– Это не входит в мои должностные обязанности, – аккуратно заметил я.
– Но вы же согласны, что это безумие?
Я встретился глазами с Анабел.
– Нет, не согласен, – сказал я.
– Всему свой срок. Еще согласитесь.
– Нет, он не согласится, – возразила Анабел, глядя мне в глаза. – Том не такой, как ты. Том – чистая душа.
– Ах да, ведь мои руки в крови. – Дэвид поднял ладони, посмотрел на них. – Странно, но сегодня я что-то ее не вижу.
– Вглядись получше, – сказала Анабел. – Я чувствую ее запах.
Я, похоже, разочаровал Дэвида, когда он узнал, что я не ем мяса, и он не скрыл своего раздражения, когда Анабел заказала только овощи, но, получив свое фуа-гра и свою телячью отбивную, он воспрял духом. Возможно, это была всего лишь разновидность миллиардерского нарциссизма, но он проявил детальное знакомство с журналом “Нью-Йоркер”, со знанием предмета говорил про фильмы Олтмена и Трюффо, предложил купить нам билеты на спектакль “Человек-слон” в Нью-Йорке и выказал непритворный интерес к моим суждениям о Соле Беллоу. Мне вдруг подумалось, что в семье Лэрдов произошло что-то трагическое – что Анабел полагалось бы с отцом быть лучшими друзьями. Может быть, она не потому стала с ним так враждовать и у троих ее братьев не потому все так плохо, что он чудовище, а потому, что он слишком блестящ? Анабел никогда не утверждала, что он несимпатичен, говорила только, что он соблазняет людей, пользуясь своей притягательностью. Он развлекал меня рассказами о своих неверных деловых решениях (о продаже сахарного завода в Бразилии за год до того, как он начал приносить бешеную прибыль, о том, как он торпедировал партнерство с “Монсанто”[83], возомнив, что больше знает о генетике растений, чем директор “Монсанто” по науке) и смеялся над своей самонадеянностью. Когда разговор повернулся в сторону моих профессиональных планов и он с ходу предложил устроить меня в “Вашингтон пост” (“Бен Брэдли[84] – мой старинный друг”), а после моего отказа заявил, что готов финансировать первые шаги моего еретического журнала, у меня возникло чувство, что он подначивает меня стать таким же блестящим, как он сам.
Анабел думала иначе.
– Он просто-напросто хочет тебя купить, – сказала она в поезде по пути домой. – Всегда одна и та же история. Я чуть-чуть ослабляю защиту и кляну себя потом. Он хочет лезть во все, чем я живу, точно так же как “Маккаскилл” лезет во все, чем человечество питается. Он не успокоится, пока не захапает все без остатка. Ему мало быть ведущим в мире поставщиком мяса индейки, ему нужны еще Трюффо и Беллоу. Ты льстишь его интеллектуальному самомнению. Он думает, что если будет обладать тобой, то будет обладать и мной, и тогда все окажется в его руках.
– Ты слышала, чтобы я хоть раз сказал ему “да”?
– Нет, но он тебе понравился. И если ты думаешь, что он оставит тебя в покое, ты ошибаешься.
Она была права. Вскоре после нашего ужина я получил экспресс-почтой четыре первых издания в твердом переплете (“Оги Марч”, Г. Л. Менкен, Джон Херси, Джозеф Митчелл[85]), два билета на “Человека-слона” и письмо от Дэвида, где он делился мыслями, возникшими у него, когда он перечитывал “Оги Марча”. Он также упомянул о том, что говорил обо мне по телефону с Беном Брэдли, и пригласил нас с Анабел приехать в следующем месяце в Нью-Йорк на театральный уикенд. Кончив рвать билеты, Анабел показала мне на подпись в нижнем углу второй страницы письма.
– Не льсти себе слишком уж, – сказала она. – Он его надиктовал.
– И что из этого? Я поверить не могу, что он ради меня взялся перечитывать “Оги Марча”.
– А я очень даже могу.
– А книжки ты не рвешь, однако.
– Нет, можешь поставить их на полку, если только сумеешь соскоблить с них кровь. Но если ты когда-нибудь примешь от него что-то большее, что-то помимо подарков на память, ты уничтожишь меня. В прямом смысле уничтожишь.
Время от времени он мне позванивал, и вначале я задался вопросом, говорить Анабел или нет; но я и так уже мочился в раковину и потому решил, что других секретов иметь от нее не хочу. Так что я передавал ей его рассказы о своих блестящих деяниях, а потом поддакивал ее осуждающим замечаниям о них. Но втайне я ему симпатизировал, то, с какой любовью он говорил об Анабел, мне втайне очень нравилось, а она – он был прав на этот счет – втайне получала удовольствие, узнавая о новых деяниях, которые можно было осудить.
С манифестом “Неупрощенца” дело у меня шло туго. По части еретической риторики проблем не было, а вот насчет фактов… Если я действительно намеревался издавать новый журнал, мне следовало поддерживать связи с друзьями по “Дейли пенсильваниан” и завязывать отношения с местными фрилансерами. “Неупрощенец” был явно обречен на неудачу еще до старта, если только Анабел не смягчится и не позволит Дэвиду финансировать этот старт, так что я проводил дни в смутной надежде на ее смягчение. Освальд, поехавший домой в Линкольн платить учебный долг, писал мне смешные письма, на которые у меня не было сил отвечать. Я делал своей единственной задачей на день написать ему письмо – и не мог сочинить ни одной фразы, пока до возвращения Анабел из библиотеки не оставалось пять минут. Мне нечего было сказать кому-либо, помимо того, что я от нее без ума.
