Остается прокомментировать некоторые реалии.
Царя игральный офицер: Участие в экспедициях давало Лермонтову возможность производства. Россильон был прав, говоря, что он был храбр напоказ: ему требовалось заслужить отставку. Но Николаю Павловичу Лермонтов в столицах был не нужен, и он вычеркивал его из всех списков представленных к наградам и чинам, а отставки не давал. В 1841 году он приказал вообще не отпускать Лермонтова из полка. При этом известно[488], что Тенгинский полк предназначался царем для обороны линии русских крепостей, которые противник, восставший по всей Чечне, уже начал брать одну за другой. Через год от полка осталась треть. То есть царь посылал Лермонтова на весьма вероятную гибель.
И он, коронный он гусар: В 1837 году Лермонтов был сослан в Нижегородский драгунский полк на Кавказ, но на фронте не был; его все время переводили с места на место и в итоге очень быстро вернули – сначала в Гродненский гусарский полк, а оттуда опять в Петербург, в лейб-гусары. Тогда же он был произведен в поручики (у Генделева «старлей»). Заскучав вскоре по неформальной и живой кавказской службе, Лермонтов стал проситься назад на Кавказ – но царь ему отказал: должно быть, пока еще не решился его уничтожить. Только после скандала с де Барантом Лермонтов был опять переведен на Кавказ, очевидно, как неисправимый – в обреченный Тенгинский пехотный полк, в мушкетеры.
Тем самым появляется возможность осмыслить его биографию в духе великого романа Дюма. Таким совершенно мушкетерским эпизодом кажется его знаменитая ссора сразу со всеми присутствующими. Сослуживец поэта Колюбакин
«рассказывал, что их собралось однажды четверо, отпросившихся у Вельяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был, наконец, вылезти из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли – троих против одного, – считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным»[489].
Еще более д’ артаньянской выглядит знаменитая попытка устроить завтрак на траве вне пределов военного лагеря. Другой сослуживец Лермонтова, уже упоминавшийся Д. П. Пален, рассказывал Висковатову:
«Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде – Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, декабристу Пущину, Баумгартену и другим – пойти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и, собственно, запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалявшихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собой нескольких денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на одного казака, фигура которого виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно старались сделать его незаметным со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами, причем не обошлось и без резких суждений или скорее осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно весел и в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой»[490].
Как тут не вспомнить осаду Ла-Рошели и завтрак на бастионе Сен-Жерве? Кстати, Генделев почтил любимый эпизод в своей «Книге о вкусной и нездоровой пище», в разделе «Детский стол бастиона Сен-Жерве». Некоторые считают, что о проделках Лермонтова Александру Дюма могла сообщить Евдокия Ростопчина, но, увы, ее письмо писателю о Лермонтове написано в 1858 году, а «Мушкетеры» вышли уже в 1844-м.
То саблезубый, как Аллах: У Генделева в стихах Аллах древен, чудовищен и свиреп – отсюда сравнение с ископаемым саблезубым тигром. Лермонтов, вооруженный саблей, сравнивается с Аллахом, с которым он сам и воюет – по лучшим законам искусства, которые требуют, чтобы противоборствующие силы были в чем-то похожи. Кстати, в рассказе Мамацева есть и тигр: «И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались до орудий»[491].
Над уммой милосердия закат: Умма – мировая общность мусульман. «Пророком милосердия» часто называется Мухаммад. «Закат», видимо, отсылает к закату мусульманского мира в XIII и XIX веках – до конца Первой мировой войны.
Ага как чувствовал врага: Это не только злорадное междометие (произносимое сейчас в Питере не с фрикативным «г», а «как пишется»), но и турецкий ага, то есть архетипический враг славянства еще со времен тургеневского «Накануне».
в жару на дне вади Бекаа
пардон муа в полдневный жар
во всю шахну Афганистана
Вади Бекаа – долина Бека’а, местность на юге Ливана, которую Генделев в качестве военного врача проходил с израильскими войсками во время ливанской кампании 1982 года. Пережитое впечатление подставляется под реалии лермонтовского «Сна» не прямо, а с подменой Дагестана на Афганистан – читатель должен почувствовать полную идентичность того и этого противостояния.
