– Обязательно все время на мне висеть?
Вот я целую ее руку и локоть.
– Клаудия! Хоть на минуту оставь меня в покое, ради бога.
Вот она причесывается за туалетным столиком, я смотрю на нее, на ее длинные прямые шоколадные волосы, которые так и хочется погладить.
– Может, пойдешь к себе?
Вот уже подросла и, сделав всю домашку, залезаю к маме на кровать.
– Привет, мам.
Она встает с очевидным раздражением, я остаюсь сидеть на кровати с раскрытым журналом.
– Почему ты бросила работу в больнице? – спросила я.
– Потому что вышла замуж.
– А после этого ты не думала пойти в университет?
Она хотела что-то сказать, но промолчала.
– Папа тебе не позволил?
– Нет, дело не в этом.
– А в чем?
– Я его даже спрашивать не стала.
– Тебе уже расхотелось?
– Нет, не расхотелось.
– А почему тогда ты не попыталась?
Она закрыла журнал. «Ола», на обложке – Каролина Монакская в праздничном платье без лямок, на ней ожерелье, серьги и диадема с рубинами и бриллиантами.
– Потому что родилась ты.
Она встала и вышла в коридор, я пошла за ней.
– А почему у тебя нет больше детей?
– Еще одна беременность? Еще одни роды? Еще один постоянно рыдающий младенец? Нет уж, с меня хватит. И потом, ты мне и так достаточно подпортила фигуру.
– Если б можно было, ты бы не стала меня рожать?
Она остановилась и посмотрела на меня:
– Ох, Клаудия, я же не такая, как моя мама.
Мой день рождения приходился на длинные каникулы. Я родилась в День независимости, когда в центре устраивали парады, а люди уезжали из города на финки или на побережье. Единственное, что нам оставалось, – это отметить по-семейному, и мы пошли в ресторан.
Мама, как всегда, стала вспоминать беременность. Огромный живот, опухшие ступни, как ей не спалось по ночам и хотелось в туалет каждые пять минут и как она не могла встать с постели. Схватки начались за обедом. Это было самое ужасное, что ей пришлось пережить. Папа отвез ее в больницу, и там она промучилась весь день, всю ночь, а потом еще целый день до самой поздней ночи, и все это время ей казалось, что она умирает.
– Она родилась вся страшная, синяя. Ее положили мне на грудь, и я, дрожа и плача, подумала: все мои муки – ради вот этого?
Мама расхохоталась так сильно, что стало видно ее нёбо – глубокое и исчерченное параллельными полосами, как ребра умирающего от голода.
– Самый уродливый ребенок в больнице, – сказал папа.
Они с тетей Амелией тоже рассмеялись, показав язык, зубы и недожеванные остатки еды.
– А вот вторая девочка, которая родилась в тот день, была хорошенькая, – сказала тетя Амелия.
Последний снимок на стене кабинета был сделан в день моего рождения. Прямоугольник, такой же, как снимок маминых родителей, тоже черно-белый, в серебряной рамке.
Мама лежит на больничной постели и держит меня на руках, на лице у нее – ни капли страдания. Свежая прическа, глаза подведены, губы блестят. Мама улыбается. По сторонам от постели стоят тетя Амелия и папа и тоже улыбаются. На ней – платье с восточным узором и рукавами колокольчиком и пышная прическа, волосы загибаются на уровне подбородка. Он – с длинными бакенбардами, чуть менее лысый, чем я привыкла. Я – кулек, завернутый в одеяла. Крошечное существо с черными волосами и опухшими глазами.
– Я и сейчас уродливая?
Мы были в кабинете. Папа читал газету, сидя в откидном кресле, а мама подрезала бонсай, единственное растение на втором этаже.
– Ты о чем? – спросила она, будто не понимая.
– Вы сегодня смеялись надо мной, говорили, какая я была уродливая, когда родилась.
– Все новорожденные уродливые.
– А тетя сказала, что другая девочка была хорошенькая.
Папа расхохотался.
– Не смейся, – пискнула я, а потом спросила маму: – Я и сейчас уродливая?
Она отложила ножницы, подошла ко мне и присела, чтобы быть со мной на одном уровне:
– Ты красивая.
– Скажи мне правду.
– Клаудия, у некоторых женщин красота проявляется, когда они вырастают. В твоем возрасте я тоже была крошечная, тощая и темненькая. Ты же видела мои фотографии в альбомах?
Я их видела, но это не помогало: общего у нас с мамой было только имя. А все остальное я взяла от папы. Так говорили все: я была вылитый папа.
– Ты же знаешь историю про гадкого утенка? – спросила мама и сделала только хуже.
На папин день рождения десять дней спустя мы в последний раз собрались только вчетвером: тетя Амелия, мама с папой и я. Праздновали у нас дома. Джунгли были украшены серпантином, я нарисовала крупный плакат, а тетя приготовила апельсиновый торт. Мы с мамой подарили папе новый радиоприемник, чтобы слушать на работе, а тетя протянула ему сверток в упаковочной бумаге из магазина «Зас». Внутри оказалась светло-голубая рубашка из тонкой итальянской ткани.
