— Соседка, — снова заговорил Хохотун, — а внучек-то, че не помогает? Убежал — горбаться бабушка! Куда ты такого лоботряса откармливаешь? Девок портить?
Обижать внука бабушка не позволяла никому. Маленьким еще был, задерутся ребятишки. — хворостину в руки и на них.
— Сам ты лоботряс! — зло шепелявит старуха. — Парень в техникум поступает!
— Испортишь ты его, как жить будет?
— Не заботьси, не заботьси! — машет она рукой и, опускаясь к кирпичам, бросает уже всем: — Сроду от ребенка никто худого слова не слыхал…
Старуха права: худого слова не слыхали, но и доброго — тоже. А Хохотун несправедлив — к девкам внучек не подходит. Кисель. Он и в техникум поступать не хотел, изъявлял, правда, желание пойти работать, но не знал куда. Бабушка, настояла: «Учись, пока я живая; выучишься — за столом чистенький будешь сидеть».
На бревнышке уже пять-шесть мужиков, переговариваются, смотрят на старуху — нашли цирк!
— Вчера дождь был, — вспоминает Хохотун. Он в центре.
— Ну.
— А перед самым дождем цемент привезли. Машину. Вот тут же у ворот ссыпали. Закапало. Я зашел домой, может, минут пять покрутился, глядь в окно-то — Козявка уже донашивает. С двумя ведрами, как метеор, туда-сюда, туда-сюда. Гляжу — подчищает уже. Чуть, может, успело замочить.
— Двужильная, — вставляет седоватый, рыхлый, тихий пожилой человек, по виду из мелких служащих. Он с соседнего квартала, приходит на бревно редко.
— Черт его знает какая! — восклицает Хохотун. — Для внучека своего старается.
— Смех смехом, — выцедил сквозь улыбку тощий, черный показно спокойный мужик. — А если б на производстве все так работали, давно бы полное изобилие наступило.
Петровна раньше жила не здесь. В Заречье же, но в другом месте, на Фабрике; сюда переехали они с внуком недавно, весной, поэтому в соседях еще не остыло удивление, и они, немного ошарашенные, с удовольствием зубоскалили. Оттого, собственно, и ожили давно увядшие посиделки на бревнышке.
— И отчего нынче так? — поддержал Хохотуна седовласый и, мелко мигая глазами, зарассуждал: — До глупости над детьми трясемся. У меня вот дочь, Нина, недавно квартиру получила. Бегает, с ног сбивается, ищет ковер в детскую. Большой нужен, чтоб весь пол застелить и чтобы Танечка, внучка, могла ползать. А тут недавно приходит, говорит: «А пианино Танечке у нас уже есть». Купили! А внучке и года нет!..
— Что дурно, то потешно! — оборвал его чернявый. Новая тема, видно, его не грела, вернулся к старой. — Тут не пианино. Машина! «Нива»! И достать сумела! Старая, неграмотная, а пронырливая зараза! И отдала недорого, одиннадцать тысяч. По нынешним временам…
— Тринадцать, — поправил Хохотун. — За одиннадцать это дом, а машину за тринадцать. «Нива» — это же класс! Особенно для наших краев. Не то что мой миленок-«жигуленок»! Что «Газ-24»! «Нива»! Вот предложили бы мне: выбирай — «Газ-24» или «Нива»… — Хохотун состроил задумчивую мину. Мужики замерли: машин ни у кого не было. — Я бы, конечно, выбрал «Газ-24»! — и расхохотался первый.
За ним раскат смеха — не промах мужик!
— И неужели все на батуне? — вздыхает, смахивая слезинки с глаз, седовласый мелкий служащий. Он закраснелся, удивлен, для него эти известия внове. Он вообще из тех, до кого внешние события доходят в последнюю очередь. А коли дойдут, так удивляются долго, до тех пор, пока о случившемся забудут все.
— На батуне, — охотно поясняет Хохотун. — Давно уж она его продает. На Фабрике жила, огород весь засаживала. Домишко там у них был плохенький, а сюда переехала… Хе… Федор, хозяин бывший, на днях приходил. Дом свой, говорит, захотелось посмотреть, сад. Он теперь у сына живет, в казенном. Ну, заходит туда, к старухе, побыл там, выходит — я тут сижу — и слезами плачет! Сад-то у него какой был: яблоня стелющаяся, малина, смородина, крыжовник, вишня… Все под корешок срезала! Начисто! Один батун в огороде. Федор за голову хватается, сколько, говорит, я его удобрял, назем-ил, по кустику выращивал, берег! Знал бы — никогда дом не продал! А что теперь сделаешь?
Мужики, хоть и были в курсе историй с бабкой, слушали с интересом, молчали, ухмылялись, кивали головой, а седовласый, вытянув лицо, покачиваясь, пропел:
— Ай-яй-яй-яй, загубила, значит, сад, ай-яй…
А чернявый потянулся и гаркнул:
— Все, зараза! На следующий год огород засаживаю батуном!
— Ты на бабкину монополию не зарься. Надо свое изобрести.
И мужики стали придумывать, выискивать всякие прибыльные заведения. Вариантов было много, но в конце концов единогласно пришли к мысли: бабка-то двужильная, того еще закала — вот кабы нам по такой бабке!..
— Так, Петровна, как насчет бутылки? Поможем, — не дает покоя Хохотун старухе.
