[379]. Осенью 1908 года целью Сабашниковой было привлечь и Волошина поближе к антропософии и «Доктору». Волошин, возможно, надеялся ее вернуть, но от антропософии он в то время отошел и к приглашениям Маргариты отнесся прохладно: может быть, его не устраивало появление в своей жизни еще одного харизматического учителя. Лишь летом 1914 года, когда их отношения останутся в прошлом, Волошин приедет по приглашению Сабашниковой в Дорнах, но ненадолго – к концу года он вернется в Париж.
Что же Толстой делал в Берлине и с кем там виделся? Алексей Николаевич с женой остановились в гостинице, откуда Соня на следующий день должна была ехать к своим родителям в имение на балтийском побережье под Кенигсбергом, а он – последовать за ней два дня спустя. Эти лишние дни понадобились ему, чтобы выполнить поручение Макса: встретиться с Сабашниковой. Других дел в Берлине у него не было: он ни с кем там не знаком, да и с Сабашниковой тоже.
Ее не оказывается дома, Толстого посылают в Антропософское общество, где она должна быть допоздна. Как его впустили туда, непонятно, но ему приходится выслушать двухчасовую лекцию – при том что он ничего не понимает (ситуация, достаточно обычная с русскими антропософами[380]: по-немецки все они говорили и понимали не очень хорошо, потому что главным иностранным языком в России был французский). Толстому же вообще не давались языки, немецкий он знал совсем плохо, хотя в 1906-м полгода провел в Дрездене.
Вот как он описал «Доктора» и его лекцию Максу в недатированном письме, написанном в третий и последний день пребывания в Берлине:
«…Я туда, конечно, разлетелся. Тишина, народу очень много, дышат, и слышен металлический спокойный голос. Мне велели протискаться и сесть за печкой. Сел. Синие стены, спокойные лица углубленные и голос, ничего не понимаю. И было так два часа. Один раз я увидел лицо его: черные глаза горящие, стиснутый рот и две морщины на смуглых щеках, худой, в черном, около алые розы, на стене распятие… Когда все расходились, подвели меня к Маргарите Васильевне, она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых… Хотела познакомить со Штейнером, но мне и без того страшно было, оказывается, на заседания ложи никак нельзя приходить посторонним»[381].
Одного взгляда на антропософского гуру оказалось достаточно для выразительной зарисовки; заметил Толстой и сочетание роз и креста – даром что ничего не смыслил в нюансах оккультизма. Впрочем, Волошин в Париже развивал своих подопечных – молодых художников и писателей – членов русской колонии, давал им читать среди прочего оккультную литературу[382].
Сабашникову в том же письме Волошину Толстой бурно хвалил. Но, вероятно, все же первое впечатление было странное: «она была маленькая, невыразимо спокойная и необыкновенная, во всем отличная, точно воскресшая из мертвых…».
Сабашникова отвезла Толстого в гостиницу «на автомобиле», то есть на такси, поднялась в номер и проявила при встрече с Соней коммуникативные навыки, достойные втируши Минцловой: «Сонька вытаращила глаза, Маргарита Васильевна сделала что-то с собой, и мы очутились давно знакомыми в Париже»[383]. Напомним, Толстые были в Париже только что, в январе – сентябре 1908-го, Сабашникова же зиму и весну 1908 года провела в Риме, а остаток года сопровождала Штейнера по Германии и Норвегии. В Париже она не была и видеть там Толстых никак не могла.
Весь следующий день Толстой просидел у Сабашниковой дома. Он полностью подпал под влияние ее личности, ср.: «Просидел я там целый день и под конец почувствовал, что если бы мне сейчас велели встать в угол, то встал бы и не удивился»[384].
Судя по тому же письму, Сабашникова «говорила о Штейнере, и щеки вспыхивали ее, и действительно, нечеловека видит она в нем и в силе его»[385].
На следующий день Толстой уехал из Берлина к Соне в Кенигсберг, а затем с нею – в Москву. Понятно, что никто другой, кроме Сабашниковой, не мог рассказать ему о злополучных «египтянах». Поскольку описываемые события имели место в конце сентября или начале октября, то она недавно вернулась из Лейпцига, где Штейнер со 2 по 14 сентября читал цикл из двенадцати лекций «Египетские мифы и мистерии». Полная впечатлений, Маргарита попыталась изложить Толстому в двух словах всю концепцию Штейнера, но, очевидно, сделала это в чересчур краткой форме.
Понять суть этой концепции можно из первой лекции цикла, прочитанной Доктором в Лейпциге 2 сентября 1908 года, которая начинается так:
«Быть может, странным покажется указание, что должна быть найдена связь между древним Египтом – временем пирамид и сфинкса – и нашей эпохой. Вначале может показаться невероятным то, что наше время лучше поймется, если мы оглянемся далеко назад.