Вскоре моя тетя отправилась в путешествие по Европе. Мы думали, она поехала с парой старых школьных подруг – она уже ездила с ними по Южной Америке и смотреть развалины майя. Маме показалось странным, что тетя не захотела, чтобы мы отвезли ее в аэропорт или встретили, но она и представить себе не могла истинной причины ее отказа.
Вернувшись из поездки, тетя позвонила и пригласила на обед – сказала, в любой ресторан, куда я захочу. Я выбрала «Дымный филин», потому что мне нравились пицца и столы с длинными скамейками, как в американском кино.
В ресторане было темно. В окна вплывали синие отсветы неоновой вывески. Тетя сидела в глубине зала, а рядом с ней – незнакомый мужчина. Завидев нас, они встали. Мужчина был молодой, атлетически сложенный, в облегающих брюках, с торсом тореро и с прической киноартиста.
– Познакомьтесь с Гонсало, моим мужем.
Мама с папой застыли, как будто им скомандовали: морская фигура, на месте замри! Я тоже разволновалась, но по другому поводу. За столом, будто настоящая девочка, сидела огромная кукла.
– А что это за кукла?
У нее были длинные шоколадные волосы, точь-в-точь как у мамы, зеленое бархатное платье, белые гольфики с отворотами и лакированные туфли.
– Это подарок. Как думаешь, кому?
– Мне?
– Да, сеньорита, – подтвердил Гонсало. – Мы купили ее в Мадриде. Она не влезла в чемодан, так что пришлось всю дорогу везти ее в руках.
– Как дочку-калеку, – смеясь добавила тетя. – Мы чуть не бросили ее в лондонском аэропорту.
Я схватила куклу. У нее были малюсенький носик, губки бантиком, голубые глаза, как две миниатюрные планеты, они открывались и закрывались, а ресницы длинные, как настоящие.
– Поверить не могу, что она моя.
Я обняла куклу и тетю.
– Ее зовут Паулина. Красивая, правда?
– Самая-пресамая красивая на свете.
Я села и усадила Паулину на колени. Взрослые продолжали стоять. Мои родители еще не отошли от потрясения.
– Ты вышла замуж? – спросила мама.
– Расписались во второй нотариальной конторе, за день до отъезда.
– Ну… поздравляю.
Мама обняла тетю и поцеловала Гонсало. Настала папина очередь. Он растерянно улыбнулся. Гонсало протянул ему руку, папа пожал ее, а потом поцеловал сестру.
– Умеете же вы хранить секреты, – сказала мама, когда все сели.
Тетя и Гонсало засмеялись. Она рассказала, что они познакомились в «Зас», в тот день, когда она пошла за подарком папе на день рождения.
– Он показал мне рубашки, мы разговорились…
– К счастью, – сказал Гонсало, – перед тем как уйти, она оставила мне бумажку со своим номером.
– На прошлый день рождения? Два месяца назад? – спросила мама.
– Да, – сказал Гонсало, – все закрутилось очень быстро.
Мама с папой переглянулись. Тетя зажгла сигарету. Она затянулась, и над верхней губой проступили морщины, будто реки на карте.
Мы вышли из «Дымного филина», я тащила Паулину и была счастлива. Тетя Амелия с Гонсало пошли к ее автомобилю, «Рено 6», – все считали его голубым, а мне он казался зеленым. Мы сели в наш – горчично-желтый «Рено 12».
Как только мы закрыли дверь, мама спросила – очень тихо, как обычно делала, когда считала, что мне лучше не слышать их разговоров:
– Могли бы и не торопиться, правда?
Папа завел машину.
– Ей было очень одиноко.
– Но не обязательно же было сразу выходить замуж.
Папа обернулся. Я сидела на полу к ним спиной, а кукла стояла на заднем сиденье. Я сделала вид, что играю и совсем ничего не слышу. Папа снова посмотрел вперед.
– Этот тип воспользовался ее слабостью.
Машина тронулась.
– Это она оставила ему свой номер, сделала ему предложение и пригласила поехать с ней. Ты что, не слышал?
– Ясно же, что он аферист.
Папа никогда ни о ком плохо не говорил.
– Почему это ясно?
– Видно по нему.
– Ты по лицу определил?
– Амелии пятьдесят один, а ему и тридцати нет.
– И поэтому он аферист?
Мы выехали на шоссе, фары других автомобилей дырявили темноту со всех сторон.
– Ты что думаешь, он правда в нее влюблен? – спросил папа.
– Нет, и поэтому им не следовало торопиться. Но я не считаю ее несчастной жертвой, а его – обманщиком, который воспользовался ее слабостью. Скорее у них уговор, который устраивает обоих.
– Обоих? Ты заметила, кто платил в ресторане?
Теперь назад обернулась мама. Я играла с Паулиной – тоненьким голоском говорила за нее и отвечала за себя своим обычным голосом.
– А кто, по-твоему, должен платить? – спросила мама. – Он, со своей зарплаты продавца в «Зас»?
– Стоило бы дать ему подписать документ – что он не может ей наследовать и ничего не получит в случае развода.
Повисло напряженное молчание. Я осторожно обернулась. Мама смотрела на папу, будто не могла поверить, что он такое сказал. Он вцепился в руль.
– А что такого? – спросил он. – Что плохого в том, что я хочу защитить свою сестру и семейное имущество?
– Хорхе, мне двадцать восемь, а тебе сорок девять…
– Это другое, – сказал он.