К вечеру они уже перерыли пол-Интернета и наконец нашли маленькую дешевую квартирку в нескольких улицах от апартаментов Аси. Аренда стоила триста злотых плюс оплата счетов – ну, столько-то Кинга уж точно должна заработать, убирая чужие квартиры!
По площади это была шестнадцатиметровка, зато с ванной и кухонным уголком, состоящим из холодильника, плиты и раковины. Окно выходило на небольшой садик, который на фотографиях выглядел просто очаровательно. Чего же еще желать Бездомной и ее бурому коту, начиная новую жизнь?
– Слушай, мне нечем заплатить залог, – проговорила Кинга дрожащим от волнения голосом, когда они, оценив все увиденное на фотографиях, позвонили владельцу и условились прийти смотреть квартиру.
– Это я знаю, – пожала плечами Ася. – У тебя вообще ничего нет, кроме кота и твоих лохмотьев. Но… я верю в тебя, Кинга Круль. Ты сильная и умная. Ты целый год жила на улице – и выдержала. И вернуться в приличное общество у тебя тоже должно получиться. Сперва поработаешь без оформления, а потом – кто знает, может, вернешься в свою фирму? Почему бы им не принять тебя?
Кинга искренне рассмеялась.
– Ландшафтный дизайнер с маниакально-депрессивным психозом?
– Врач-специалист констатировал, что ты вылечилась, – упрямо заметила Ася.
– А судебный приговор – два года условно – из моих документов кто вычеркнет? – Вопрос Кинги, заданный невинным тоном, повис в мертвой тишине.
Ася долгим-долгим взглядом смотрела на женщину. Та выдержала взгляд, не моргая. Наконец журналистка испустила вздох отчаяния.
– Удивишь меня еще чем-нибудь? Или пока что у тебя все?
– Ты не спросила, за что меня осудили.
– Думаю, в свое время ты сама мне расскажешь.
– Расскажу.
Они глядели друг на друга – наполовину враждебно, наполовину дружелюбно.
– Раз это всего лишь два года условно, ты не могла натворить ничего ужасного.
– Да, ничего особенного. Я поколотила полицейского. И не только…
Ася искренне рассмеялась, недоверчиво качая головой.
Кинга тоже улыбнулась, но ее улыбка мгновенно растаяла. Как она может вот так шутить над тем, что совершила? Неужели ее сердце уже сплошь изъедено безразличием? Неужели она простила себя? А может, начала забывать? Первый четверг месяца – всего через несколько дней. Пора отправляться в лес около Быдгоща. Быть может, на этот раз она отыщет хотя бы воспоминание о любимой малышке… Ничего более она не желала.
Новая квартира и впрямь отлично подходила для благополучного начала новой жизни, а по сравнению со скамьей на Центральном вокзале или норой под сараем дачника казалась Кинге воплощением роскоши. Коту тоже перемены пришлись весьма по душе. Подняв хвост, он гордо обошел свои новые владения, затем запрыгнул на старый шатающийся диван, который вместе со шкафом, стулом и столиком и составлял всю меблировку махонькой комнатки, и довольно замурлыкал.
Кинга вела себя не настолько уверенно. Она стояла на пороге комнаты и… боялась сделать шаг. Такой подарок от Аси, что ни говори, обязывает: так или иначе, это ведь подарок, по крайней мере пока она сама не оплатит залог и первую квартплату… Если она сделает шаг, этот шаг обяжет ее… обяжет оставаться в живых. И лишит свободы. Придет конец бессмысленному шатанию по улицам, конец бесплатной еде в Обществе святого Альберта, конец ночевкам в вонючей ночлежке и в норе, которую она собственноручно выкопала, выстлала тряпками и обрывками матраца.
Кинге предстоит вновь стать членом цивилизованного общества со всеми плюсами и минусами. Вскоре о ней вспомнит жаждущая дани налоговая инспекция, затем пенсионный фонд, и… посыплется лавина официальной корреспонденции. Придется восстановить документы, индивидуальную карту проезда (когда она в последний раз оплачивала проезд?), книжку квартирных квитанций… Начнут приходить счета за воду и электричество… Кинга в панике попятилась назад, к входной двери; но с Асей такие номера не проходят!
Журналистка подтолкнула подругу (а Кингу она уже начала воспринимать именно как подругу) так сильно, что Бездомная и не заметила, как оказалась посреди комнаты, а следовательно – хотела она этого или нет – вернулась в приличное общество.
– Вот и устраивайся здесь спокойно. Приведи квартиру в порядок, здесь давно никто не убирал, а я пока обзвоню знакомых – не нужна ли кому-нибудь хорошая уборщица, которой можно доверять. Ты же не выкинешь никакого финта, Кинга? – Ася положила руки Кинге на плечи и серьезно заглянула ей в глаза.
– Не выкину, – не менее серьезно ответила Кинга.
Ася кивнула на дорожную сумку, которую они принесли с собой.
– Шмотки твои, пока я не похудею, а ты не заработаешь себе на новые. Ладно?
– Ладно.
Ася уже намеревалась уйти, но ее остановил вопрос Бездомной, которая, даже получив крышу над головой, оставалась бездомной в душе.
– Зачем, почему ты все это делаешь? Мне ты ничего не должна, ни в чем передо мной не виновата – может, я еще благодарить тебя должна, ты ведь избавила меня от мерзавца, а того… греха, что ты совершила, я тебе отпустить не в силах.
