– Да что ты.
– Ты можешь лечь вон там.
Я указала на свободную кровать.
– Передай ей большое спасибо, но не могу же я бросить горящий камин.
– Она тебя слышит, мам.
– Ну и хорошо.
Мама закрыла дверь и ушла вниз по лестнице, ступая еле слышно в шерстяных носках. Тишина в доме становилась с каждым ее шагом, с каждой ступенькой все более и более невыносимой.
А снаружи, под светом фонаря, бродил туман, будто вот-вот оживет. Больше ничего видно не было. Кругом стояла черная ночь и шум, ровный, будто ворчание холодильника. Трескотня сверчков, шорох листьев, завывание ветра. Тишина в доме казалась подозрительной – будто куклы, стоявшие с открытыми глазами на полках, в любой момент могут ожить.
В этом доме мне не было покоя.
По вечерам, когда на горы спускался туман, а Порфирио уходил, я чувствовала, что мы с мамой в ловушке. Снаружи с туманом мешалось что-то еще. Ребека пыталась просочиться в дом сквозь решетки. Это она, а никакой не вируньяс и не старое дерево, издавала необъяснимые звуки.
Я не могла уснуть. Лежала в полумраке, не спуская глаз с кукол, ожидая, что какая-нибудь из них вот-вот моргнет или повернет голову. Вглядывалась в дверь шкафа, в туман вокруг фонаря, вслушивалась в ржание лошадей, в шелест листьев, в шум ветра – то еле слышный шепот, то мощные порывы, потрясавшие двери и оконные рамы, в тишину дома, вдруг нарушаемую скрипом крыши, или всхлипом в трубах, похожим на стон умирающего, или дуновением ветра, гулявшего между стен.
А когда мне наконец удавалось уснуть, сон был чуткий, беспокойный, в него просачивались ощущения снаружи. Свет, тени, звуки, тяжесть одеяла, холод простыней, далекий запах лошадей и сырость от подушки.
Вдруг у меня перехватывало дыхание: казалось, куклы говорят друг с другом или между досок потолка ко мне тянется кривой коготь, костлявый палец, рука с налитыми кровью венами.
Так я понимала, что сплю, и в ужасе просыпалась. Уснуть по-настоящему получалось, лишь когда я видела свет фар и слышала шум нашего «Рено» на подъездной дорожке.
Как-то ночью, заслышав шум мотора и завидев свет, я вместо того, чтобы наконец расслабиться, резко открыла глаза: мотор звучал не так, как всегда, казалось, машина стоит на месте. В коридоре кто-то суетился. Я встала и открыла дверь спальни.
В коридоре стояли папа с Порфирио, входная дверь была распахнута, с улицы виднелся свет фар. Машина и правда стояла на месте, но мотор работал. Порфирио в руане, шапке и резиновых сапогах рылся в ящиках комода. Папа шагал по коридору с фонариком в руке.
– Что случилось?
Оба посмотрели на меня, и папа объяснил, что вырубился свет.
– А что мама?
– Иди спать.
Порфирио наконец нашел то, что искал, – батарейки – и показал папе.
– На случай, если умрут те, что в фонарике.
Он сунул их в карман брюк, и я увидела, что на поясе у него в кожаном чехле висит мачете.
– Где мама? – с тревогой спросила я.
И, будто услышав мой зов, она вышла из комнаты – в толстом шерстяном свитере и с сумкой на плече.
– Ты же слышала, что сказал папа. Иди в постель.
– Но что случилось?
– В ущелье нашли разбитую машину. Старую.
– Машину Ребеки?
– Пока непонятно. – Мама говорила невнятно, как тетя Амелия, когда выпьет. – Эвакуатор только приехал.
– Я хочу с вами.
– Нет.
Я посмотрела на папу:
– Ну пожалуйста.
– За тобой присмотрит Анита.
Он подошел поближе и потрепал меня по щеке:
– Не бойся, все будет в порядке.
Поцеловал меня в лоб и двинулся вместе с мамой к выходу.
– Не бросайте меня, – взмолилась я.
Перед тем как закрыть дверь, Порфирио посмотрел на меня с жалостью.
В коридоре воцарилась темнота. Я вошла к себе в комнату и закрыла дверь. Попыталась включить свет, но безуспешно. За окном машина отъехала от дома и тронулась дальше по грунтовой дороге.
Днем было солнце, и даже после заката было так тепло, что мы с мамой не надели свитеров, а в постель я отправилась босиком, в тонких пижамных штанах и футболке.
Теперь же, ночью, в воздухе ощущался холод, щипал в носу, покалывал ступни.
В окне виднелись сад, фонарный столб, загородка и темное ущелье, похожее на лагуну. Таких светлых ночей я раньше никогда не видела. Все было погружено в тишину. Деревья и лошади, всё в тишине и покое. Горы вдалеке блестели, как глаза больного лихорадкой.
Я легла на спину, натянула одеяло до самого подбородка и дала себе обещание думать только о хорошем. О цветах в саду, о каллах и синих колокольчиках, о колибри и об оранжевой бабочке, которая уселась ко мне на палец и сидела себе спокойно, давая себя рассмотреть. О нашей жизни в Кали до Гонсало и ссор, о нашей квартире, о джунглях на первом этаже, ненастоящих джунглях, которых я не боялась, и о лестнице, которая была всего лишь лестницей.
