го детская кровать, сама эта кровать в доме на Мюггельзее, и чувство, что он так и не покинул ее: чем яростнее он восставал против родителей, чем упорнее превращал свою жизнь в упрек их жизни, тем глубже уходил корнями все в ту же детскую общность с ними. Но одно дело выявить источник уныния, другое – излечиться.
К тому дню в октябре, когда пришел молодой викарий – помощник пастора – поговорить о новой девушке, его воздержание длилось семь месяцев. Викарий был облачен по всем канонам церковного ренегатства: окладистая борода – имеется; выцветшая джинсовая куртка – имеется; стильное бронзовое распятие – имеется; но он испытывал, к пользе Андреаса, некоторую робость перед его уличным опытом.
– Я недели две назад ее заметил в церкви, – заговорил викарий, усевшись на пол. В какой-то книге, должно быть, вычитал, что сидеть на полу – это по-христиански и способствует сближению. – Иной раз час просидит, иной раз до полуночи. Молиться не молится – уроки делает. Наконец я подхожу, спрашиваю, не помочь ли чем-нибудь. Испугалась, стала извиняться, сказала – думала, тут можно сидеть. Я говорю: церковь всегда открыта всем нуждающимся. Хотел начать с ней разговор, но этого ей явно не было нужно – только знать, что она ничего тут не нарушает.
– И?
– Ну, ты же у нас по работе с молодежью.
– Не с той, что в церкви сидит.
– Мы всё понимаем: ты устал, выгорел. Мы тебе дали время отдохнуть.
– Ценю.
– Беспокоит меня эта девушка. Вчера опять с ней говорил, спросил, не случилось ли что, – есть у меня опасение, что с ней плохо обошлись. Она так тихо отвечает, что трудно понять, но я вроде разобрал, что про нее уже знают где следует и к властям обращаться нет смысла. Похоже, пришла сюда, потому что больше некуда идти.
– Как и все мы.
– Тебе, может быть, скажет больше.
– Сколько ей лет?
– Совсем девочка. Пятнадцать-шестнадцать. И поразительно красивая.
Несовершеннолетняя, красивая, плохо обошлись. Андреас вздохнул.
– Ты же не можешь вечно сидеть в этой комнате, – заметил викарий.
Когда Андреас вошел в церковь и увидел девушку, сидящую в предпоследнем ряду, он тут же ощутил ее красоту – ощутил как нежелательное осложнение, как особенность, отвлекающую его от той общей для всего женского пола части тела, которой он так долго уделял особое внимание. Темноволосая и темноглазая, одетая не вызывающе, она сидела с прямой осанкой, на коленях – открытый учебник. С виду примерная девочка, член Союза свободной немецкой молодежи, в его подвал такие никогда не заглядывали. Пока он шел к ней, она не поднимала головы.
– Хочешь со мной поговорить? – спросил он.
Она покачала головой.
– С викарием ты говорила.
– Только чуть-чуть, – пробормотала она.
– Хорошо. Давай я за тобой сяду, так ты не будешь меня видеть. И тогда, если ты…
– Пожалуйста, не надо.
– Ладно, останусь на виду. – Он сел в ряду перед ней. – Меня зовут Андреас. Я консультант при церкви. Скажешь мне свое имя?
Она покачала головой.
– Ты пришла помолиться?
Ее губы тронула усмешка.
– А Бог существует?
– Нет, конечно. С чего бы вдруг такая мысль?
– Кто-то ведь построил эту церковь.
– Кто-то принял желаемое за действительное. Лично я смысла в этом не вижу.
Она приподняла голову, словно бы слегка заинтересовавшись.
– А вы не боитесь?
– Кого? Пастора? Бог – только слово, которое он выставляет против государства. В этой стране все существует лишь по отношению к государству.
– Разве можно такое говорить?
– Я только повторяю то, что говорит государство.
Он опустил глаза на ее ноги – они вполне соответствовали всему остальному.
– А ты чего-нибудь боишься? – спросил он.
Она покачала головой.
– Значит, боишься не за себя, а за кого-то другого. Я угадал?
– Я потому сюда прихожу, что здесь – это нигде. Приятно побыть нигде.
– Да, нигде не найдешь такого нигде, как здесь.
Она слабо улыбнулась.
– Когда ты смотришься в зеркало, – спросил он, – что ты видишь? Красивое лицо?
– Я не смотрюсь в зеркала.
– Что бы увидела, если бы посмотрелась?
– Ничего хорошего.
– Что-то плохое? Вредное? Опасное?
Она пожала плечами.
– Почему ты не хотела, чтобы я сел у тебя за спиной?
– Я хочу видеть, с кем разговариваю.
– Значит, мы все-таки разговариваем. Ты только делала вид, что не желаешь со мной говорить. Ты разыгрывала спектакль. Драму.
Внезапная лобовая атака была одним из его фирменных психологических приемов. То, что он был этими трюками сыт по горло, не означало, что они не действуют.
– Я и так знаю, что я плохая, – сказала девушка. – Можете мне этого не объяснять.
– Но тебе, должно быть, трудно из-за того, что люди не знают, какая ты плохая. Они просто поверить не могут, чтобы эта милая девочка была плохая внутри. Тебе, должно быть, трудно сохранять уважение к людям.
– У меня есть подруги.
