деле, сказала она, здание было большое и светлое, с белыми стенами и садами в патио. Его построили в восемнадцатом веке, и монахини, управлявшие больницей, поддерживали его в прекрасном состоянии.
Там мама познакомилась с папой.
Портрет бабушки с дедушкой по папиной линии был овальный, в ажурной бронзовой рамке. Они жили в более давние времена, чем мамины родители, и времена эти моему детскому сознанию мнились темными, как сам портрет.
Картина маслом изображала день их свадьбы, это была копия фотоснимка: коричневый фон, тусклые детали. Единственное яркое пятно – невеста, девочка шестнадцати лет. Она сидела на стуле, платье скрывало ее всю, от шеи до туфель. Мантилья, робкая улыбка, в руках – четки. Наряд наводил на мысли о конфирмации, а жених казался ее отцом. Он стоял будто старый деревянный столб, и рука его покоилась на ее плече. Сухопарый, лысый, в сером костюме и толстых очках.
Эта девочка, моя бабушка, умерла, рожая моего папу, не дожив и до двадцати. До этого они с дедушкой жили у него на кофейной финке, а после он уехал в Кали – убитый горем, думала я. Печальный мужчина, который был не в состоянии ни о ком заботиться. Новорожденный и его сестра, моя тетя Амелия, которой было тогда два года, остались на финке, препорученные заботам одной из бабушкиных сестер.
Там они и выросли. Когда пришло время, их тетя записала детей в районную школу, куда ходили дети фермеров и рабочих. Во втором классе они выросли из своих ботинок, тетя отрезала мыски ножом, и они стали ходить так, пальцы торчали из дырки.
– Вы были бедные? – спросила я у тети Амелии, когда она рассказала мне эту историю.
– Что ты! Финка процветала.
– А почему вам не купили новых ботинок?
– Кто же знает? – сказала она, помедлила немного и добавила: – Папа никогда к нам не приезжал.
– Грустил после смерти вашей мамы?
– Наверняка.
Их тетя заболела, врачи оказались бессильны, и, когда она умерла, детей отправили к отцу в Кали. Он продал финку и открыл супермаркет.
Мои тетя с папой жили с дедушкой, пока не выросли. У дедушки началась эмфизема, потому что он курил две пачки в день, и он умер задолго до моего рождения. Папа с тетей унаследовали супермаркет.
Тетя Амелия следила за делами в супермаркете, но на работу туда не ходила. Она проводила дни у себя в квартире, в халате, много курила, а по вечерам пила вино. У нее были халаты всех мыслимых фасонов и расцветок. Мексиканские, гуахирские, индийские, в разводах, как у хиппи, и с картагской вышивкой.
На Рождество и на ее день рождения мама всегда жаловалась, что не знает, что подарить, и в конце концов покупала халат. Тетя принимала подарок с радостью, которая казалась искренней, уверяла, что такого у нее нет или что именно этого цвета в ее коллекции не хватает.
Мой папа управлял супермаркетом. Он никогда не брал отпуск, а отдыхал, когда супермаркет не работал, – по воскресеньям и по праздникам. Приходил с утра самым первым, по вечерам уходил последним, а иногда ему приходилось ехать туда среди ночи, принимать задержавшиеся поставки. По субботам, закрыв магазин, он ехал в больницу Сан-Хуан-де-Дьос, отвозил продуктовые пожертвования больным.
Когда приехал папа, мама расставляла продукты в кладовке, освобождая место для новых пожертвований. Она не обратила на него внимания, а вот он остался очень ею впечатлен – настолько, что спросил у дежурной монахини, кто это такая. Монахиня эта, рассказывала мама, была низенькая и плотная. Я воображала ее этаким пеньком в коричневом облачении, расширявшемся книзу.
– Новая волонтерка, – ответила она папе. – Ее зовут Клаудия.
Папа с монахиней посмотрели на мою маму.
– И она не замужем, – добавила монахиня.
Возможно, это придало ему храбрости. Папа дождался окончания маминой смены, подошел к ней, представился и предложил подвезти ее домой.
Девятнадцатилетняя мама посмотрела на него сверху вниз и увидела мужчину за сорок.
– Нет, спасибо, – ответила она.
Но папа не сдался. Он привозил ей в больницу шоколадные конфеты, фисташки и другие вкусности, купленные в «Ла-Кристалине» – там продавали импортные продукты. Мама отвергала его подношения.
– Хорхе, – сказала она ему как-то раз, – вы что же, никогда не угомонитесь?
– Нет.
Она рассмеялась.
– Я привез вам датское сливочное печенье.
Банка была огромная, и мама не устояла. Она взяла печенье.
– А сегодня вы позволите отвезти вас домой?
В тот раз она не смогла отказаться.
Моей бабушке очень понравился этот учтивый господин с приличным состоянием, который к тому же проявлял христианское милосердие, жертвуя продукты на благотворительность.
– Он же старик, – сказала моя мама.
– Тебе ведь нравятся мужчины постарше?
Это была правда. Моя мама не выносила своих ровесников, считала их дурачками, только и способными, что плескаться в клубном бассейне.
– Но не настолько же старше, – сказала мама.
Бабушка закатила глаза.
– Тебе не угодишь, Клаудия.
