала все сплетни от бабушкиных партнерш по игре.
– А они что говорили?
– Ох, Клаудия, чего они только не говорили.
И больше ничего не добавила.
На следующий день она рано достала виски. За вторым бокалом, намазывая хлеб маслом, она разговорилась и рассказала мне, чтó говорили бабушкины приятельницы.
Что Ребека, должно быть, сбежала с каким-то важным человеком – миллионером, политиком, а может, с артистом из телевизора. Что она не знала меры в выпивке. Что муж терпеть ее не мог. Что она не исчезла, а сидит в тюрьме. Что это она не выносила мужа. Что, в ужасе от собственных измен, она бросилась в пропасть. Что не думала о дочерях. Что ее тело гниет где-то в лесу, таком густом, что даже машины не видно, тем более что она зеленая, цвета листвы. Что местным фермерам является женщина в белом платье, со светлыми волосами и голубыми глазами. Призрак Ребеки O’Брайен бродит в тумане. Что она всегда была такой прогрессивной – носила декольте, не стала брать мужнину фамилию, – не то что ее родители, настоящие ирландцы, истовые католики. Что во время одной из своих прогулок она спелась с какими-то революционерами, те сбили ее с пути истинного, и она ушла в подполье, стала партизанкой, носит теперь штаны и пушку. Что ее похитили. Что ее украл Монстр с пустырей. Что в горах видели НЛО и ее наверняка унесли инопланетяне. Что известны случаи, когда люди пропадали в тумане, а потом появлялись на другом континенте. Что у нее амнезия и она ничего не помнит – ни кто она, ни откуда, ни что у нее две дочки.
Я не рассказала про фотографии ни маме, никому. Наверное, боялась, что их заберут. Я положила конверт туда же, откуда взяла: на верхнюю полку, поверх книги с красной обложкой.
Но потом решила, что там его может кто-нибудь найти, например Анита, когда будет убирать. Тогда я спрятала конверт в книгу. Когда никого не было рядом, вытаскивала его и принималась разглядывать фотографии.
На одной из них Мариу и Лилиана стояли, облокотившись на каменный фасад дома, а перед ними – их дочери. Пять блондинок с голубыми глазами, все высокие и пышут здоровьем. Все три девочки – с двумя косичками, какие, должно быть, носили в детстве их мамы. А мамы – с распущенными, одна с прямыми волосами и челкой, как у Бо Дерек, вторая – с пышной прической слоями, а-ля Фэрра Фосетт. Обе с улыбкой смотрели в камеру, будто с ними и не случалось никакого несчастья.
Мы с мамой перестали облезать и вернулись к своему изначальному цвету кожи, когда она вдруг спросила:
– Ты помнишь, как мы встретили Мариу и Лилиану в торговом центре?
– Нет. Вот это да, я что, их видела?
– Тебе было года три или четыре, мы увиделись мельком. Ты же ни секунды не сидела спокойно, вот и там была вся расхристанная, перемазанная то ли грязью, то ли шоколадом, прическа – под гавроша, потому что волосы у тебя росли еле-еле. А вот они, наоборот, были великолепны. В прекрасных платьях, с длинными волосами, причесанные как на праздник. И девочки, и мамы. Да что ж такое с этими женщинами, – вздохнула мама, – всегда они выглядят как куколки. Мариу – она очень щедра на комплименты – сказала, что ты хорошенькая.
Мама встала, отнесла тарелки в раковину и пошла к камину, а я осталась сидеть в столовой вместе с Паулиной. Взяла ее и стала пристально рассматривать. Шоколадные волосы, голубые глаза, густые ресницы, вздернутый носик и пухлые губы. Самая красивая кукла на свете – и так думала не я одна. Еще тетя Амелия и мама. И Глория Инес так сказала, когда ее увидела. И мои школьные подружки, и донья Имельда, и моя учительница рисования. Даже Лусила с папой, хоть они и молчали почти всегда.
Я пошла в гостиную с камином проведать маму. Она сидела на диване со бокалом виски и глядела в огонь.
Я пошла в кабинет, вытащила фотографии и стала рассматривать женщин семейства Себальос-О’Брайен так же, как до того рассматривала Паулину. Хотела понять их красоту, правда ли они как куколки, как сказала мама. Как и у Паулины, у них были светлые глаза, вздернутые носы и пухлые губы. Ни ресниц, ни цвета глаз было не разглядеть, и, может, волосы у них были не такие густые и длинные, но они были высокие, прекрасно сложенные блондинки. Сомнений не оставалось. Они были куда красивее самой-пресамой красивой куклы на свете.
Я не могла оставить в покое эти фотографии. Смотрела на них каждый день, будто хотела соскрести оболочку, их красоту, и увидеть то, что скрывалось под ней: боль и сиротство.
Из всех пятерых самая красивая была женщина с челкой, как у Бо Дерек. И самая высокая. Безупречная, с идеальными чертами, будто скульптура.
