Их жизнь с Томом была странной, нечетко определенной, постоянно временной, но именно поэтому она была жизнью, в большей степени основанной на подлинной любви: они по свободной воле выбирали эту жизнь каждый день, каждый час. Это напоминало ей различие, о котором она узнала в детстве в воскресной школе. Брак каждого из них был ветхозаветным: она чтила свое священное обязательство перед Чарльзом, Том страшился гнева и суда Анабел. В Новом же Завете значение имели только любовь и свободная воля.
Наутро после встречи с Филлишей она подъехала к дому, который купил после увольнения с военного завода Эрл Уокер. Официальная цена – триста семьдесят две тысячи долларов. При доме имелся гараж на три машины и система разбрызгивания, поработавшая спозаранку так усердно, что улица, где Лейла припарковалась, была еще мокрая. Что делают в Амарилло, когда от засухи чахнут газоны? Правильно, поливают. На дорожке перед домом лежала перетянутая резинкой газета. Лейла посидела несколько минут в ожидании. Вышла весьма дородная женщина лет пятидесяти с лишним, сурово посмотрела на Лейлу, подобрала газету и вернулась в дом.
Уокер был начальником Коуди Флайнера в контроле материальных средств. Эту информацию Лейла получила от Пип, она же выяснила, что прежний свой дом Уокер продал за двести тридцать тысяч. Обычно, потеряв работу, человек не покупает себе дом побольше, он не лучший кандидат на ипотеку, и нет никаких данных, чтобы за последние три года Уокер получал наследство, позволяющее покрыть разницу в сто сорок две тысячи долларов. Этот факт представлял почти такой же интерес, как фотографии в Фейсбуке. Еще один факт, выявленный Пип в январском отчете генерального инспектора: прошлым летом на заводе “имели место незначительные нарушения в контроле материальных средств”, которые были, согласно отчету, “удовлетворительно исправлены” и больше “не составляли проблемы”. Фотографии из Фейсбука Пип по совету Лейлы показала автомеханику, и тот сказал, что если на пикапе Флайнера не усиливали подвеску, то вряд ли предмет в кузове может весить, как полноценная В61, девятьсот фунтов. “Она не настоящая, киса” – вот и весь комментарий, какой Лейле и Пип удалось получить непосредственно от Флайнера. Единственный звонок Лейлы Флайнеру быстро завершился угрозами и бранью.
Уокер тоже сказал ей “нет”, но просто “нет”, а просто “нет” означало “может быть”. И вот она сидела в машине, прихлебывая зеленый чай и отвечая на письма по другим сюжетам, пока наконец не вышел из дома и не направился прямо к ней по пропитанному водой газону сам Уокер. Тощий, как Джек Спрат[40], в тренировочном костюме с лилово-белой эмблемой Техасского христианского университета. “Рогатые лягушки”. Лейла опустила стекло.
– Кто вы такая? – спросил Уокер. Лицо любителя виски, примерно как у ее мужа.
– Я Лейла Элу. Из “Денвер индепендент”.
– Так я и думал, и я уже вам сказал, что нам не о чем разговаривать.
От неумеренного употребления виски румянец, вызванный расширением капилляров, розовый и более разлитой, чем от джина, и не такой лиловый, как от вина. Каждый университетский ужин – отличный повод для изучения оттенков румянца.
– У меня всего пара вопросов, простых и коротких, – сказала Лейла. – От этого у вас никаких неприятностей не будет.
– Для меня уже неприятность, что вы появились. Не хочу вас видеть на моей улице.
– Так, может быть, посидим где-нибудь за чашкой кофе? Меня любое время сегодня устроит.
– Думаете, я мечтаю рассиживать с вами на публике? По-хорошему вас прошу – пожалуйста, уезжайте. Я все равно не могу с вами разговаривать, даже если бы захотел.
Не на моей улице. Не на публике. Нельзя разговаривать.
– Красивый у вас дом, – промолвила она. – Смотрю и восхищаюсь.
Она мило улыбнулась ему и поправила волосы на виске – лишь для того, чтобы он увидел ее пальцы, коснувшиеся волос.
– Послушайте, – сказал он. – Вы вроде приятная дама, грубить вам мне не хочется. Нет тут никакой истории. Вы думаете, есть, но на самом деле нет. За пустышкой гоняетесь.
– В чем тогда проблема? – спросила она. – Давайте быстренько все проясним. Я вам скажу, почему мне кажется, что тут есть что-то, вы мне объясните, почему ничего нет, и к вечеру я уже вернусь к себе в Денвер, лягу в свою постельку.
– А давайте-ка лучше все-таки заводите мотор и поезжайте с этой улицы.
– Или ничего не объясняйте, если не хотите. Просто кивните раз-другой или покачайте головой. Закон же этого не запрещает, правда?
Она снова улыбнулась и показала, как покачать головой. Уокер вздохнул, словно в нерешительности.
– Вот, видите, я завожу мотор, – сказала она, включая стартер. – Сейчас уеду с вашей улицы.
– Спасибо.
– Но, может быть, вы куда-нибудь собирались? Могу вас подвезти.
– Не надо меня подвозить.
Она выключила двигатель, и Уокер вздохнул еще глубже.