И именно поэтому должны мы поверить о многообъемлющих временах, хотя в то же время это даст вам возможность, которую мы ищем – возможность выйти за пределы самих себя. Поэтому теософу, который основательно занимается элементарными понятиями теософии, не может показаться странным искание связи между отдаленными эпохами. Ибо для нас основным убеждением является то, что человеческая душа всегда возвращается, что переживание между рождением и смертью для людей повторяется. Для нас всегда было самым близким учение о перевоплощении. Подумав над этим, мы можем спросить: да, души, которые живут в нас теперь, уже раньше жили, – разве невозможно, чтобы они некогда жили в древнем Египте, что в нас – души, которые некогда видели гигантские пирамиды и загадочного сфинкса? На этот вопрос нужно ответить утвердительно. Часто обновлялась картина, и наши души уже видели древние памятники культуры, которые они вновь видят теперь. В сущности, это те же самые души, которые жили раньше; они прошли сквозь позднейшие эпохи и вновь явились в наше время. Но мы знаем, что нет жизни, которая оставалась бы бесплодной; мы знаем, что пережившее душою остается в ней в виде сил, темперамента и выявляется вновь в позднейших воплощениях. И то, каким образом мы смотрим теперь на природу; то, каким образом воспринимаем мы все приносимое нашим временем; то, каким образом воспринимаем мы теперь мир, – все это было заложено в древней стране пирамид»[386].
Короче говоря, египтяне перевоплощаются! Идея была схвачена верно!
Почему Сабашникова так торопилась? Очевидно, она старалась поскорей перейти к тому, что ее лично волновало, – к разговору о Волошине. Сабашникова пыталась навязать свою волю Толстому, чтобы тот транслировал ее Волошину: «А самое большое желание ее, чтобы ты приехал в Берлин, выучил немецкий язык, занимался оккультизмом и стал бы тем, для чего предназначен»[387], – писал Толстой Волошину, исправно передавая эту беседу.
Однако на следующий день, освободившись от «чар» Сабашниковой, он засомневался в антропософской премудрости:
«А сейчас раздумье – так ли нужно искать жизни всей и будущей, не есть ли так же (sic) истина и в полном и прекрасном восприятии ее. Ведь люди усовершенствуются, сами не зная, как и для чего, ведь дети, самые красивые и мудрые существа, больше всего счастливы»[388].
Идею о детях как главном мериле человеческой правильности Толстой разовьет в своем первом романе «Две жизни» (1910), героем которого он сделает взрослого ребенка, списав его очень похоже с Волошина – и даже назовет его «Максом». Этот герой также упоминает метемпсихоз – и именно в связи с Египтом: «В теперешнем бытии я только поэт, но помню иные личины: например, кто из нас не был собакой или фараоном»[389].
Конечно, Иванову и его гостям смешон был наивный энтузиазм Толстого. Но их смех означал не «Что за чушь!», а «Он нам будет рассказывать!». Это был пик интереса петербуржцев к Блаватской и Штейнеру. Видимо, этот сюжет был еще смешнее для тех из присутствующих, кто понял, кто именно информировал Толстого в Берлине. Вполне объяснима была сдержанность Толстого, не упомянувшего имя этого своего информанта. И без того ясна была роль, которую сыграла в этом сюжете Сабашникова (вспомним, и сама – недавняя обитательница Башни). И более чем понятен мотив Волошина, в своем анекдоте выгородившего бывшую жену, на всякий случай заменив ее Андреем Белым.
Толстой сохранял эту сдержанность – он так и не рассказал подоплеку волошинского анекдота Эренбургу: наверное, потому, что против Волошина он интриговать не собирался – Макс все еще оставался ему другом, а Коктебель – вторым домом.
Но почему в анекдоте появляется именно Белый? Волошин и Белый не дружили. Появление молодого Волошина в Москве в 1903 году описано в книге Белого «Между двух революций». Он изобразил Волошина в виде литературного коммивояжера, представил его поэтом-поваром, аппетитно сервирующим свои монотонные стихи, мастером скруглять острые углы. Кроме того, о Волошине есть еще одна строчка в книге «Между двух революций»: о том, как Волошин в последний момент приехал в Дорнах[390]. Действительно, Волошин под воздействием Сабашниковой все-таки вступил в 1913 году а Антропософское общество и 31 июля 1914 года, за день до объявления войны, явился в Дорнах строить Johannesgebau. Несколько месяцев подряд Волошин и Белый с Асей Тургеневой были соседями и коллегами, но уже в январе 1915 года Волошин уехал обратно в Париж. Белый Волошину тогда понравился. В сентябре 1914 года Волошин писал:
«Часто вижусь с Андреем Белым. Он совсем преображенный и пламенеющий. Он читает мне часто свои записи неопубликованных циклов и много рассказывает. В его речах все преображается и одевается в подобающую и верную одежду слов»