– Правда? Прямо как в фильме ужасов.
А на улице – бесконечный слабый дождь и шумная-прешумная река Кали.
Мы доели, посмотрели телевизор, как всегда, а в восемь мама отправила меня чистить зубы и в кровать.
Подушка была холодная и влажная, а в груди у меня лежало что-то твердое, как хрустальный шар. Шепот дождя и шум капель убаюкали меня, и я почти уснула.
В какой-то момент – я не заметила, когда это произошло, – дождь сменился бурей, а буря проникла в мои сны. Ударила молния, все наполнилось светом и грохотом, и я проснулась.
В комнате было тихо, дождь снаружи прекратился.
Буря бушевала в комнате родителей. До меня доносился папин голос, казалось, он идет у него из глубины, не из глотки, а из живота, так земля рычит в начале землетрясения. Мамин голос, тонкий, как ниточка, доносился до меня только в короткие мгновения, когда папа умолкал. Слов я не разбирала, только крики и звон в воздухе. Только ярость. Она повысила голос, и я ясно расслышала:
– Тогда давай разойдемся!
А он в ответ:
– Я выкину тебя на улицу, как и его!
Дверь в мою комнату была приоткрыта. В коридоре брезжил слабый свет. Я встала и потихоньку пошла к двери. Крики не прекращались. Я вышла в коридор. Дверь в их спальню была распахнута настежь. Я увидела папу – тощего, сгорбленного, в мятой рубашке. Его лысина блестела в свете лампы, немногочисленные седые волосы стояли дыбом. Слова вылетали у него изо рта, перекошенного гневом, будто острые дротики. Он схватил маму, в пижаме и непричесанную, за локоть, встряхнул и швырнул на кровать.
Я шагнула к ним. Они обернулись ко мне. Мама лежала на кровати, а у папы глаза были будто камни. Он подошел к двери и рывком захлопнул ее. Вопли прекратились, больше из спальни не доносилось ни звука. Воцарилась тишина. Целая бездна тишины.
Я в слезах вернулась к себе, обняла Паулину и свернулась вместе с ней в комочек в углу постели.
Часть вторая
На следующее утро мои родители не разошлись. Мы позавтракали втроем, как обычно, я была уже одета и причесана, чтобы идти в школу, они сидели в пижамах и молчали.
– Лусила, – сказала я, когда мы вышли из дома, – вчера ночью мама с папой жутко поругались.
– Аккуратнее, не наступите, – ответила она, указав на свежую собачью кучку.
– Они теперь разойдутся.
Лусила ничего не ответила.
– Вы слышите?
– Да, но давайте считать, что нет.
– Почему?
– Потому что о таком не говорят, сеньорита Клаудия. Это дела ваших родителей.
Лусила была лишь чуть-чуть выше меня, но широкоплечая, квадратная, как шкаф. Она носила синее платье-халат без передника, а черные с проседью волосы заплетала в косы и укладывала вокруг головы венком. Между бровей у нее пролегала прямая длинная морщина, признак дурного характера.
У дверей школы она выдала мне ланч-бокс, и мы распрощались. После уроков она ждала меня у выхода, как всегда.
– Здравствуйте, сеньорита Клаудия.
– Мама дома?
– Да.
– А папа?
– Пообедал и поехал в супермаркет.
Домой мы шли молча. У меня в голове звучали папины крики. Я выкину тебя на улицу, как и его.
Дома все было на своих местах. Джунгли со всеми растениями. Мебель. Мама в постели с журналом. Папины вещи на тумбочке. Одежда обоих в шкафу. Флакончики и тюбики в ванной.
День прошел без неожиданностей. Папа вернулся в обычное время, вечером мы поужинали все вместе, как всегда. Они посмотрели новости, в восемь я отправилась спать.
На следующий день то же самое. Мама с папой притворялись, что все нормально, но папа ночевал в кабинете, я это заметила, когда ночью пошла в туалет и увидела, как он раскладывает подушки на диване. Лысый маленький человечек, согнутый крючком.
Раньше по субботам у нас был другой распорядок. Мы вставали позже, чем по будням, мылись и завтракали уже причесанные и собранные, мама – в красном гимнастическом трико. Потом она отвозила нас в супермаркет, а сама ехала на аэробику.
В ту субботу мама разбудила меня как обычно, я приняла душ после папы, оделась и причесалась у себя в комнате, а потом спустилась в столовую. Папа был одет, а мама еще в пижаме.
– Ты не идешь на аэробику?
Ответил папа:
– Нет.
Я выкину тебя на улицу.
Я взглянула на маму.
– Нет, – подтвердила она, – но ты едешь в супермаркет.
Они были как роботы. Не смотрели друг на друга и не обменялись ни словом.
Я посмотрела на папу.
– Да, – сказал он, – ты едешь со мной.
Я повернулась к маме:
– А ты что будешь делать?
– Ничего.
«Тогда давай разойдемся», – сказала она в ту ночь.
– Ты не уйдешь?
– Куда я уйду, Клаудия?
– А почему тогда я должна ехать в супермаркет?
– Потому что тебе полезно выходить из дома.
– И надо потихоньку разбираться, как он работает, – добавил папа.