– Кто красивей, Мариу или Лилиана?
Стоял прохладный воскресный вечер, мы втроем сидели в свитерах в большой гостиной. Окна были закрыты. Папа читал газету, а мама смотрела в окно, держа в руках бокал виски.
– Кто-то скажет – Лилиана, но я считаю – Мариу.
Я, сидя на полу, собирала пазл. С лошадьми я уже закончила, еще собрала значительную часть лугов, неба и лагуны. Осталась только мельница: она была темнее окружающего пейзажа.
– А как она выглядит? Мариу?
Мама молчала.
– Мам?
– Высокая, с резкими скулами и серыми глазами. Помню, они меняли цвет: то темнели, то светлели – в зависимости от погоды, одежды и настроения.
– Она выше Лилианы?
– Да.
– Думаю, мне бы тоже она показалась самой красивой.
И еще хорошей мамой, хоть этого я и не сказала вслух. Мамой, которая разрешает дочкам сходить за «Санди» и которая считает меня хорошенькой.
– Смотрите, гроза, – сказала мама.
– Где? – Папа поднял глаза от газеты.
Мама показала на горы, и я увидела грозу вдали. Черное пятно на земле и желтые сполохи.
На одной из фотографий рядом с Мариу был лохматый темноволосый мужчина – видимо, ее муж, решила я. Он смотрел на нее так, как будто ничего важнее в мире не было. Мариу смущенно улыбалась, опустив глаза.
На другой, видимо сделанной тогда же, ее лицо занимало весь кадр. Она смотрела в камеру, но мне казалось – прямо на меня. Глаза у нее были удивительные – светлые и, быть может, грустные. Это была грусть по пропавшей маме? Мариу все еще по ней скучала? Она по-прежнему грустила о ней? Эта грусть тянулась за ней с восьми лет, будто хвост кометы?
А вот портретов Ребеки нигде в доме не оказалось. Я посмотрела в спальнях, в шкафах, и в ящиках комодов, и в каждой книге по очереди – вдруг там завалялся бы хоть один снимок. Но нет, я ничего не нашла.
На стене напротив письменного стола было несколько картин на повседневные сюжеты. Кино, танец, мост, женщина, стоящая перед открытой дверью, спиной к зрителю: длинное платье с вырезом, светлые волосы, закрывающие затылок, в руке – бокал с чем-то желтым.
Я пошла к маме – сказать, что нашла портрет Ребеки. Она посмотрела на меня, пытаясь понять, правда ли это. Я смотрела на нее со всей серьезностью, поэтому она отложила журнал и встала.
– Пфф, ну естественно, это не она.
– Она в белом, с бокалом в руке, уходит с вечеринки.
– Это просто картина, Клаудия.
– Не просто, это ночь, когда она исчезла.
– Ну как тебе такое в голову взбрело? Стали бы они вешать картину, на которой изображена та ночь? – спросила мама, и по тону ее было ясно: она больше не может терпеть моих глупостей.
Как-то вечером, вооружившись лупой, найденной в ящике стола, я выяснила, что на снимке, где она смотрит в камеру, в глазах Мариу отражается та, кто ее фотографирует, стройная женщина с забранными волосами. Я убедила себя, что это Лилиана. А прямо рядом с ней – пятно, чуть более светлое, может даже светящееся; это могло быть что угодно – торшер в кабинете, вешалка в прихожей, другой человек, занавеска, – но мне втемяшилось, что это парящий в воздухе в белом платье призрак Ребеки. И тут-то мне стало по-настоящему страшно.
Я убрала фотографию и по пути к двери очень старалась не смотреть на картину с женщиной: боялась, что она развернется ко мне и окажется, что у нее нет лица, а только череп с зияющими пустотой глазницами.
Я увидела в горизонтальном зеркале в коридоре свое отражение; оно показалось мне чужим, оно жило своей собственной жизнью. Чахлое, скособоченное, мутное, будто это вируньяс вылез из-за стены показаться мне.
В камине горели поленья. Мама с оранжевым от огня лицом наливала себе еще виски. Увидев меня, посмотрела на часы:
– Тебе пора спать.
– Когда папа приедет.
– Опять ты за свое?
– Ну пожалуйста, мам.
Она сказала нет, но от виски смягчилась и согласилась пойти со мной в мою спальню. Подождала, пока я надену пижаму, уложу Паулину и залезу в свою кровать напротив двери.
– Расскажешь мне историю?
– Тебе что, три года?
– Подожди хотя бы, пока согреется постель.
Простыни были холодные, как брюшко ящерицы.
– Спокойной ночи, Клаудия.
И она выключила свет. Комната не погрузилась в темноту: я не задергивала шторы до конца, чтобы видеть свет уличного фонаря, стоявшего прямо напротив загородки и пропасти.
– Паулина сказала пригласить тебя переночевать у нас.