Загробный бурлеск: «Мария в аду». Повесть «Мария в аду» – это на самом деле пьеса-буфф, можно сказать, «Мистерия-буфф», записанная прозой, а вернее даже, как тогда говорили: «фильма» с шикарными эффектами. Сюжет таков. Рай закрывает ворота и перестает принимать праведников и мучеников из России, которая духовно одичала, и праведники оттуда не отвечают небесным критериям, да их и слишком много. Но группа из семерых праведников (ср. у Маяковского «семь пар чистых») во главе с самоуверенной и пошлой толстой теткой Марией, не допущенные в Эдем, штурмом прорываются в ад. Сатана по этому поводу решает вообще отменить различение добра и зла. Он отправляет послание в парадиз, что в аду теперь коммуна и насажден зачаток рая:
«Итак, впервые рай предоставляет аду свою законную добычу – граждан, высоко праведных и мирных <…> Нам не хватало нужных элементов, и ныне рай первый идет мне в этом навстречу. Взаимной ревности исчезнет всякое основание, а также разница между добром и злом, так как зло отныне добровольно обращено к добру <…> Ваш бывший исконный враг, а ныне верный последователь и подражатель. Сатана» (с. 194).
В повести удачнее всего обрисованы бурлескные сцены ада, притворяющегося теперь раем. Праведники оказываются в отеле «Коммуна праведных» со всеми приметами нэпманской Москвы – антинэповская сатира отчасти в духе пьесы Маяковского «Клоп». Им предлагают ванну. На каждой ступени гостиничной лестницы стоит небольшая стриженая пальма. Изучая меню отеля, Мария – версия мадам Ренессанс из той же пьесы – к своему удовольствию, видит, что везде снова стоит ять и i десятеричное. За обедом праведники гадают – не заграница ли это? Конечно, имеются в виду потуги большевиков изобразить видимость нормализации в первые годы нэпа – разумеется, при сохранении террористического характера режима.
Между тем сущность ада противится той фальшивой форме, которую ему дал Сатана. Стены выгибаются, цветы возле столовых приборов выпячивают губы, стаканы сами проглатывают вино, вырываются из рук, загораются и т. д. Сатана усмиряет непокорную материю, праведники же трепещут от ужаса. Ничего не боится только видавшая виды Мария. Она и становится главной героиней повести. Когда раздается объявление: «В коммуне праведных рекомендуются братские чувства, равенство и взаимная любезность», ей тут же слышится знакомое: «Лозунги! – сказала Мария. – Все вполне ясно» (с. 199). Она в полном восторге от Сатаны: тот печально сознается: только с их приходом он впервые познал счастье. Мария посылает Сатане воздушные поцелуи, приговаривая при этом: «Вечная печаль! Как чудно! Мы вас искупим! Искупим!» (с. 201). Праведники все же недоумевают:
«„Я извиняюсь… но рай такая прелесть, почему же он в то же время коммуна – вещь, так сказать, суровая в то же самое время?“ – и он обомлел от своей отваги, и все обомлели.
– Я коммунист, – сказал Сатана и зарычал… – Есть возражения?» (там же).
Тут сообразительная Мария запевает «Марсельезу». Черти от нее в ужасе, самому Сатане становится дурно. «Ура!» – ликует Мария. Как видим, текст целиком настоян на актуальных политических аллюзиях.
Итак, по велению владыки ада сад его, поросший страшными черными пиниями, с кровожадного вида цветами, превращается в рай:
«Сатана <…> приказал саду порозоветь и принять миловидные формы. С пронзительным свистом и бурей сад сгорел на его глазах и превратился в кустарник с цветами боярышника, курносыми и брюхатыми; они висели, как гроздья рогатых розовых чайников, полных жгучей влаги. Пробежала петлей желтая дорожка <…> Два голубя сели на трельяж и сцепились клювами» (с. 203).
Однако ад отвергает навязанный ему и противоестественный переворот. Зловещие черные пинии возникают вновь среди фальшивых незабудковых чащ, Сатана бросает в них туфлю, и они исчезают.
В этот поддельный сад приходят праведники. «Блаженствуйте! Блаженствуйте восторженно и упорно! Напрягайтесь! Успех нашего предприятия всецело в ваших руках» (с. 206), – кричат им адские прислужники. Предстоит контрольный визит райских сил, которые должны будут проверить качество благодати.
А пока все ярче вырисовывается подлинная мощь Марии, на которую не действуют адские эффекты. Она начинает визжать так, что посрамленный Сатана исчезает. Мария остается победительницей и учреждает в раю кино: «Теперь это рай». Она выступает с речью в платье знаменного шелка:
«В воскресенье у нас съезд, и я буду выступать от общего лица и отвечаю за все последствия. Я прошла на выборах единогласно и имею от черта мандат за исключительное мировоззрение» (с. 222).