Похоже, пока что они не собирались расходиться, все было как всегда. Только без Гонсало. Я выкину тебя на улицу, как и его. Я представила себе Гонсало – грязного, обросшего, ослабевшего, в лохмотьях и с редкими волосами, как тогда в Ла-Бокане, когда он выходил из моря. Бездомного попрошайку, затерянного в каком-нибудь богом забытом углу этого города.
Донья Имельда подрядила меня на кассу упаковщицей. Она пробивала покупки, а я их сортировала и раскладывала по пакетам – съедобное, несъедобное, холодное, хрупкое, твердое.
В доме через дорогу жила старушка, которая закупалась в супермаркете, – хрупкая, горбатая, с крашеной рыжей шевелюрой, а одежда на ней болталась, будто с чужого плеча. Донья Имельда знала ее всю жизнь и всегда с ней беседовала.
– А помните, как раньше мама приносила ее сюда в люльке? – спросила старуха, кивнув на меня.
– Какая она была живенькая.
– Глазками хлоп-хлоп.
– И головку сама держала.
– И так рано заговорила.
– Ей еще полутора не было, а уже лопотала вовсю. Помню, когда ей было пять, она говорила совсем как взрослая, целыми длинными словами.
– Ясное дело, братьев-сестер-то у нее нет, выросла среди взрослых…
Старуха с доньей Имельдой посмотрели на меня.
– А теперь вы на нее посмотрите…
Сверху вниз.
– Такая умная девочка.
– Просто умничка.
Я поняла: они твердят, что я умная, потому что не могут назвать меня красивой.
– Как жаль, что дед ее не застал, – сказала старуха.
Донья Имельда кивнула, но тут же передумала:
– А может, так оно и лучше.
– Она бы его изменила. Внуки такое умеют.
– Ну да, наверное, – ответила донья Имельда.
Я протянула старухе пакет с макаронами, маслом и помидорами. Она на прощание погладила меня по голове и зашагала прочь, медленная и хрупкая, шажочек за шажочком; казалось, чтобы перейти дорогу, ей потребуется вечность. Когда она наконец отошла достаточно далеко, я повернулась к донье Имельде:
– Почему так лучше? Что дедушка меня не застал?
Она огляделась по сторонам, удостоверилась, что рядом никого нет:
– Он был непростой человек.
– Как это – непростой?
– Подолгу молчал, как ваш папа, а если открывал рот – то только чтоб кого-нибудь отругать.
На своей свадебной фотографии дедушка не улыбался. Но, думала я, он наверняка понимал, что ему ужасно повезло: отхватил такую юную и красивую невесту. Наверняка очень страдал, потеряв ее. Потому и не взял к себе детей. Потому и не навещал их, и ботинок им не покупал. Не стерпел бы боли, если б приехал к ним на финку, где раньше жил вместе с женой.
У нас было совсем мало фотографий папиной семьи, все старые, черно-белые. Мы хранили их между страницами маминых семейных фотоальбомов. Кофейная финка. Тетя Амелия и папа с тетрадками. Тетя, которая вырастила их обоих, – крупная женщина с черными локонами и недовольным лицом. Дедушка в драповом костюме. Дедушка с детьми, только приехавшими в город, дети тощие, как будто войну пережили. Супермаркет в день открытия. Старый автомобиль. Тетя Амелия и папа выпускаются из школы. Дедушка на балконе своего дома с трубками, торчащими из носа. Ни на одной из фотографий дедушка не улыбался. Он хмурил лоб, углы его рта смотрели вниз. Ему, очевидно, грустно, думала я, – пока донья Имельда не сказала того, что сказала.
– Дедушка ругался на вас?
– Постоянно.
– Он был строгий?
– Очень строгий. – Она подошла поближе и понизила голос: – А хуже всего – с вашим папой. Ваша бабуля ведь умерла при родах, думаю, он винил в этом сына. Вы только подумайте: своего собственного сыночка, бедного малыша, который остался без мамы.
Папа сидел у себя в кабинете, считал что-то на калькуляторе и записывал в тетрадь. Вентилятор крутился над железным стеллажом медленно и шумно, как будто вот-вот выйдет из строя. Почувствовав мое приближение, папа поднял глаза.
– Твоя тетя была к тебе добра?
Вопрос застал его врасплох.
– Тетя Мона?
Я кивнула.
– Вроде бы да, – сказал папа.
– Ты любил ее, как маму?
– Не знаю.
– Потому что мамы у тебя никогда не было?
– Не знаю.
Он задумался.
– Главное, что я помню про нее, – это ее запах.
– Чем она пахла?
– Тальком.
– Вкусно?
– Да.
– Сколько тебе было лет, когда она умерла?
– Восемь.
– Как мне.
– Да.
– Ты помнишь, как приехал жить к папе?
– Да.
– Тебе у него понравилось?
– Дом был поновее финки.
– Но тебе понравилось?
– Папин дом?
– Снова жить с ним.
– Не очень.
– Потому что ты привык жить с тетей на финке?
– Потому что он отхлестал меня проводом.
– Твой папа отхлестал тебя проводом?
– Да.
– За что?
– Не помню.
Я смотрела на него во все глаза, как будто впервые увидела. Он взглянул на часы:
– Пора обедать.
Закрыл тетрадь, выпустил карандаш, встал, подошел ко мне и положил руку мне на плечо:
– Идем?
Папа улыбнулся. Это была улыбка сироты. Настоящего, а не как мама, которая в детстве чувствовала себя сиротой, хоть ею и не была.