В понедельник, вернувшись из больницы, мама обнаружила в квартире дам, собравшихся поиграть в канасту. Окутанные клубами сигаретного дыма, они ели датское сливочное печенье. Четыре домохозяйки с пышными, как воздушные шары, прическами и длинными накрашенными ногтями, которыми они тасовали карты и двигали по столу.
«Стояла жуткая жара», – рассказывала мама. «Я знаю эту жару, как бывает в Кали, – думала я, – тебя будто размазывает по земле». Дамы указали ей на стул, она села. Аида де Соланилья взяла печенье и принялась его смаковать.
– Сорок лет, – сказала она, проглотив, – это не старость, а самый мужской расцвет.
– Он меня старше на двадцать один год, – сказала мама.
Солита де Велес, с фиолетовыми ногтями и фальшивой родинкой над губой, затушила сигарету в пепельнице, полной окурков со следами помады.
– И это дает тебе преимущество, – сказала она.
Ее муж, продолжала она, старше на восемнадцать лет, муж Лолы де Апарисио – на двадцать, муж Мити де Вильялобос, их подруги времен луло, на двадцать пять, и у каждой из них отличный брак, пожалуй, такие браки даже лучше тех, в которых супруги ровесники – оба молодые и потому вспыльчивые.
Теперь уже все дамы уставились на мою маму. Она сообщила им, что этот господин носит очки с толстыми стеклами, а еще он лысый, низкорослый и чересчур тощий.
– Хорхе очень хорошо выглядит, – возразила Аида де Соланилья, – я его постоянно вижу в супермаркете. Одежда у него всегда приличная и как следует выглажена.
С этим мама поспорить не могла.
– Он же почти не разговаривает, – сказала она.
– Ну будет тебе, девочка, – ответила Лола де Апарисио, раскрыв испанский веер, – нельзя идти по жизни, в каждом встречном мужчине выискивая минусы, так ведь можно и одной остаться.
Моя бабушка и остальные дамы закивали, глядя на мою маму. Я прямо чувствовала эту жуткую жару, будто удавку на шее.
Во времена моей мамы было принято, чтобы свадьбу оплачивали родители невесты, но мой папа, к радости и облегчению моей бабушки, не позволил ей потратить ни песо и дал маме все устроить по своему вкусу.
Она не хотела праздника – только церемонию в церкви, и все. Она надела белое платье, но не свадебное: просто платье до колен, без фаты и без украшений, а волосы забрала в пучок, закрепив гребнем с цветами. Папа был во фраке, вылитый его папа, только более лысый и старый.
Фотография со свадьбы моих родителей была черно-белая, на деревянном подрамнике. Они стояли у алтаря. На заднем плане – священник, стол и распятие. На переднем – молодожены обмениваются кольцами. Он сияет улыбкой. Она опустила глаза и кажется печальной, но это потому, что она сосредоточена на том, чтобы надеть ему кольцо.
Через две недели моя бабушка умерла от кровоизлияния в мозг.
Поначалу молодые жили на съемной квартире. Дедушкин дом оказался чересчур велик для одной тети Амелии, и его продали, а на вырученные деньги купили две квартиры. Одну маленькую – для моей тети, в нескольких кварталах от супермаркета, который стоял у подножия гор, в Портада-аль-Мар, возле старого района с особняками и новыми зданиями. Другую – для моих родителей, совсем рядом, в районе-близнеце по ту сторону реки.
Предыдущие владельцы квартиры забыли на балконе растение – зеленый паучок с белыми полосами по бокам длинных листьев. Листья выцвели, кончики их подсохли. В бабушкином доме в Сан-Фернандо тоже был такой паучок – до того как умер дедушка и бабушке с мамой пришлось изменить образ жизни. Мама, которая все еще скорбела по родителям, взяла паучок под свою опеку.
Между столовой и балконом были раздвижные стеклянные двери с деревянной рамой. Мама поставила паучок в столовой, пересадила его в горшок побольше, насыпала свежей земли и стала поливать. Она никогда еще не брала на себя заботу ни об одном живом существе и очень обрадовалась, когда паучок вновь зазеленел.
Донья Имельда, кассирша из супермаркета, увидев мамину радость, подарила ей черенок монстеры. Мама посадила его в глиняный горшок и поставила на журнальный столик. Листья монстеры дотянулись до самого пола. Тогда папа принес маме венерин волос, а тетя Амелия подарила ей на день рождения зонтичное дерево.
Квартира стала потихоньку заполняться растениями, пока не превратилась в джунгли. Я всегда думала, что джунгли – это мамины мертвые. Так они родились заново.
Самое первое мое воспоминание – это лестница. Я стою наверху у закрытой загородки и смотрю вниз, на длинную изломанную лестницу, на запретный трамплин, с которого можно было бы нырнуть в чудесную зелень, раскинувшуюся на первом этаже.
Мое второе воспоминание – родительская постель. Мама читает журнал, а я скачу рядом.
– Мамамамамамамама.
И вдруг ее окрик:
– Да что ж такое! Ты что, не можешь посидеть спокойно?!
А может, на самом деле это мое первое воспоминание, но оно кажется мне более новым, потому что я переживала его множество раз. Мама читает журнал, я задираю ей рубашку, чтобы подуть ей в пупок.