Том крепче сжал руки, державшие воротник. Кто-то взял его за запястья.
– Не надо меня душить. Есть получше способы. Такие, что тебе потом ничего не будет.
Том отпустил воротник.
– Что ты делаешь? – раздался его голос.
Кто-то подошел ближе к краю скалы.
– Ты можешь толкнуть меня – вот я о чем.
Том смотрел на него.
Мне невыносимо печально из-за этого.
– Я осквернил твою дочь. Просто потому, что она твоя дочь, просто удовольствия ради. Она сказала, что никогда еще так не кончала. Я не вру. Это истинная правда – спросишь, она подтвердит. А теперь я отправил ей твой документ, чтобы она знала, из какой грязи возникла. Ну что, ты же обещал уничтожить меня, если я это сделаю. На твоем месте я бы убил такого человека.
На лице Тома уже был страх, а не гнев.
Пожалуйста, помоги мне. Мне никто никогда не помогал.
– Сядь на землю вот здесь, чтобы не упасть. А потом толкни меня ногами хорошенько. Разве тебе этого не хочется? Особенно если я… постой. – Кто-то вынул из его кармана ручку. – Я напишу записку, снимающую с тебя всякую ответственность. На руке своей напишу. Вот, смотри, я пишу на руке.
Кожа была влажная от пота и мешали волоски, поэтому писал он медленно, но рука была тверда. Текст сложился в голове сразу, без размышлений.
Вы знаете меня как правдивого человека. никакая угроза не могла бы принудить меня написать ложь. я признаюсь в убийстве хорста вернера кляйнхольца в ноябре 1987 года. за совершенный сегодня акт несу ответственность единолично. андреас вольф
Кто-то показал написанное Тому, который сидел сейчас на скамейке, обхватив голову руками.
– Ведь этого будет довольно, ты согласен? Мотив виден из признания. Если надо, подкрепишь своими показаниями. Но не думаю, что у кого-нибудь возникнут вопросы. – Кто-то протянул Тому руку. – Сделаешь?
– Нет.
– Я как друга тебя прошу. Мне что, умолять?
Том покачал головой.
– Мне что, тащить тебя к обрыву?
– Нет.
– Не лги мне, Том. Тебе знакомо желание убить человека.
– Разница в том, что я не убивал.
– Но теперь можешь. И хочешь. Признайся, по крайней мере: хочешь.
– Нет. Ты психически болен и сам того не сознаешь, потому что болен. Тебе надо…
Голос Тома перестал звучать. Вдруг странно, резко вырубился. Губы еще шевелились, и по-прежнему издалека доносилось журчание воды, кричали попугаи. Неслышимой стала только человеческая речь. Это очень сильно сбивало с толку и, видимо, было делом рук Убийцы. Но кто-то и Убийца были одно. Убийца что, всегда был глух к людским голосам?
В таинственной избирательной тишине он двинулся от Тома к обрыву. Услыхав шорох гравия под подошвами, обернулся и увидел: Том встал, машет ему руками и, судя по губам, что-то кричит. Он снова обратил взгляд к обрыву и посмотрел вниз, на кроны тропических деревьев, на большие каменные обломки, упавшие с высоты, на зеленые волны растительности, словно разбивающиеся о них. Когда все это стало медленно приближаться, а потом быстрей, а потом совсем быстро, он держал глаза широко открытыми, потому что был правдив с самим собой. За мгновение до того, как все было кончено и сделалось ничем, он услышал все человеческие голоса на свете.
Стук дождя
Туман стекал с сан-францисских холмов подобно жидкости, которой почти что и был. В лучшие дни он распространялся через залив и брал Окленд улицу за улицей – ты видел это воочию, эта перемена происходила у тебя на глазах и с тобой, погода на марше. Где ему встречалась на пути секвойевая роща, выпадал дождь – самый локальный, какой только бывает. На открытых местах он невесомо и нежно задерживался, его пребывание казалось и бесконечным, и концом всего сущего. Это была преходящая печаль – нечто такое, чему печальное настроение добавляло красоты, чему недолговечность добавляла ценности. Это была медленная песня в миноре, которую затем прогонял рок-н-ролл солнца.
Та печаль, что, поднимаясь по склону холма на работу, чувствовала Пип, не казалась ей такой уж преходящей. Улицы ранним воскресным утром были пусты. Машины, которые в солнечную погоду выглядели бы просто припаркованными, в тумане казались брошенными. Где-то, не близко и не далеко, каркал ворон. Другие птицы в тумане умолкали, а вороны, наоборот, делались разговорчивы.
В “Кофейне Пита” Нави, помощник менеджера, клал выпечку внутрь прилавка-витрины. У Нави в растянутые мочки ушей были вставлены деревянные диски размером с покерные фишки, и он если и был старше Пип, то совсем ненамного, но мир корпораций, торговли и денег никаких проблем у него, похоже, не вызывал. Это был ее первый рабочий день после краткого периода обучения, и он, пока она загружала кассу и наполняла емкости жидкостями, держался с ней по-деловому, ничего личного, никаких поблажек. Она чуть ли не до слез была рада, что ее начальник – всего лишь начальник, что по большому счету ему нет до нее дела.
Когда она отпирала входную дверь, снаружи в тумане уже дожидались три посетителя. После того как она их обслужила, наступило затишье, а затем вошел человек, которого она узнала. Это был Джейсон – тот самый, с кем у нее не получилось переспать полтора года назад, парень, чью переписку она прочла. Джейсон Уитакер со своей воскресной “Таймс”. Предлагая себя на вакантное место в “Кофейне Пита”, она, честно говоря, думала о нем, об их воскресных утрах. Но предполагала, что за это время ему успела понравиться какая-нибудь другая кофейня.
Она ждала, молча давая о себе знать с профессиональным видом баристы; он между тем положил газету на свой привычный столик и направился к выпечке. Для себя самой она уже не была той особой, что заставила его прождать в спальне целую вечность, а потом выплеснула на него свое раздражение; но ему узнать это было неоткуда, ибо вместе с тем она, конечно, все еще ею была. Подойдя к кассе, он увидел эту особу и покраснел.
– Привет, – сказала она с легким ироническим взмахом руки.
– Ух ты… Работаешь здесь?
– Сегодня у меня первый полноценный день.
– Не узнал тебя в первую секунду. Я вижу, постриглась.
– Ага.
– Тебе идет. Отлично выглядишь.
– Спасибо.
– Надо же, какая встреча.
Он оглянулся через плечо. За ним никого не было. Он тоже был теперь подстрижен покороче, по-прежнему худощавый, но не такой худощавый, как тогда. Она вспомнила, почему ее к нему потянуло.
– Что закажешь?
– То же самое. Не помнишь? “Медвежьи когти” и тройной капучино, высокий стакан.
Она с облегчением отвернулась от него и занялась приготовлением кофе. Нави в заднем помещении возился с большой пластиковой емкостью.
– Ты тут что, подрабатываешь? – спросил Джейсон. – Не ушла из своих “Возобновляемых решений”?
– Ушла. – Она выудила щипцами булочку “Медвежьи когти”. – Я уезжала. Совсем недавно вернулась.
– Где ты была?
– Сначала в Боливии, потом в Денвере.
– В Боливии? Серьезно? Что ты там делала?
У нее громко гудел капучинатор, поэтому можно было не отвечать.
– За мой счет, – сказала она, когда кончила. – Тебе не надо платить.
– Да ну что ты.
Он подвинул к ней десятидолларовую бумажку. Она подвинула ее обратно. Купюра оставалась лежать на прилавке. Глядя на нее, она проговорила:
– Я так и не извинилась перед тобой. А должна была.
– Да нет, бог с тобой, все нормально. Это я должен был извиниться.
– Ты извинился. Я получила твои сообщения. Но мне было так стыдно, что не могла заставить себя ответить.
– Мне очень совестно.
– А мне еще больше.
– Прямо вечер оплошностей какой-то у нас был.
– Да.
– Знаешь, парень, с которым я тогда переписывался… Мы теперь даже и не дружим.
– Ей-богу, Джейсон, не тебе передо мной извиняться.
Он пошел к своему столику, оставив деньги на прилавке. Она пробила чек и положила сдачу в стакан для чаевых. Полтора года назад она, может быть, испытала бы к нему неприязненное чувство из-за такой бесцеремонности по денежной части, но она уже не была той особой. На каком-то этапе она утратила способность обижаться, испытывать неприязнь и враждебность, и в определенной мере это делало ее менее интересной. Потеря ощутимая, но кроме как печалиться, поделать с этим она ничего не могла. Она была более-менее уверена, что утрата случилась до того, как она узнала, что ее мать – миллиардерша.
Некоторое время клиенты шли ровным потоком. Нави не раз приходилось ее выручать; по невнимательности она допускала слишком большие потери кофе и молока. Во время очередного затишья Джейсон снова подошел к прилавку.
– Я пойду, – сказал он.
– Очень рада была тебя повидать. Ну, за вычетом мук совести.
– Я по-прежнему тут бываю каждое воскресенье. Теперь ты можешь думать: а, это Джейсон, ну и что? И я могу думать: а, это Пип, ну и что?
– Кажется, это я так тогда сказала.
– Да, это ты так тогда сказала. Через неделю мы здесь увидимся?
– Скорее всего. Это непопулярная смена.
Он двинулся было к выходу, но остановился и повернулся к ней.
– Прости, я вот что подумал… Это, может быть, как-то не так прозвучало. Мой вопрос насчет следующего воскресенья.
– Прозвучало по-дружески, и только.
– Хорошо. Я хочу сказать… У меня, в общем, есть девушка. Не хотелось посылать ложный сигнал.
Она ощутила легкий укол, но не удивилась.
– Сигнал дружелюбия принят, – промолвила она. Он вновь направился к выходу, и вдруг она рассмеялась. Он обернулся:
– Что случилось?
– Ничего. Извини. Из другой оперы.
Когда он ушел, ее снова разобрал хохот. Идиотский презерватив! Самый смехотворный предмет на свете. Если бы она полтора года назад не пошла за ним вниз, оставив Джейсона в комнате, она, может быть, не стала бы отвечать на анкету Аннагрет и все, что случилось с ней потом, не случилось бы. Если бы у нее был бойфренд, она не захотела бы никуда уезжать. И не узнала бы про другие презервативы, про