не плачьте пери!
молоком
не кормят змея на душе
не плачьте Мери
не о ком
уже не стоит петь рыдать стихи и плакать
Пери, Мери: Пери приходит в русскую литературу из Томаса Мура в переводе Жуковского («Пери и ангел»). У поэта Андрея Подолинского (1806–1886) еще в 1827 году вышла баллада на те же мотивы – «Див и Пери», – похожая на «Демона», а в 1837-м он написал «Смерть Пери». Уже у Пушкина Мери и есть пери: «Можно краше быть Мери, / Краше Мери моей, / Этой маленькой пери, / Но нельзя быть милей» («Из Barry Cornwall»)[492]. У самого Лермонтова Печорин со словами: «Послушай, моя пери» (VI, 220) обращается к Бэле в понятных ей терминах; лежащая в гробу Тамара («Демон»), «Как пери спящая мила» (IV, 213). Мандельштамовская «ангел Мэри» – эхо сразу «Пери и ангела» Жуковского – Мура и пушкинской Мери. Вспомним также блоковский цикл «Мери» (1908).
Двусмысленное «не о ком», вместо более естественного «ни о ком», подчеркивает уже намеченные «нечеловеческие» свойства героя.
Петь рыдать стихи и плакать – приводит на память Есенина «Нет сил ни петь и ни рыдать»; возможно, и Бродский: «все рыдать и рыдать, и смотреть все вверх, быть ребенком ночью, / и смотреть все вверх, только плакать и петь, и не знать утрат» («Проплывают облака»)[493]. Слышится также пушкинское «Кудри наклонять и плакать».
И наконец, финал:
под Валериком фейерверк
над офицериком салют
а смерть что смерть
она
лицо
его лизала как собака
«Под Валериком фейерверк» был опрометчивым, если был, – поскольку результатом русского наступления в 1840 году было общее восстание Большой и Малой Чечни; вскоре началось контрнаступление горцев, и на три года русская армия была оттеснена на север, а линия русских крепостей на восточном берегу Черного моря разрушена. Только в 1847-м, после назначения наместника, графа М. С. Воронцова, русские вновь начали успешно наступать; а в целом война на Кавказе продолжалась до 1859 года – до сдачи Шамиля. Над «Валериком» же фейерверк будет вечно сиять в русской литературной памяти.
Собака в финале завершает цепочку: «младой опальный волкодав» и «вцепившийся как бультерьер в хребет Кавказу». Тут закругляется кольцевое построение и по линии «смерти» – вначале говорится, что поэт – дитя смерти, смерть его вскармливает: «вспоила смерть его строку / железным ржавым молоком / не отпускала от груди / не / удержала», – а в конце она приходит к своему вернувшемуся дитяти, лизать своего щенка.
Этот мотив матери-смерти (а равно смерти-жены, подруги и пр.) сам по себе очень характерен для бесстрашной поэзии Генделева, но здесь достаточно будет указать на то, что он блистательно сумел заставить его работать на свое творчество, таким образом, придав ему некую парадоксальную жизнь – или «смертью смерть поправ».
Иллюстрации
Фабрика «Крымский Бромлей» у Крымского моста в Москве. Открытка
Реклама заводов Бромлей
Николай Эдуардович Бромлей с женой Верой Владимировной
Дом Бромлеев в Нескучном саду
На даче под Москвой (б.д.). Во главе стола – архитектор Владимир Владимирович Шервуд (один из пяти сыновей Владимира Осиповича Шервуда). Слева у березы стоит Надежда Николаевна Бромлей. На переднем плане кудрявый юноша – художник Всеволод Сергеевич Шервуд (сын архитектора Сергея Владимировича). Крайней справа сидит Вера Николаевна Бромлей. Около нее с бородой – Борис Владимирович Шервуд. Он был учителем и поэтом. Сразу за ним сидит Нина Александровна Шервуд (урожд. Ганешина) – жена Владимира Владимировича Шервуда