– Но теперь диссиденты победили.
– Могу я вам доверять?
– Убедиться в этом у вас способа нет, но отвечаю: да, безусловно.
– Посмотрим, захотите ли вы оставаться моим другом, когда услышите.
В темноте, в центре города, слишком разбросанного и редконаселенного, чтобы своим шумом наполнить небо, он рассказал мне, какими влиятельными были его родители. Каким привилегированным был он сам, пока актом политического вызова не выбросил свою прежнюю жизнь на помойку. Как после исключения из университета он переселился в мир Милана Кундеры, преисполненный девичьих гениталий; как затем встретил девушку, изменившую его жизнь, девушку, в которой полюбил душу, и как пытался оградить ее от домогательств отчима. Как отчим преследовал их до дачи его родителей. Как он убил отчима в порядке самозащиты, убил лопатой, подвернувшейся под руку, и закопал позади дачи. Он рассказал мне про манию преследования, мучившую его потом, и как ему повезло, когда он сумел забрать оба дела – об исчезновении человека и свое личное – из архива Штази.
– Я ради нее это сделал, чтобы ее защитить, – сказал он. – Моя жизнь – чего она стоит, но ее – надо было.
– Но ведь это же была самозащита. Почему вы не пошли и не сообщили куда надо?
– Потому же, почему она не пошла сообщить о домогательствах. Штази покрывает своих. Правдой будет то, что им выгодно. Мы оба оказались бы за решеткой.
Мне доводилось интервьюировать убийц, получивших приговор. И я всегда был рад, что нахожусь по невинную сторону черты, которая делит человечество на тех, кто убивал, и тех, кто нет. Но в своем нынешнем нетрезвом состоянии, испытывая тягу к Андреасу, я вдруг обнаружил, что завидую ему. Я пожалел, что моя жизнь лишена таких масштабов, таких крайностей.
Он беззвучно заплакал.
– Плохо мне, Том, – признался он. – Это не уходит. Я не хотел его убивать. Но так вышло. Так вышло…
Я обнял его одной рукой за плечи, он повернулся ко мне лицом и припал ко мне.
– Все нормально, – сказал я.
– Ненормально. Ненормально.
– Нет, нет. Все нормально.
Он долго еще плакал. Я гладил его по макушке и прижимал к себе. Будь он женщиной, я поцеловал бы его в голову. Но строгие пределы мужской близости – бремя гетеросексуала. Он немного успокоился и отстранился от меня.
– Вот тебе моя история, – сказал он.
– Тебе все сошло с рук.
– Не факт. Она не хочет со мной встречаться, пока я не буду знать, что мы в безопасности. Мы почти в безопасности, но труп по-прежнему зарыт у дачи моих родителей.
– Черт.
– Хуже того. Они, может быть, продадут дом перекупщикам. Был разговор, что там начнутся земляные работы. Мне надо перезахоронить тело, тогда я смогу с ней видеться.
– Жаль, что я не в состоянии помочь тебе с этим.
– Нет-нет, ты чистый. Впутывать тебя – последнее дело.
В его голосе была нотка нежности. Я спросил, что он собирается делать с трупом.
– Не знаю, – ответил он. – Можно научиться водить машину, но на это нужно время. Я боюсь потерять Аннагрет. Не исключаю, что обойдусь двумя чемоданами. Поездка на поезде.
– Нервная будет поездочка.
– Мне необходимо ее видеть. Чего бы это ни стоило. Вот и весь мой план. Видеть ее.
Я опять почувствовал укол ревности. Почувствовал себя третьим лишним, неудачливым соперником девушки. Как иначе объяснить то, что я предложил?
– Давай я тебе помогу.
– Нет.
– Я только что кремировал свою мать. Я морально готов.
– Нет.
– Я американец. У меня есть водительские права.
– Нет. Это грязное дело.
– Если ты мне правду рассказал, это стоит сделать.
– Я должен это сделать один. Мне нечем тебе отплатить.
– Не надо отплачивать. Я по дружбе предлагаю.
Где-то позади нас, среди темных кустов и деревьев парка, негромко мяукнула кошка. Затем – другой звук, погромче, уже не кошачий. Стон женщины, получающей удовольствие.
– А как насчет архива? – спросил Андреас.
– Ты о чем?
– В пятницу комитет опять идет на Норманненштрассе. Я могу тебя провести.
– Не думаю, что американца впустят.
– Твоя мать была немка. Ты представляешь тех, кто покинул страну. На них тоже заводились дела.
– Это не должно быть услугой за услугу.
– Не услуга за услугу. Дружба.
– Это, конечно, будет колоссальная журналистская удача.
Андреас вскочил со скамейки.
– Давай сделаем! И то и другое. – Он наклонился ко мне и хлопнул меня по плечам. – Сделаем?
В отдалении раздался еще один женский стон. Мне подумалось, что если я останусь с Андреасом, если задержусь в Берлине, то мне запросто может достаться если не эта самая женщина, то другая подобная ей.
– Да, – сказал я.
У себя во Фридрихсхайне я проснулся на следующее утро очень рано, проснулся в покаянном настроении. Постельное белье здесь было не очень чистое с самого начала, и я ни разу не озаботился стиркой – просто приноровился к нечистоте. Если бы предметом моего увлечения была женщина и она лежала голая рядом со мной, я, возможно, сумел бы отогнать мысли об Анабел. Но в сложившейся ситуации единственным, чем я мог снова себя усыпить, было решение позвонить Анабел днем и постараться возместить то, что я наговорил про нее Андреасу.