Ася театрально вздохнула: в последнее время у нее появилась склонность к драматическим жестам и экзальтированному поведению.
– Может, так я чувствую себя нужной? Может, мне необходимо о ком-то заботиться? Откуда я знаю?! Ты слишком много размышляешь, дорогая. Принимайся-ка лучше за работу и не задавай глупых вопросов.
И она ушла, оставив Кингу наедине с котом, а закрыв дверь, проворчала себе под нос:
– Быть может, ты и сама догадываешься об этом, подруга, а может, и нет, но ты представляешь собой просто гениальный, абсолютно гениальный материал для репортажа. А ведь я еще не все из тебя вытянула…
Кинга
Стою я посреди маленькой квартирки, которая может стать моим пристанищем на земле, и ощущаю страх. Такой же страх, как и тогда, когда мужик с жадными лапами вышвырнул меня прочь из моего собственного жилища, которое этот негодяй, мой бывший муж, просто взял и продал за моей спиной. Был у тебя дом – нет у тебя дома… Потому что несколько лет тому назад ты разрешила нотариусу сделать именно такую, а не иную запись: «Помещение номер два по улице Новогродской является добрачной собственностью субъекта, который нынче строит из себя любящего муженька, а некогда станет негодяем-бывшим и лишит тебя этого жилья, несмотря на то что по праву тебе принадлежит половина».
Я тогда была глупой и соглашалась на все, лишь бы меня оставили в покое. А сейчас… впрочем, сейчас я снова соглашаюсь, позволяю Асе манипулировать собой: выходит, я столь же глупа и столь же равнодушна к собственному будущему, как и много лет назад. Ничего хуже, чем то, что я уже сделала, со мной случиться не может. Ниже, чем пала я, пасть уже невозможно. Почему же я чувствую страх?
Не потому ли, что где-то в глубине души я решилась дать себе шанс? Единственный и последний шанс вернуться к нормальной жизни? Шанс на… прощение?
Доктор Избицкий объяснил, что совершённое мною произошло не вполне по моей вине. Что иногда такое случается. И психолог, который долгие месяцы занимался моим случаем, повторял то же самое. Суд признал меня невиновной в том главном, в чем меня обвиняли. Даже ксендз, которому я когда-то исповедалась, отпустил мне грехи. Так, может, и я сама должна себя простить?
Не получится. Душевное спокойствие и удовлетворенность жизнью не вернутся ко мне никогда. Никогда я, взглянув на свое отражение в зеркале, не скажу себе:
– Ты классная, Кинга. Ты мне нравишься.
Но… ведь искупить свой грех я могу различными способами. Хотя бы помощью другим. Бездомным, чью судьбу я разделяла еще несколько дней назад… Матерям, которые проходят через тот же ад, что и я… Быть может, именно для этого Бог послал мне Иоанну Решку, а еще раньше – тебя, бурый кот: чтобы я дала себе один-единственный шанс, ибо Он его мне дает? Ибо не пришло еще для меня время умирать?
Как-то мы с доктором Избицким подсчитали, сколько попыток самоубийства я на тот момент совершила. Вышло восемь. Может, у меня девять жизней, как и у тебя, бурый кот, и из девяти осталась последняя, которую уже никак нельзя потратить зря?
Так вот чего я боюсь, стоя посреди этой запущенной квартирки, – потерять последний шанс, шанс вернуть себе достоинство и человеческий облик?
Ведь бездомный лишается именно этого: человеческого достоинства. И это происходит в самом начале уличной «карьеры», когда выглядит он еще вполне нормально – никто, взглянув на него, не скажет, что он только что рухнул на дно общества. Прохожие еще не презирают, но презрение уже гнездится в нем самом. Он ссутуливает плечи, склоняет голову. Силится стать невидимкой. Без всякой необходимости надевает на себя очередные слои дармовых лохмотьев, словно улитка или черепаха, которые под твердым панцирем прячут мягкую, уязвимую плоть. Да, эти лохмотья нужны для того, чтобы стать невидимкой.
Люди смотрят сквозь тебя, словно ты стеклянная: они боятся, что прямой взгляд в глаза ты воспримешь как разрешение попрошайничать и тут же примешься клянчить у них несколько злотых. А когда ты становишься на их пути и действительно просишь милостыню, то видишь в их глазах пренебрежение, отвращение, порой даже ненависть. Сострадание очень редко. Ты ведь молодая женщина, можешь сама заработать на жизнь, хоть бы и проституцией. Как же ты смеешь просить несколько злотых на хлеб? Ты же все равно их пропьешь…
Хороший вопрос: зачем я попрошайничала, нарываясь на людское презрение, порой встречая в ответ вульгарные жесты и ругань? Почему я делала это вместо того, чтобы действительно найти работу в агентстве интимных услуг? Ася права – я могла бы найти богатого спонсора и жить в роскоши, будучи чьей-нибудь содержанкой: я ведь хорошенькая и неглупая, а брак с первым жеребцом Польши научил меня исполнять всяческие мужские прихоти, да так, чтобы партнер млел от наслаждения. Черт, я же могла согласиться на любую работу, которую предлагает биржа труда, быть хоть посудомойкой – все равно нет ничего позорнее, чем шляться по улицам