Приезжает райская делегация. Сатана опять заявляет: «Да будет только свет и да не будет тьмы <…> не будет ни гроз, ни крови, ни страстей, ни деторождения <…> не будет иерархии миров, миры сольются в чин высочайший равенства, который есть ничто» (с. 228). Это и есть его коварный план. Практическую помощь в его реализации оказывает Мария:
«Прошу слова! – сказала великая женщина, и выступила вперед, и взяла в руки знамя. На голове ее был огромный картуз цвета пламени и красная звезда приколота на сердце: – Извините, что я вижу? От руки предателей все погибло <…> Где заветы революции? Неизвестно. Где Сатана – мировой вождь? Он бьется в предсмертных судорогах! И только в сердце слабой дамы огнем горит сознание долга. Мне искупление, и аз вам дам, как сказано. Рай внутри меня! Все спасено, и я наследую царство. Дайте мне руку, мой друг, – сказала она Сатане, – служители рая могут закрепить нашу связь бракосочетанием» (с. 233).
Их венчают, ибо, оказывается, у «пророка Иезавеля»[196] сказано: «Когда с вождем воинствующих сил соединится мировая пошлость, произойдет распад светлых и темных миров и будет ничто». И впрямь, все кругом течет, перепутывается и перемешивается – черное и белое, рай и ад, огонь и вода, «на небе образовалась сыпь, и там, где она опадала, было ничто». Но распад мира прекращают посланники рая, бросая обручальные кольца на восток и на запад. Мир, скрипнув, встает на место, а Марию отправляют по прежнему адресу на землю. Пошлость бессмертна.
Такое ощущение, что это переделка шуточной пьесы, написанной к случаю и отвергнутой за крамолу. В повести даны указания на жанр: происходящее персонажи называют кто «буффонадой», кто «фарсом». Не зря упоминается и кино, и «эффекты» – и правда, больше всего вся эта веселая ерунда смахивает на сценарий фильма.
Конечно, это политический капустник. Забавнее всего тут актуальные речения, выхваченные из повседневной политической жизни 1920-х и помещенные в богословский дискурс. Читатель должен был радостно реагировать на гневные причитания Марии по поводу преданной революции и кончины «мирового вождя» – Сатаны. Разумеется, «мирового» здесь напоминает разом и о «князе мира сего» – дьяволе, – и о «вожде мировой революции» Троцком. В сущности, ее тирада одновременно резонировала и с троцкизмом, и с борьбой против Троцкого – едва ли не главной темой советской пропаганды середины и второй половины 1920-х.
Иногда Бромлей бывает убийственно остроумна – например, когда ее Мария говорит: «Мне отмщение, и аз вам дам» (там же) или заявляет: «Рай у меня внутри», перевирая евангельское «Царство Божие внутри вас»[197].
Легкомысленный бурлеск Бромлей и не заслуживал бы особого внимания, однако идейная подоплека «Марии в аду» – идея возвращения иерархии добра и зла, которая одна спасает от всеобщей нивелировки, деградации и впадения в ничтожество, очень близка Булгакову в «Мастере и Маргарите»: у обоих авторов это происходит с помощью Сатаны.
Революционный пересмотр извечных категорий добра и зла давно тревожил Бромлей: мы помним, что еще в ее «Архангеле Михаиле» люди восстают против правителя, удовлетворяющего только их материальные нужды (вспомним, что Рудольф Штейнер объявил архангела Михаила борцом с материализмом). Во второй ее пьесе, «Аббат Симон», речь заходит уже напрямую о взаимопроникновении добра и зла и об их новых, более терпимых, взаимоотношениях: это частичная амнистия зла, поскольку в нем есть благо, – но не победа его. В рассказах Бромлей часто словно бы изучается то, что происходит с добром и злом в годину мятежей. Писательница любит решать этот конфликт парадоксально. Маленький несносный епископ-консерватор героически выигрывает схватку с палаческим новым порядком, а герой-революционер ему в этом всячески помогает. Девочка любит большевиков – а воплощением революции для нее становится контрреволюционер. Революционер-аскет на стороне простого народа, но это не делает его правым в его борьбе с искусством, тогда как аристократ, напротив, проповедует широту и терпимость, поддерживает искусство – и оказывается холодным убийцей.
В «Марии в аду» сталкиваются сам принцип иерархии высокого и низкого, различения добра и зла и новый порядок, отменивший добро и зло, отчего происходит сглаживание всех различий, тихое довольство для всех (по крайней мере, в теории), равенство и, как результат, всеобщее смешение, прекращение движения и превращение в ничто. Главный рычаг этого смешения – порождение нового порядка, Мария, стоящая поистине по ту сторону добра и зла. Эта всеядная, приспосабливающаяся ко всему, самодовольная, торжествующая пошлость оказывается сильнее самого Сатаны.
И тогда мы вспоминаем, что московский мир у Булгакова – это тоже скопище мелких негодяев и пошляков, измельчавший, обездушенный мир низменных дрязг, арена для эффектной буффонады Сатаны и его приспешников, с прямой целью их наказания и восстановления пошатнувшегося в России различия добра и зла.
Кроме этого основного сходства (хотя и с разными знаками: у Булгакова Сатана восстанавливает добро и зло, у Бромлей – провокаторски отменяет и то и другое), нетрудно заметить и текстуальные параллели: Профессор спрашивает Сатану, кто он по образованию. «Историк, богослов и социолог», – отвечает тот. Эта реплика звучит знакомо – у Булгакова Воланд называет себя «историком».