– Извините, – сказала она. – Все-таки я как ответственный журналист обязана выслушать вашу версию событий.
– Не было никаких событий.
– Ну, так это – уже версия. Потому что другие люди утверждают, что события были. И некоторые говорят даже, что вам заплатили за молчание. И я тоже думаю: за что же вам заплатили, если ничего не было? Понимаете, о чем я?
Уокер наклонился к окошку. Его лицо походило на пятнистую карту густонаселенной местности.
– С кем вы говорили?
– Я не выдаю источники. Это первое, что вам следует обо мне знать. Разговаривая со мной, вы ничем не рискуете.
– Думаете, вы такая умная.
– Да нет, на самом деле. Эта история не по моим женским мозгам. Помогите же мне разобраться.
– Умная дама из большого города.
– Просто назовите время и место. Где мы можем встретиться. Укромное место.
Укромное – это был ее любимый эпитет, когда она имела дело с источниками мужского пола. Правильные коннотации. Укромность – нечто противоположное жене у Уокера в доме. Которая как раз в этот момент распахнула дверь и крикнула:
– Эрл, кто это?
Лейла прикусила губу.
– Репортерша, – прокричал ей Уокер. – Спрашивает, как выехать из города.
– Сказал ей, что тебе не о чем с ней говорить?
– Ты слышала, что я тебе ответил?
Дверь захлопнулась, и Уокер, не глядя на Лейлу, проговорил:
– За складом “Сентергэс” на Клиффсайде. Приезжайте к трем. Если к четырем не появлюсь, отправляйтесь себе в Денвер в свою постельку.
Отъезжая от дома, опьяненная добытым согласием – главный для нее кайф в профессии журналиста, – Лейла уговаривала себя не разгоняться. Кто бы мог подумать, что из десятка пущенных в ход приемов на Уокера подействует упоминание про постельку?
Вернувшись в гостиницу, она нажала на телефоне букву П.
– Пип Тайлер, – откликнулась Пип из Денвера.
– Привет-привет. Только что условилась о встрече с Эрлом Уокером.
– Ого!
– И с Филлишей Бабкок уже поговорила.
– Прекрасно.
– Смешнее вы ничего в жизни не слыхали: бомба понадобилась Флайнеру как подспорье для секса.
– Она вам прямо так и сказала?
– Это была бы лишняя информация, если бы в нашем деле существовало такое понятие. И еще она подтвердила, что это была копия.
– О…
– Все равно отличная история, Пип. Если сотрудник может вывезти копию, то может и настоящую бомбу. Сюжет у нас все-таки есть.
– Наверное, это к лучшему: мир оказался не таким опасным, как я думала.
Сообщая Пип подробности, Лейла радовалась как человек – хотя как начальнице ей радоваться, возможно, и не следовало бы – тому, что Пип, похоже, не спешит вернуться к сбору материала для статьи другого журналиста о лицензировании коронеров.
– Пожалуй, пора мне отпустить вас к вашим протоколам вскрытия, – сказала она наконец. – Как они?
– Нудятина.
– Что ж, приходится заниматься и этим.
– Я не жалуюсь, просто сообщаю.
Лейла подавила прилив чувств. Потом поддалась ему.
– Я тут скучаю без вас.
– О! Спасибо.
Лейла ждала, надеясь на большее.
– И я без вас скучаю, – сказала Пип.
– Зря я не взяла вас с собой.
– Ничего. Ведь я никуда не денусь.
После звонка Лейла остро почувствовала, что слишком уж привязалась к девушке. Вытягивать из подчиненной признание, что она по тебе скучает, – уже чересчур, а Лейла хотела большего. Она была слишком откровенна, осталась неудовлетворенной и чувствовала себя немножко дурой. В нежности, которую она питала к детям, всегда была физическая составляющая, она располагалась в ее теле поблизости от тех органов, что стремились к близости и сексу. Но всякий раз этой нежности сопутствовало понимание, что тепло, которым она, Лейла, прониклась к ребенку у нее на руках, – тепло бескорыстное, что она никогда не предаст малыша, не воспользуется его невинностью. Вот почему ребенка не заменит ничто: родительская любовь, мучительная и сладкая в своей ненасытности, присуща человеку неотъемлемо.
И как странно, что полное имя Пип – Пьюрити. Безгрешность. (В резюме она назвалась Пип Тайлер, но Лейла просмотрела и приложение к ее диплому.) Имя показалось Лейле уместным, хотя она не вполне понимала почему. Разумеется, физически невинной Пип не была: в Денвере она жила с бойфрендом, о котором решительно отказывалась говорить – сообщила лишь, что он музыкант и зовут его Стивен. В Окленде обитала в убогих условиях вместе с немытыми анархистами, и фотографии с устроенного Коуди Флайнером пикника были добыты противозаконно, хакерами. Лейла задумывалась: может быть, невинность, которую она чует в Пип, это ее собственная невинность в двадцать четыре года? Тогда она понятия не имела, как мало искушена, но теперь она ясно видела это в Пип.
Ей хотелось стать для нее хорошим феминистическим образцом для подражания, дать Пип наставление, какого ей самой в том возрасте никто не дал.
– Парадокс интернета, – заметила она как-то за ланчем с Пип, – в том, что он, казалось бы, очень упростил работу журналиста. За пять минут м