Эту тираду, напечатанную в 1930-м, надо читать на фоне недавнего (начало 1929-го) изгнания Троцкого и захвата Сталиным единоличной власти. Фразеология здесь звучит знакомо и злободневно – от «прихвостней и лакеев» до однозначных «дорогих товарищей». Как всегда у Бромлей, смысл ее призыва – в милости.
Лейтенант считает, что суда заслуживают только предатели, наподобие Рюбе: «О предателях замечу: предавший единожды в предательстве не остановится, так как навсегда в нем остается зуд измены; неверность – порок крови, совершенно неизлечимый» (с. 62).
Физиология и психология кентавров. В ответ Рюбе уличает самого кентавра в том, что тот-де участвовал в нападении толпы в дельте на тюрьму, где содержались представители бывшей народной власти, и их освобождении. Это обвинение в государственной измене. (На самом деле смолильщиков втайне ото всех освободил сам Рюбе.) От этой клеветы дыхание кентавра (а мы помним, что в герое живет стихийный дух огня) от гнева раскаляется, и в комнате начинает пахнуть гарью: вспыхивает замшевая подстилка, воздух наполняется дымом, занимаются занавеси и обои – все в панике и требуют принести воды, чтобы потушить пожар.
Кентавр, которого чуть не обвинили в государственной измене, начинает пить горькую и читать по кабакам нараспев страшным голосом стихотворения Гейне. С приходом зимы он вновь, как было до его прихода в город, впадает в спячку и опять зарастает травами:
«Татарник схватил меня колючей пастью, внутри которой мед и розовая шерсть, трава обдавала меня коротким дыханием, и во всем этом было слово, которого я не помню, во мне прекращалось биение жил. Как только я понял, что это слово „казнь“, на меня упало море и стало меня носить и возить» (с. 69).
Весной, в апреле, герой просыпается. Во время спячки его пытался убить Рюбе, но Рейнеке вылечил. Кентавра призывает Августа, устраивает ему страшную сцену ревности и сообщает, что на дельте у него родился сын. Тейфельпферда отводят к роженице:
«Увидев то, что мне было нужно, я стал смеяться. Сначала длинным ржанием. Потом заливаясь все выше – так я был счастлив. Солома подстила разлетелась, и ребенок, дрогнув спинкой, поднялся на четыре копыта. Я упер ладони в свои бока и гудел смехом: он был рыжим, как червонная пыль. Выше конской грудки детское тело колебалось упруго и неустойчиво, но голова, стойком торчавшая на слабых плечах, светилась проступающей рыжиной» (с. 75).
Герой хохочет от счастья. Повстанцы велят ему исправить то, что он сделал: «Призови четыре ветра, и пусть они выметут дочиста западный Херренейх» (с. 75). Кентавр боится, что ветры его убьют. «Возьми сына и выйди с ним на перекресток, пусть убьют вас обоих» (с. 76). Он берет ребенка в поле на перекресток дорог: «И вдруг незнакомый ветер тихо прошел мимо, а другой коснулся волос на макушке моего ребенка, и третий обнял меня, пропустивши руку в мои лохмотья, но я не верил в прощение» (там же). Ветры начинают дуть. Все животные и птицы оставляют город и уходят в Дельту, а люди по большаку идут в соседний город. На следующий день Тейфельспферд издает приказ всем покинуть город.
«Лишь те, кто не боится голода, упорного труда, потери имущества и не слишком дорожит жизнью, вправе остаться в черте города до выяснения их личности <…> Подписано: правление дельты, смолильщики, котельщики, огородники, швецы и прочие цеховые мастера и бывший королевский драгун Либлинг Тейфельспферд» (с. 77).
Кентавр впервые называет себя Либлингом, Любимчиком – тем именем, которое дала ему Августа: он наконец принимает его, когда любовь к Августе прошла.
Ветра уносят из Херренрейха всех, кто не трудится, королева Либби улетает, а король, давно уже сам перешедший на сторону народа и стихий, берет палку и пускается в странствие. Мастера и те, кто имел дело с огнем, землей и ветром, выносят постановление о трудовом братстве стихий и человека. Мысль о выборочном примирении только трудящегося человека с природными стихиями несколько напоминает шагиняновский лубочный роман «Месс-менд» (1926). Там буржуи – те, кто сам не умеет ничего делать, – биологически деградируют: обрастают шерстью, позвоночник их не держит, и они превращаются в четвероногих.
Итак, к концу повествования Бромлей осуществляет левый поворот. Ветры выдувают из бромлеевского «Чевенгура» всех собственников, остается только трудовой люд. Единственный, кто возражает против такого решения, – это портные и бурнусники, но им дали сильное слабительное и вывесили приказ. Касторка в качестве политического средства переубеждения оппонентов режима применялась, как мы знаем, в фашистской Италии Муссолини.
Никто не приводит никаких возражений в том духе, что все эти смолильщики, огородники и т. д. наверняка сами сильны именно собственным разумом, ответственностью, умением свободно и самостоятельно планировать, хозяйственной сметкой, и их собственность, пусть небогатая, принадлежит им по праву, и было бы дико их всего лишить. Однако именно такие аргументы были криминалом в конце 1920-х – начале 1930-х, и здесь именно частная собственность была главным врагом новой власти, именно она и являлась в глазах ее идеологов враждебной и косной «стихией».
