– Более того, – подхватил Том, – думаю, я могу сказать и за себя, и за Лейлу: мы оба хотели бы дать надежду человечеству.
– Да, тем, как вы работаете, конечно, – сказала Пип. – И тем, как вы живете. Но все другие пары, какие я видела, – там ничего хорошего. Либо ложь, непонимание друг друга, зловредность – либо они такие удушающе… не знаю… милые-милые.
– Лейла бывает удушающе милой.
– Понимаю, вы надо мной посмеиваетесь. Но ведь правда, те совсем-совсем близкие пары, какие я наблюдала, там ни для кого больше нет места. Все сводится к тому, какая они чудесная пара. От них несвежими носками какими-то пахнет или разогретыми блинчиками. Я хочу сказать: я очень рада видеть, что бывает и по-другому.
– Послушаешь такое – и возгордишься.
– Не дразни ее за то, что она говорит людям приятное, – сердито промолвила Лейла.
– Ничего страшного, – сказала Пип.
Они сидели на кухне, и Лейла, учитывая вегетарианские предпочтения Пип, готовила на ужин фриттату из цуккини. И она, и Том замечали, что Пип, когда что-то обжаривается на плите, обычно уходит наверх и закрывает за собой дверь.
– Похоже, вы очень чувствительны к запахам, – заметил Том сейчас. – Блинчики, носки…
– Запах – ад, – сказала Пип и подняла бокал с коктейлем, словно произнесла тост.
– Именно так воспринимала запахи моя бывшая жена, – сказал Том.
– Но он бывает и раем, – добавила Пип. – Я убедилась… – Она осеклась.
– В чем? – спросила Лейла.
Пип покачала головой.
– Я просто вспомнила о маме.
– Она тоже так чувствительна к запахам? – спросил Том.
– Она сверхчувствительна ко всему на свете. И склонна к депрессии, так что для нее запах всегда ад.
– Вы по ней скучаете, – сказала Лейла.
Пип кивнула.
– Может быть, позвать ее сюда в гости?
– Она никуда не поедет. Машину она не водит, на самолет не садилась ни разу в жизни.
– Боится летать?
– Скорее, она из тех жителей гор, что никогда не покидают своих гор. Когда я кончала колледж, мама обещала приехать на вручение дипломов, но я-то чувствовала, как она нервничает, ведь это поездка на автобусе или просить кого-то подвезти, так что наконец я ей сказала, что можно не приезжать. Ей было страшно неловко, но я чувствовала, какое это для нее невероятное облегчение. А до Беркли и двух часов езды нет.
– Ха, – промолвил Том. – Как бы я был рад, если бы моя мама не приехала ко мне на вручение диплома! Она сама потом сказала, что это был самый скверный день в ее жизни.
– Что произошло? – спросила Пип.
– Ей пришлось познакомиться с моей будущей женой. Сцена вышла ужасная.
Он принялся рассказывать, а Лейла едва могла слушать – не потому, что слышала все это раньше, а как раз потому, что не слышала. За десять с лишним лет он не удосужился рассказать ей, как прошел у него день выпуска, и теперь она узнаёт об этом лишь потому, что он надумал поделиться историей с Пип. Что еще интересного, подумала Лейла, он рассказал Пип в ее, Лейлы, отсутствие?
– Знаешь, вино у меня не пошло, – подала она голос от плиты. – Сделаешь мне “манхэттен”?
– Давайте я сделаю! – вызвалась Пип.
После знакомства с Пип Лейла стала пить больше. В тот вечер за ужином само собой так вышло, что она пустилась разглагольствовать о ложных ожиданиях, которые связывают с интернетом и соцсетями как заменой журналистике, об идее, будто уже не нужны корреспонденты в Вашингтоне, если можно читать твиты конгрессменов, будто уже можно обойтись без фотокорреспондентов, раз теперь у каждого имеется камера в телефоне, будто уже нет нужды платить профессионалам, лучше прибегнуть к краудсорсингу, будто уже не нужны журналистские расследования, когда по земле ходят гиганты вроде Ассанжа, Вольфа и Сноудена…
Она чувствовала, что этот монолог адресован Пип, что своей горячностью она пытается воздействовать на прохладную уклончивость девушки, но была здесь и некая подспудная обида на Тома. Он говорил ей, давным-давно уже, что познакомился с Андреасом Вольфом в Берлине, еще в то время, когда был женат. О самом Вольфе сказал только, что, при всем магнетизме его личности, это человек с внутренними проблемами и со своими секретами. Но сказал так, словно этот Вольф очень много для него значит, – такое у Лейлы сложилось впечатление. Он, как Анабел, принадлежал к темной сердцевине внутренней жизни Тома, к его прошлому до знакомства с Лейлой, с которым она соперничала. Она ценила, что Том не лезет ей в душу, и, соответственно, не лезла ему в душу сама. Но не могла не заметить, как он оберегает свои воспоминания о Вольфе, и испытывала к этому человеку ревность, похожую на ее ревность к Анабел.
Один раз это уже вышло на поверхность – год назад, когда Лейла удостоилась интервью в “Коламбиа джорнализм ревью”. Когда поинтересовались ее отношением к утечкам, она довольно резко прошлась по “Солнечному свету”. Том, прочитав интервью, расстроился. Зачем настраивать против себя искренне верующих в интернет, которым больше нечем заняться, кроме как превратно истолковывать критические доводы тех, кого они называют “луддитами”?[48] Разве “Денвер индепендент” не так же сильно связан с интернетом, как “Солнечный свет”? Зачем навлекать на себя дешевые нападки? Лейла подумала, но не ответила: Ты мне ничего не рассказываешь – вот зачем.