Стоило закрыть глаза – и передо мной возникла пропасть. Я открыла глаза, но она не исчезла. Самая настоящая пропасть, а в глубине – погребенная среди деревьев зеленая машина с разбитыми стеклами. За рулем – Ребека, самый-пресамый красивый труп в мире, в элегантном белом платье, длинные тонкие пальцы все сжимают руль, светлые волосы, голубые глаза, не тронутая тлением кожа, будто и не было всех этих лет, будто машина просто покоилась там с миром.
Чтобы только больше ее не видеть и не думать о ней, я принялась считать вслух: тысяча один, тысяча два, тысяча три, чтобы время не растягивалось, чтобы чувствовать, как оно идет на самом деле, тысяча четыре, тысяча пять, тысяча шесть…
Я проснулась, лежа на спине, укрытая до подбородка, точно в той же позе, в которой уснула, с чувством, что проспала какие-то мгновения. На полу возле окна лежал прямоугольник света. Солнце стояло над горами, было ослепительное утро, земля и небо блестели как свеженачищенные.
Я пошла в ванную, умылась, а потом заглянула в родительскую спальню. Мамы там не было. Я спустилась на первый этаж. Мама сидела на кухне за барной стойкой в джинсах, футболке и шерстяных носках, с мокрой головой, и пила кофе.
– Это была машина Ребеки?
– Доброе утро.
– Да?
– Клаудия, поздоровайся.
– Доброе утро.
Мама отхлебнула кофе и поставила чашку на барную стойку:
– Когда все уже о ней забыли и искать перестали – на тебе!
– Так это была она.
– Невероятно, да?
– Ребека была в машине?
Мама кивнула.
– И ты ее видела?
– Видела кости.
Местные фермеры, рассказала она, прорубая дорогу в горах, наткнулись на что-то твердое, и их мачете стали высекать искры. Это оказалась машина Ребеки – растения оплели ее так, что фермеры не заметили ее прямо у себя перед носом.
– Как она выглядела?
– Вся покореженная, стекла выбиты, кое-где ржавчина.
– Я имела в виду Ребеку.
– А‐а.
Мама взяла чашку и обернулась к окну. На фоне голубого неба редкие чахлые облачка казались стружками, которые кто-то забыл смахнуть во время уборки.
– Она, видимо, умерла мгновенно.
– Но как она выглядела?
– Одни кости остались, я же тебе сказала.
И мама ушла в себя и все смотрела в окно на горы, и мне ничего больше не удалось из нее вытянуть.
После обеда она выпила первый виски; я от нее не отлипала. Вначале она сидела в гостиной с камином, а потом, налив себе второй бокал, перешла в большую гостиную. Пока она пила, я дособрала пазл.
Я любовалась им, разглядывала во всех подробностях – желтые цветочки на лугу, нежный свет над водой, тени на мельнице, – когда пришел Порфирио, закрыл окна и зажег камин. Мы с мамой поднялись наверх взять свитера.
Спустившись обратно, она налила себе еще виски и пошла на кухню. Камин горел. Порфирио откланялся, мы с Паулиной сели за стол. Мама принесла еду – томатный суп и картошку фри. Я попыталась выяснить детали – были ли на черепе Ребеки волосы, и осталось ли что-то от белого платья, и сообщили ли семье, и видела ли мама ее родственников, и грустила ли Мариу, плакала ли, и потемнели ли у нее глаза от горя.
– Ну хватит уже, Клаудия.
– Почему?
– Потому что ты потом боишься ложиться спать.
– Я лягу, как только папа приедет, честное слово.
– Нет, сегодня он приедет поздно: будет принимать поставку.
Мама съела пару ложек супа и налила себе четвертый бокал. Мы сели на диван у камина. Она неторопливо пила виски, как и днем, а я искоса поглядывала на нее.
Не помню, когда и как я пошла спать. Может, предыдущие бессонные ночи так меня вымотали, что я уснула на диване, а мама отнесла меня в постель. Как бы там ни было, проснулась я в спальне девочек.
Стояла ночь, и что-то было не так. Будто кто-то переставил мебель или расширил пространство. Или будто, пока я спала, кто-то отнес меня в комнату, которая притворялась спальней девочек.
Я попыталась сесть, но не смогла. Попыталась позвать маму – но не смогла. Попыталась закричать – и ничего. Я направила всю свою энергию в мизинец правой руки и сумела чуть-чуть пошевелить им, после чего с облегчением проснулась.
Оглядевшись вокруг, я заметила, что в комнате что-то не так. Попыталась пошевелиться, но не сумела. Собравшись с силами, повернула голову – и вновь проснулась в комнате, которая притворялась спальней девочек. И так много-много раз, а потом я почувствовала, как костлявая рука схватила меня за запястье.
Эта рука, поняла я, вытащила меня из моей настоящей комнаты и унесла на другую сторону дома. Туда, где жила она сама. На ту сторону, что проступала по вечерам, когда с гор спускался туман. В тайный мир, испускавший необъяснимые звуки.
И вот тут я проснулась по-настоящему.
Стоял такой густой туман, что фонарь казался совсем далеким. Крошечное солнце в загазованном воздухе. Загородки видно не было. Вдруг в нескольких метрах от фонаря я заметила белое пятно, более плотное, чем туман.
Я села в постели. Это была то ли тряпка, то ли кусок ткани. Я посмотрела на свои руки и пошевелила ими, все получилось. Паулина, как всегда, спала в кровати напротив моей. Куклы девочек стояли на полках с открытыми глазами и выглядели не более жутко, чем обычно. Я проснулась в своей настоящей комнате, а снаружи эта штука развевалась на ветру – таком сильном, что туман, казалось, слегка расступился.