Потратив десять месяцев на то, чтобы приспособить свою индивидуальность к ее, чтобы сошкурить все, что порождало наибольшее трение, в ее присутствии я той осенью испытывал почти постоянное блаженство. Мы совершенствовали наши ритуалы, оттачивали общие для двоих суждения, наращивали наш приватный словарь, пополняли запас фраз, смешных при первом произнесении и почти настолько же смешных при сотом, и каждое ее слово, каждую ее вещь окрашивал секс, которого у меня ни с кем, кроме нее, никогда не было. Оставаясь в квартире один, я, однако, тосковал. Анабел имела неограниченный доступ к деньгам, но брать не желала ни доллара, я жаждал ее тела, но мог наслаждаться им только три дня в месяц, мне нравился ее отец, но приходилось изображать противоположное, у него были блестящие связи, но мне нельзя было ими воспользоваться, я вынашивал амбициозный проект, но не имел шансов претворить его в жизнь, и всякий раз, когда мать отваживалась меня спросить, чем я занимаюсь (я по-прежнему звонил ей каждое воскресенье вечером), я истолковывал это как выпад в адрес Анабел и сердито менял тему.
Наш совместный план состоял в том, чтобы жить бедно, безгрешно и незаметно, а потом, когда придет срок, удивить мир. Во всем, что делала и говорила Анабел, было столько убедительности, что я в этот план поверил. Я боялся одного: что она бросит меня, увидев, что я не такая интересная личность, как она. Она была чудом, случившимся со мной, и я намеревался поддерживать ее и защищать от людского непонимания, и вот в годовщину судьбоносного Хэллоуина у Люси я снял со своего старого счета последние триста пятьдесят долларов и купил кольцо с жалким маленьким бриллиантиком. Перед тем как Анабел пришла из библиотеки, я продел в кольцо белую ленточку, повязал ее на шею Леонарду и поставил его посреди нашей кровати.
– У нас с Леонардом есть для тебя кое-что, – сказал я.
– Ага, ты выходил, – отозвалась она. – То-то я чувствую, что от тебя пахнет городом.
Я повел ее в спальню.
– Леонард, что у тебя такое есть для меня? – Она взяла его и увидела кольцо. – О, Том…
– Я, конечно, не вьючное животное, – проговорил Леонард. – Я украшение общества, а не простой работяга. Но когда он попросил меня стать твоим кольценосцем, я не мог ответить отказом.
– О, Том… – Она поставила Леонарда на тумбочку, обняла меня за шею и посмотрела мне в глаза. Ее глаза блестели от слез и любовного пыла.
– Сегодня наша первая годовщина, – сказал я.
– Мой дорогой. Я и знала, что ты помнишь, и не была в этом уверена.
– Выйдешь за меня замуж?
– Тысячу раз да!
Мы бросились на кровать. Был не тот день месяца, но она сказала, что это неважно. Я подумал, что, может быть, теперь, когда мы собираемся пожениться, ее проблема уйдет в прошлое, и она, мне кажется, тоже на это надеялась, но напрасно. И все равно, сказала Анабел, она счастлива. Она лежала на спине, поставив нашего бычка между грудей, и стала развязывать ленточку.
– Жалко, что бриллиант такой маленький, – сказал я.
– Он идеальный, – возразила она, надевая кольцо. – Ведь его ты для меня выбрал.
– Не могу поверить, что ты за меня такого выйдешь.
– Нет, это мне повезло. Я знаю, что я трудный человек.
– Я и это в тебе люблю.
– Ты идеальный, идеальный, идеальный!
Она покрыла мое лицо поцелуями, и мы опять предались любви. Кольцо на ее пальце обладало волшебными свойствами. Я совокуплялся со своей суженой, мой восторг получил новое измерение, бездна, куда я мог низринуть свое “я”, стала во много раз глубже, и падению не было конца. Даже испытав оргазм, я продолжал падать. Анабел тихо плакала – от чистого счастья, сказала она. Что я сейчас вижу – это юную парочку, которая год нюхала порошок, утрачивая связи с реальностью одну за другой и (по крайней мере, в моем случае) тоскуя из-за этого. Разве могла логика пристрастия привести нас к чему-нибудь иному, чем игла в вене? Но в ту минуту все, что я ощущал, был кайф, сотворенный кольцом. На его волне я осмелел и попросил Анабел поехать на Рождество со мной в Денвер, объявить о нашей помолвке и дать моей матери еще один шанс. К моей радости, Анабел не только не возражала, но чуть не задушила меня поцелуями, говоря, что все для меня теперь сделает, все, все.
На свой лад она старалась. Она настраивала себя на то, чтобы испытывать приязнь к моей матери, если та отнесется к ней с уважением. Она даже купила ей рождественские подарки от себя лично – томик Симоны де Бовуар, фруктовое мыло, симпатичную старую латунную мельницу для перца – и, когда мы приехали в Денвер, предложила моей матери помощь на кухне. Но мать, все еще травмированная “Мясной рекой”, отклонила предложение. Считая Анабел богатой бездельницей, она, вернувшаяся после того, как Дик Аткинсон женился на ком-то еще, на работу в аптеку, настроила себя на роль измученной работающей мамаши. Кроме того, она, хотя я твердил ей об этом месяцами, упорно не желала взять в толк, что Анабел – веганка, а я теперь вегетарианец. В первый день я поймал ее на том, что она готовит для меня запеченную рыбу, а для Анабел макароны с сыром.