Та в ответ лишь недобро поглядывает и уходит с кирпичами молча. Мужики смотрят вслед. Они бы, конечно, без разговора помогли одинокой старухе — не надо и просить. Но помогать одинокой старушке носить кирпичи для гаража, где будет стоять ее автомобиль, как-то вроде нелепо. На такую можно день и ночь работать, конца не будет. У них у самих дома дел по горло, но охота посидеть поговорить. Это тоже надо в жизни. А старуха все таскает, таскает кирпичи, переваливаясь на согнутых, худеньких ножках, сокрушает людские понятия непомерным упрямством. И мужики начинают отчего-то нервничать, потихоньку расходятся, все же неловко, когда старый человек работает, а ты сидишь. И как-то неприятно становится на душе, хочется не видеть, не думать о старухе. И если тайно признаться себе, то выходит — завидуешь ей. Хотя бы чему? Чему?! Сумела все-таки в жизни что-то совершить — этому, что ли? А дальше каждый думает по-своему. В чернявом, скажем, наверное, мутится злоба на мир, где какая-то бабка делает то, чего он сам никогда не сможет; и про себя он ей внутренне подмигнет — правильно, старая. Седовласому жалко сад, за ним почему-то и старуху, внука, и противна их жизнь. А Хохотун побыстрее отмахнется от мыслей — у него все хорошо, и слава богу. У кого-то иное…
К возвращению внука кирпичи почти полностью перекочевали во двор, выстроились рядками вдоль забора. Он принимает это как должное, равнодушно помогает доносить остатки. Лишь теплятся его глаза, когда посматривает на бабушкин подарок, на «Ниву», и, кажется, чувствует себя счастливчиком… А у старухи свои заботы — одна, в общем-то.
Вскоре началось строительство гаража. Строительство — иначе не скажешь. Подоспела как раз грибная пора, Хохотун целыми днями пропадал в лесу и просмотрел, что же такое Козявка завернула. Видел: работала целая бригада, был, непонятно для чего, даже экскаватор. И в считанные дни выросли каменные прочные стены. Так этому делу оставаться бы темным, но старуха позвала одного из мужиков, чернявого, — что-то перестала заводиться машина. (Прав у несовершеннолетнего внука не было, но иногда он выезжал, катался по своей улице.) Чернявый устранил неполадку, взял лежащую в углу мешковину, вытер руки. Смотрит — под ней люк железный. В гараже никого, один — старуха пошла за спиртом. Поднял люк — лестница идет вниз. Спустился, огляделся: бетонированная комната-метра три высотой. А в углу снова люк, открыл — опять лестница. Дальше не полез, выскочил обратно, испугался даже малость. После поведал о виденном мужикам, высказал мысль: бомбоубежище, дескать, соорудила, что ли? Те поначалу отнеслись с недоверием: ты, мол, часом не того был, не под этим делом? Потом поудивлялись и опять же все обернули в смех:
— А что? Бомбоубежище построила бабка. Случится мировая катастрофа, империалисты в свои бункера залезут, отсидятся, думают: все, шандец, владыки мира! Вылазят наружу — а тут уж бабка все батуном засеяла!..
Что касалось внучека, старуха ничего мимо ушей не пропускала. Мужики, конечно, пугали войной, но она затревожилась. Стала внимательно смотреть телевизор, слушать радио и ясно поняла: на земле творится в этом плане порядочное безобразие. Все кому-то не живется спокойно, мирно: то тут, то там вспыхивают очаги, даже фашисты объявились опять! Может, детишек у них нет или надеются укрыть их под землей где? А что делать ей? Старуха и решила: машина, дом — это для жизни. А ну как начнется что?.. Надо погребок, бетонированный. На всякий случай. Внучек-то один!
Солнышко, совершив круг и досыта насмотревшись на всякие земные чудеса, снова добралось до небольшого сибирского городка и выглядывает из-за крыш. Скошенный, подмигивающий его зрачок рассыпается лучами, словно бесчисленными руками обнимает горизонт — дотягиваются ласковые, теплые руки и до железобетонного моста, где громыхает арба, которую, вцепившись в оглобли, тащит маленькая, сухонькая старушка.
Дом на окраине
Ах, собаки враз залаяли, подняли гвалт. Знать, ранний прохожий, или кошка какая заблудшая. Тяжко как, тревожно как открывать глаза… Горе ты горькое, думушка вечная… Новый день начинается…
У Марии болит голова. Вступает в виски, давит в темечко, простреливает от затылка ко лбу. Толька, муж, до трех часов ночи шумел, бегал, кричал. А встает Мария в полшестого: до работы еще два часа, но надо приготовить завтрак Мишке, сыну. Можно варить и с вечера, но муж повадился скармливать все собакам. Стоит, скажем, суп на плите, вытащит мясо и бросит — пусть жрут, они, дескать, тоже живые. А собак развел целую свору: была сука Найда, приблудился кобель Джек, плодятся! Щенят девать некуда, да и руки не доходят их сбывать. Раньше хоть кроликов держал, так же сами собой плодились на крыше сарая — с тех прок был! А что с собак? Хоть бы сторожили, а то так, все из дома вынеси — не тявкнут, а попусту лают. Жрут да во дворе гадят. «Друг человека!» — кричит муж. Да пусть живут, Мария их даже любит, доведись — жалко было бы и отдать…
Мария умывается, долго мочит, трет виски. Который год уже нет нормального сна. А работы, заботушки-то сколько! Муж не приносит ни копейки, один расход, все хозяйство на ней. А за стеной, в другой половине дома, живут старик-отец с братом, тоже женские руки нужны.