Продолжая в тот вечер свою подогретую “манхэттеном” тираду, она перешла к засилью мужчин в Кремниевой долине, к тому, как она, эта долина, эксплуатирует не только женщин-внештатниц, но и женщин вообще, соблазняя их новыми технологиями, облегчающими треп и пересуды, давая им иллюзию значимости и продвижения вперед и сохраняя при этом контроль над средствами производства: фальшивое освобождение, фальшивый феминизм, насквозь фальшивый Андреас Вольф… Пип перестала есть и с несчастным видом опустила взгляд в тарелку. Наконец Том, тоже изрядно набравшийся, перебил ее.
– Лейла, – сказал он, – ты, кажется, думаешь, что мы с тобой не согласны.
– А вы согласны? Пип – согласна? – Она повернулась к Пип. – У вас есть мнение на этот счет?
Глаза Пип расширились, но взгляд так и не оторвался от тарелки.
– Я понимаю, почему вы так говорите, – сказала она. – Но мне кажется, работа есть и для журналистов, и для организаторов утечек.
– Вот именно, – подтвердил Том.
– Ты думаешь, Вольф с тобой не соперничает? – спросила его Лейла. – Тебе не кажется, что соперничает и побеждает? – Она опять повернулась к Пип. – У Тома с Вольфом есть история отношений.
– В самом деле? – спросила Пип.
– Мы познакомились в Берлине, – сказал Том. – После падения Стены. Но это не имеет отношения к тому, что мы обсуждаем.
– Совсем-совсем не имеет? – усомнилась Лейла. – Ассанжа ты терпеть не можешь, но Вольфу почему-то все спускаешь. Все ему всё спускают, носят его на руках, прославляют как героя, спасителя, великого феминиста. Но я не верю этому ни на грош. Особенно феминизму его не верю.
– Никому из организаторов утечек за последние десять лет не удалось нарыть больше, чем ему. Значимые и очень разные сюжеты. Ты потому злишься, что он преуспел не меньше, чем мы.
– Выложить селфи стоматолога, который тычет своей штуковиной в лицо усыпленной пациентке? Пожалуй, можно назвать этот поступок феминистским. Но тебе не кажется, что можно подыскать ему название и поточнее?
– Он делает и многое другое. Утечки из “Блэкуотер” и “Халлибертон”[49] сыграли важную роль.
– Но всегда одна и та же фигня. Проливает свой очищающий свет на мир коррупции. Поучает всех остальных мужчин, что не надо быть сексистами. Впечатление, будто он хочет, чтобы в мире были только женщины и он сам, единственный мужчина, который их понимает. Знаю я таких. От них меня в дрожь бросает.
– Что произошло в Берлине? – спросила Пип.
– Том об этом не говорит.
– Это правда, – сказал Том. – Не говорю. Хочешь, чтобы я сейчас рассказал?
Лейла видела: присутствие Пип – единственная причина, по которой он это предложил.
– Благодаря вам, – сказала она девушке с жалким деланым смешком, – я многое начинаю узнавать о Томе, чего раньше не знала.
Пип, девушка неглупая, почуяла опасность.
– Мне совершенно необязательно знать про Берлин. – Она потянулась к своему бокалу и умудрилась его опрокинуть. – Черт! Прошу прощения!
Том первым вскочил и ринулся за бумажными полотенцами. Чарльз, даже до несчастного случая, предоставил бы Лейле вытирать вино; он почти не включал в свой учебный курс книг, написанных женщинами, тогда как Том чаще нанимал на работу женщин, чем мужчин. Том был странный, гибридный феминист: безупречный по поведению, но враждебный на концептуальном уровне. “Как борьбу за равноправие я феминизм понимаю, – сказал он ей однажды. – Чего я не понимаю – это теоретическая база. Женщины – в точности такие же, как мужчины, или другие и лучше?” И он рассмеялся таким смехом, каким всегда смеялся над тем, что считал глупым, а Лейла молчала и злилась, потому что была гибридом противоположного сорта: феминисткой на концептуальном уровне, но из тех женщин, для кого важнее всего отношения с мужчинами, для кого близость с ними всю жизнь оказывалась источником карьерных благ. Смех Тома ее уязвил, и с тех пор они оба аккуратно избегали разговоров о феминизме.
Очередная незатрагиваемая тема в их жизни, которая, несмотря на обилие подобных тем, доставляла Лейле удовольствие, пока не появилась эта девушка. Пип, судя по всему, было у них очень хорошо, о возвращении в Калифорнию она заговаривать перестала; избавиться от нее будет не так-то просто. Но Лейла, к своей печали, уже хотела избавиться.
Когда самолет приземлился в Денвере, она проверила рабочую почту, потом прочла эсэмэски. Одна была от Чарльза: Сесар существует?
Сойдя с трапа, она тут же позвонила ему.
– Что, Сесар еще не пришел?
– Пока нет, – ответил Чарльз. – Мне-то разницы мало, но я знаю, как ты любишь откусывать этим людям головы. И кусать их крохотные пяточки.