Однако, встав около полудня, я почувствовал, что мне категорически не хочется слышать ее голос, дрожащий от обиды. Человеком, чей голос я хотел слышать, чье лицо я хотел видеть, был Андреас. Я отправился в Западный Берлин и взял напрокат машину, удостоверившись, что мне можно выезжать на ней за городскую черту. Вернувшись домой, увидел на полу прихожей адресованную мне телеграмму:
ПОЗВОНИ МНЕ.
Я лег на свою нечистую кровать, положив рядом телеграмму, и стал ждать, пока берлинская угольная дымка не перейдет в вечернюю мглу и почтовые отделения не закроются.
Поехав за город под покровом темноты, я стал объезжать остановившийся трамвай и едва не скосил пассажиров, которые повалили из дверей. Послышались их сердитые крики, и я помахал им, извиняясь по-американски. Руководствуясь старой отцовской картой Берлина с патентованной системой складывания, я повел машину через бесконечные кварталы, полные немецкой вины и немецкого покаяния. Улицы поблизости от Мюггельзее были гуще застроены и на них было больше транспорта, чем я предполагал; я испытал облегчение, увидев, что дача Вольфов заслонена ветвистыми хвойными деревьями.
Следуя указаниям Андреаса, я выключил фары, выехал на замерзшую лужайку и обогнул дом. Оттуда я увидел покрытое льдом озеро, белое в темную крапинку под дымно-облачным куполом, и сарай для инструментов на задах участка. Андреас стоял около сарая с лопатой и куском брезента.
– Без проблем? – спросил он бодрым тоном.
– Едва не въехал в толпу людей, а так – без проблем.
– Я очень тебе благодарен.
– Потом будешь благодарить.
Он повел меня за сарай, под деревья. Там была куча земли, рядом – продолговатая яма.
– Бедные мои руки, – сказал он. – Верхний слой земли промерз. Но сейчас мы, думаю, просто вытащим его за одежду. Я уже приподнимал оба конца.
Я заглянул в яму. Полной темноты не было, и я увидел, что комбинезон на трупе, пропитанный песчаной грязью, некогда был синим. Он придавал костяку форму и некоторый телесный объем. На кистях рук, кажется, еще оставались лоскутья кожи. Запах был терпимым и несильным, как от плесневелого сыра. Но кое-чего недоставало.
– А где голова?
– Там, в пакете. – Андреас показал, мотнув головой. – Я не хотел, чтоб ты на это смотрел.
Я оценил его заботу. Да, я совсем недавно сидел у остывающего тела матери, и привычка к смерти сумрачно окрашивала мое сознание. Но череп, скорее всего с вихрами волос, был бы нелучшим зрелищем. Без него останки имели сравнительно отвлеченный вид. Я чувствовал, что, заставляя себя смотреть на них, я добиваюсь того, что не смогу уже вернуться к Анабел.
Так или иначе, зубы у меня стучали, и не только от холода. Андреас расстелил брезент, мы встали над концами ямы, широко расставив ноги, и, наклонившись, потянули за комбинезон. Внизу ткань, похоже, сильно прогнила и теперь разошлась посередине; вывалились кости и какие-то бесформенные ошметки. Я выругался.
– Ничего, – сказал он. – Я подберу.
Я стоял на берегу озера, пока Андреас орудовал лопатой. Обратно я пришел не раньше, чем он свернул брезент и начал заваливать яму. Я помог ему с этим, чтобы ускорить дело.
– У меня есть сэндвичи, – сказал он, когда мы погрузили брезент с содержимым в багажник.
– Не скажу, что у меня зверский аппетит.
– Ешь, ешь все равно. Нам долго ехать.
Мы вымыли руки минеральной водой из бутылки и съели сэндвичи. Мне опять стало холодно, и в холоде пришла мысль, почему-то не приходившая раньше с такой определенностью, что я совершаю серьезное преступление. Я ощутил прилив – не очень сильный, но отчетливый – тоски по дому, по Анабел. Да, наша жизнь стала плохой, тяжелой, но это была домашняя, предсказуемая, моногамная, законопослушная жизнь. В углу мозга крысой шмыгнуло подозрение: я познакомился с Андреасом всего двое суток назад, я не знаю его толком, он, может быть, сказал мне не всю правду; он с самого начала, может быть, решил использовать меня, чтобы обеспечить себе возвращение к Аннагрет.
– Разубеди меня насчет полиции, – сказал я. – Приходит на ум рутинная проверка на дороге. Откройте, пожалуйста, багажник.
– У полиции сейчас других забот хватает.
– Я по дороге сюда чуть не угробил шесть человек.
– Тебе легче будет, если я скажу, что боюсь до смерти?
– А это так?
– Отчасти. – Он ободряюще ударил меня по плечу кулаком. – А ты?
– Бывали вечера поприятней.
– Том, я никогда этого не забуду. Никогда.
В машине, включив обогрев, я почувствовал себя лучше. Андреас рассказал мне больше про свою жизнь, про свои странные литературные представления о ней; он тоскует, сказал он, по лучшей, более чистой жизни с Аннагрет: