Плюс огромное количество обслуги. Уборщицы, повара, ассистенты, водители, охранники… трудно расслабиться, когда знаешь, что в любой момент в комнату может неожиданно кто-то войти. Завидев твое присутствие, они, конечно, тут же вежливо удалятся, напомнив этим, однако, что ты не одинок и каким-то неловким образом выше их по статусу.
Я пытаюсь разговаривать с «помощниками», особенно с Мартой, раз уж вижу ее чаще всего. Она мать семилетней дочки, поклонница реггетона и Микеланджело макияжа. Марта кажется классной, словно мы могли бы подружиться. Вот только она должна с ног до головы обслуживать меня, словно я Гриффин.
Забавно, ведь Галло тоже совсем не бедные. Но в богатстве, как и во всем, есть свои уровни.
В общем, было бы славно хотя бы на денек вернуться к реальности.
Для поездки Несса великодушно одолжила мне свой джип. У меня машины нет. Дома у papa всегда полно разных тачек в гараже, которые я могла брать, когда вздумается, если только Неро не доставал из них мотор для каких-то своих безумных целей. Пожалуй, теперь я могла бы обзавестись собственной. Вот только меня коробит мысль, что придется просить у Гриффинов парковочное место.
Я направляюсь в Олд-Таун, и кажется, будто с моего последнего визита прошли месяцы, а не недели.
Ехать по этим знакомым улицам – словно приходить в себя. Я вижу знакомые магазины и пекарни и думаю, как же странно, что мы с Кэлламом жили всего в паре милей друг от друга, но в совершенно разных мирах.
На протяжении многих лет самые разные люди населяли Олд-Таун. Когда-то здесь были немецкие фермы и район называли «Капустной грядкой», затем сюда приехали пуэрториканцы и художники разных мастей. И, конечно, итальянцы.
Мой дедушка купил наш дом в 50-х. Этот величественный старый викторианский особняк буквально «старый». Это четырехэтажное здание, напоминающее своей мрачностью и остроконечными выступами дом с привидениями. Он спрятан в тени дубов и окружен садом, который, в свою очередь, обнесен стеной.
Мой отец прорыл подземный гараж для бесконечных проектов Неро, поэтому я спускаюсь ниже уровня земли, чтобы припарковаться, а затем поднимаюсь по лестнице на кухню. Там я бросаюсь обнимать Грету, чем немало ее шокирую.
– Minchia! – кричит она, разворачиваясь с ложкой в руке и обрызгивая меня томатным соусом. – Аида! Почему ты не сказала, что приезжаешь? Я бы что-нибудь приготовила!
– Ты и так готовишь, – отмечаю я.
– Я приготовила бы что-то получше.
– Я люблю все что, что ты готовишь, – отвечаю я, пытаясь выхватить ложку, чтобы попробовать соус.
Вместо этого Грета шлепает меня ею по костяшкам пальцев:
– Нет! Оно еще не готово!
Я обхватываю ее за полную талию и обнимаю снова, сжимая со всей силы и пытаясь оторвать от земли.
– Smettila! – ворчит Грета. – Прекрати, пока не сломала себе спину. Или мне!
Я довольствуюсь тем, что целую ее в щеку.
– Я скучаю. Повар Гриффинов готовит дерьмовейшую еду в мире.
– При всем их богатстве они не могут нанять себе достойного повара? – удивляется Грета.
– Это сплошная полезная еда. Ненавижу.
Грету передергивает, словно я сообщила, что нам подают крыс.
– Нет ничего полезнее оливкового масла и красного вина. Питайся как итальянец и будешь жить вечно. Нет ничего хорошего в излишней худобе.
Я сдерживаю смех. Грете вряд ли доводилось бывать 50-фунтовой[37] худышкой, да и я не совсем жердь, так что исходить из своего опыта в этом вопросе мы не можем. Но это и впрямь выглядит довольно жалко.
– Где papa? – спрашиваю я.
– В комнате твоей матери.
Она имеет в виду музыкальную комнату. До встречи с моим отцом мать училась на классическую пианистку. Ее рояль до сих пор стоит в самой солнечной комнате на самом верхнем этаже вместе со всеми ее нотами и книгами по композиции.
В поисках papa я поднимаюсь на два лестничных пролета. Лестница узкая и скрипучая, ее ширины едва хватает, чтобы Данте мог подняться, не задевая плечами стены.
Papa сидит на банкетке и смотрит на клавиши. Он настраивает и осматривает рояль каждый год, хотя mama единственная играла на нем.
Я помню, как она сидела на этом самом месте. Я поражалась тому, как быстро летали ее руки над клавишами, хотя она была крошечной и ее ладони были не больше моих.
У меня мало других воспоминаний о матери. Я завидую братьям, которые знали ее гораздо дольше моего. Мне было всего шесть, когда mama умерла.
Она думала, что подхватила вирус, и закрылась в спальне, боясь нас заразить. К тому времени, как отец осознал, что мать серьезно больна, было уже поздно. Спустя всего два дня болезни она умерла от менингита.
Мой отец считал себя виноватым. И до сих пор считает.
Живя в криминальном мире, ты осознаешь, что в любой момент можешь потерять члена семьи. Галло потеряли более чем достаточно. Но ты не ожидаешь, что жизнь молодой и здоровой женщины может забрать какая-то внезапная болезнь.
Papa был безутешен. Он любил мою мать всем сердцем.
Он увидел ее выступление в театре «Ривьера». Неделями задаривал ее цветами, духами и украшениями, прежде чем она согласилась встретиться. Papa был на двенадцать лет старше и уже оброс дурной славой.
Он ухаживал за ней еще два года, прежде чем mama согласилась выйти за него замуж.
Не знаю, что она думала о его работе или его семье. Но, во всяком случае, она обожала его детей. Всегда говорила о своих трех красавчиках-сыновьях и обо мне, своем последнем маленьком сюрпризе.
У Данте ее концентрация. У Неро ее талант. У Себастьяна ее доброта. Я не знаю, что у меня – наверное, ее глаза.
Еще я немного умею играть на пианино. Но совсем не так искусно.
Я вижу, как papa склонил свои широкие плечи над клавишами. Пальцем, слишком большим для одной клавиши, он нажимает ноту до третьей октавы. Его массивная голова почти утоплена в плечи. В темных кудрявых волосах виднеются седые пряди. Брови широкие и черные, как и его усы. А вот борода совершенно седая.
– Садись, поиграй со мной, Аида, – не оборачиваясь произносит он.
Мимо него невозможно пройти незамеченной. И не только в нашем доме со скрипучей лестницей.
Я сажусь рядом с ним на банкетку – papa подвигается, освобождая мне место.
– Сыграй песню своей матери, – просит он.
Я ставлю пальцы на клавиши. Каждый раз мне кажется, что я забыла ее, – я бы не смогла сказать, как начинается мелодия или хотя бы ее напеть. Но тело помнит лучше, чем мозг.
Она играла ее снова и снова. Эта мелодия не была ни особо сложной, ни особо красивой. Просто той, что застряла у нее в голове.
Gnossienne No. 1 Эрика Сати. Странная и навязчивая композиция.
Она начинается ритмично, таинственно. Словно вопрос. Затем, кажется, следует ответ, сердитый, драматичный. И снова все повторяется, хотя и не совсем так же.
Здесь нет размеров или тактовых делений. Играй, как нравится. Mama могла играть ее быстрее или медленнее, жестче или мягче, в зависимости от настроения. После второго проигрыша мелодия превращается в своего рода интерлюдию, самый меланхоличный фрагмент из всех. Затем она снова возвращается к началу.
– Что это значит? – спрашивала я mama, когда была маленькой. – Что такое gnossienne?
– Никто не знает, – отвечала она. – Это изобретение Сати.
Я играю ее для papa.
Он закрывает глаза и, я знаю, представляет ее руки на клавишах, двигающиеся куда более чувственно, чем мои.
Я вижу стройную фигуру матери, раскачивающуюся в такт музыке, ее серые глаза закрыты. Чувствую запах свежей сирени, которую она держала в вазе у окна.
Когда я открываю глаза, то комната кажется темнее, чем при матери. Дубы разрослись, стали выше и толще, закрыв свет в окне. На окне больше нет ни вазы, ни цветов.
В дверном проеме стоит Неро – высокий, стройный, его темные волосы спадают на один глаз. Прекрасный и жестокий, словно ангел мщения.
– Это ты должен играть, – говорю я ему. – У тебя получается лучше.
Он коротко качает головой и спускается вниз по лестнице. Я удивлена, что он вообще поднимался. Он не любит предаваться воспоминаниям. Или проявлять эмоций. Или отмечать годовщины.
Papa смотрит на кольцо на моем левом пальце. Оно утяжеляет мою руку и затрудняет игру.
– Они хорошо относятся к тебе, Аида?
Я колеблюсь, думая о том, как Кэллам украл мою одежду прошлой ночью, как он набросился на меня в машине и срезал с меня платье. Как я смаковала его поцелуй. Как мое тело отвечало на его ласки.
– Ты знаешь, что я могу за себя постоять, papa, – отвечаю я наконец.
Он кивает.
– Знаю.
– Тимон Заяц явился вчера на вечер сбора средств Кэллама, – рассказываю я.
Папа резко втягивает воздух. Будь мы на улице, он бы сплюнул на землю.
– Мясник, – говорит papa. – Чего он хотел?
– Сказал, что хочет заполучить собственность «Транзит Авторити», которая скоро пойдет с молотка. Но не думаю, что дело действительно было в этом, – скорее, он проверял Кэллама. А может, и меня тоже. Хотел посмотреть, как мы отреагируем на его требование.
– И что ответил Кэллам?
– Сказал ему отвалить.
– Как Заяц это воспринял?
– Он ушел.
Мой отец хмурится.
– Будь начеку, Аида. Тимон это так не оставит.
– Я знаю. Не волнуйся – у Гриффинов повсюду охрана.
Он кивает, но, кажется, эта информация его не удовлетворила.
Из кухни доносится шум. Звукоизоляция в доме никудышная – звуки слышны отовсюду.
Следом раздается рокочущий голос Данте и смех, похожий на смех Себастиана.
– Твои братья дома, – замечает papa.
– Пойдем. – Я кладу руку ему на плечо, вставая с банкетки.
– Я спущусь через минуту.
Я направляюсь вниз. Действительно, все три моих брата столпились на маленькой кухне вместе с Гретой. Данте пытается убрать осколки разбитых тарелок, которые костылем сбил на пол Себастиан. Его колено все еще одето в какой-то высокотехнологичный бандаж, который должен был помочь, но вместо этого превратил Себа в еще большую ходячую катастрофу, чем обычно.