Конец – возвращение власти тем же самым Шауфусам – напоминает об уже описанном бюрократическом идиотизме народной власти после первоначального восстания. Где гарантия, что на этот раз будет иначе? Но что следует за воцарившейся, наконец, свободой трудящихся, читатель не узнает. Герой с ребенком покидает Херренрейх, бывший город господ, и уходит в Кавказские горы.
Итог повествования, изложенного героем от первого лица, дан в предисловии: «…Я несколько стесняюсь странностей моего рассказа, но весь смысл его как раз коснется того, как были нарушены монотонность, упорство и одиночество стихий и как с течением времени они вместе со мной приняли участие в делах людей, приблизившихся к истине» (с. 6).
Сила людей. Кентавр – этот иероглиф мыслящей природы – ищет для природы спасения и убеждается, что оно в людях. Мощь их необычайна, но еще не осознана. Философический герой восхищается силой жизни и остротой страстей в человеке. И грязная продажная распутница Августа, и ее любовник, двуличный Рюбе, глава повстанцев и антинародного заговора, сотрясаемы такими страстями, что они едва ли не оправдывают любое злодейство: «Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне» (с. 32). Рюбе говорит:
«„Должно быть, я смертельно болен“. А я сказал: „Хорошо бы тебе умереть“, а он помолчал и говорит в ответ своим мыслям: „Я хочу Августу, Августу. Ах, это жжение в сердце и теле!“ – и поднялся, и ушел, задыхаясь <…> Меня поразила мысль о том, что минуты в жизни Рюбе вмещают больше, чем долголетие иных людей» (с. 30).
Человеческие чувства и мысли обладают страшной силой:
«Я весь изнутри зарос паутиной и этого не видел. Я считал, что короткохвостая человеческая мысль потеряла надо мной свою силу, но я оступился в поток ужасных человеческих страстей и попал в самое глубокое место. Рюбе и Августа были оба в неугасимом огне, и меня кружил и путал огонь, а я считал, что стою твердо. Кроме того, людская нечистота Западного Херренрейха покрыла меня мутью изнутри, а на дельту я не шел, и, как я узнал позднее, „на правом берегу на привязи меня держали чужие мысли“» (там же).
Кентавр бессилен бороться против желаний людей: «сила людей так велика, что движет и мертвит не только стихийные существа, но даже и небесные светила» (с. 32).
Натурфилософия. Восстание политическое описано у Бромлей как восстание биологическое, в сущности, как бунт самой жизни, производный от ее коренных стихий. Действительно, мятеж народных низов пришелся стихиям по нраву, и именно потому от кентавра, ставшего на сторону берущих реванш верхов, ветры отворачивались, лес от него замкнулся и зло хлестал его по бокам, а собаки и лошади в городе на него злились. Забавно, что и звери в городе против реставрации, королевские голуби не признают королевы Литти, от которой пахнет старым платьем, коровы и собаки огрызаются на вернувшихся к власти господ, а когда Рейнеке приводит в город собственную свору, то городские псы устраивают им побоище, и только Тейфельпферд спасает положение, свистнув каким-то извечным свистом, испокон веку понятным всем зверям. Рейнеке даже «должен был отказаться от любимой упряжки, потому что кони дрались и лягались и выражение их глаз было невыносимо» (с. 71).
Но стихии в конце концов оказываются милостивы и прощают героя, в лице которого природа обновила союз с людьми. Перед нами некое восстановление утраченной было связи человека с природной и животной жизнью, воскрешение хлебниковской утопии наподобие «Ладомира». Идея альтернативной эволюции, не подразумевающей разрыва с природой, наводит на мысль о романе «Мы» Замятина, где «за стеной», в лесу, живет альтернативная цивилизация, не подавляющая и не регулирующая в людях биологическое начало, об уже упоминавшемся Заболоцком и, разумеется, о Платонове, герои которого природность объявляют вне закона, но терпят поражение.
«Потомок Гаргантюа» стилизован в старинном грубовато-ученом духе, упор делается на странные столкновения слов, которые, не нарушая миметических рамок повествования, тем не менее создают внушительный глубинный уровень понимания. Этот уровень кажется мне соотносимым с метафизической озабоченностью обэриутов и с их подрывными языковыми стратегиями.
Барокко. В новеллу о кентавре Бромлей встраивает натурфилософские построения и магические мотивы. Сложный символический сюжет: «природа слабеет, и кентавр идет за помощью к людям» – автор сочетает с социальной проблематикой, поданной в декорациях раннего Нового времени, несмотря на поезда и телефоны. Оба эти тематических направления – натурфилософия и магия – так или иначе связаны с барокко. В нарративе соответственно используются средневековые и/или барочные изобразительные средства. Во-первых, это говорящие фамилии. Двойные предатели, которые вначале руководили восстанием против собственности, а затем стали заговорщиками, приведшими к реставрации, носят имена овощей: Рюбе – репа и Реттих – редька. Ганс-смолильщик – глава повстанцев – носит фамилию Рюбецаль