– У меня вот тоже были друзья в твоем возрасте. Но разве от этого легче? От того, что люди ко мне тянутся, только хуже. Меня считают забавным, меня считают привлекательным. Я один знаю, какой я внутри плохой. Очень плохой и очень важный. По правде говоря, я самый важный человек в стране.
Она фыркнула, как фыркают подростки, – это его ободрило.
– Никакой вы не важный.
– Очень даже важный. Ты просто не знаешь. Но каково это – быть важным, – тебе уже понятно. Ты сама очень важная. Все на тебя обращают внимание, всех к тебе тянет из-за твоей красоты, а потом ты причиняешь им вред. И должна прятаться в церкви, чтобы побыть нигде, чтобы мир от тебя отдохнул.
– Пожалуйста, оставьте меня в покое!
– Кому ты вредишь? Просто скажи мне.
Девушка опустила голову.
– Мне ты можешь сказать, – добавил он. – Я тоже мастер причинять вред. Давно этим занимаюсь.
Она слегка задрожала, переплела пальцы на коленях. С улицы донесся грохот грузовика, резкое клацанье плохой коробки передач – звуки повисли в воздухе, пропахшем свечной гарью и старой медью. Деревянный крест на стене за кафедрой показался Андреасу магическим в прошлом предметом, который от чрезмерного употребления то в интересах государства, то против потерял волшебную силу и превратился в убогое приспособление, в унылую принадлежность диссидентства. Помещение для общей молитвы стало наименее существенной частью церкви; Андреас почувствовал к нему жалость.
– Маме, – пробормотала девушка. Ненависть в ее голосе плохо вязалась с мучениями из-за причиняемого вреда. Андреас достаточно знал о сексуальных домогательствах, чтобы понять подоплеку.
– А отец где? – мягко спросил он.
– Умер.
– А мама снова вышла замуж.
Она кивнула.
– И сейчас ее нет дома.
– Она ночная медсестра в больнице.
Его передернуло; картина была ясна.
– У нас ты в безопасности, – сказал он. – Ты и правда тут – нигде. Тут ты никому не можешь сделать ничего плохого. Не бойся сказать мне, как тебя зовут. Это не имеет никакого значения.
– Аннагрет, – ответила она.
Этот их первый разговор был таким же прямым и стремительным, как те его прежние, что приводили к соблазнениям, но по духу он был полной их противоположностью. Красота Аннагрет была до того поразительна, так далеко выходила за рамки нормы, что казалась прямым вызовом Республике дурного вкуса. Такой красоте не полагалось существовать, она нарушила порядок в стройной вселенной, в центре которой Андреас всегда помещал себя, – и это его напугало. Ему было двадцать семь лет, и если не брать в расчет детских отношений с матерью, он ни разу еще не влюблялся, потому что не встречал девушку, достойную его любви. Даже перестал ее себе воображать. Но вот она.
Он виделся с ней три следующих вечера подряд. Ему было стыдно, что он ждет этих встреч только потому, что она так красива, но он ничего не мог с этим поделать. На второй вечер, чтобы углубить ее доверие к нему, Андреас признался, что переспал в помещении при этой церкви с десятками девушек.
– Это было как наркомания, – сказал он. – Но я провел строгие границы. И ты должна мне поверить: лично ты никак в них не вписываешься.
Это была правда и в то же время, в глубине, абсолютная ложь, и Аннагрет ему не поверила.
– Все думают, что у них строгие границы, – сказала она. – Пока их не нарушат.
– Позволь мне быть человеком, который докажет тебе, что бывают по-настоящему строгие границы.
– Я слыхала, что тут у вас сборище аморальных людей. Думала, врут: ведь церковь как-никак. А теперь получается, что это правда.
– Жаль, что именно я разочаровал тебя.
– Что-то с этой страной не так.
– С этим не поспоришь.
– В клубе дзюдо хватало всякого разного. Но чтобы при церкви…
Таня, старшая сестра Аннагрет, в старших классах всерьез занималась дзюдо. Хорошие оценки и классовая принадлежность давали обеим сестрам неплохой шанс на университетское образование, но Таня бегала за мальчиками, да и со спортом переусердствовала, так что в итоге пошла после школы работать секретаршей, а досуг проводила либо в клубах, где можно было потанцевать, либо в спортивном центре, где занималась сама и тренировала других. Аннагрет была на семь лет младше и не такая спортивная, как сестра, но дзюдо – это было у них семейное, и в двенадцать лет она тоже пришла в этот центр.
Туда регулярно ходил Хорст, мужчина постарше, видный собой и владелец огромного мотоцикла. Ему было, наверно, лет тридцать, и женат он явно был только на своем мотоцикле. Спортцентр он посещал главным образом для того, чтобы накачивать и без того впечатляющую мускулатуру (Аннагрет казалось во время первых встреч, что он улыбается ей как-то самодовольно), но еще играл в гандбол и любил смотреть на спарринг перспективных дзюдоистов, и мало-помалу Таня удостоилась свидания с ним и его байком. Дальше второе свидание, третье, и тут приключилась беда: Хорст познакомился с их мамой. После этого он перестал катать Таню на мотоцикле; он хотел видеться с ней у них дома, в их крохотной поганой квартирке, в присутствии мамы и Аннагрет.