— Как хочет… — Сергей потупился, снова вскинул голову. — Славка, ты давно в горах был?
Славка, наморща лоб, едва вспомнил: пять лет назад.
— Ты же говорил, тебе машина нужна, чтоб в горы ездить. В горы хочется! Так ведь тысячу раз можно было за это время съездить в горы. Или, думаешь, на машине приедешь — горы лучше будут? А на мотоцикле — уже не то! — напористо выговорил Сергей и повернулся к Витьке. — Что ж, получается, Славка хочет?
— А ты сам-то чего хочешь? — занервничал Славка.
— Не знаю… Ну, может, умом своим жить хочу. И не только ради своего довольства.
— А ради чьего довольства? — ухмылисто скосил губы Виктор. — Для людей, что ли? Никому же ничего не надо, Сережа! Я вон работаю, как посмотрю, так… Разных людей вижу и скажу: всем охота одного — хорошо жить, удовольствия все иметь. А для людей… Это, знаешь… У меня вон дружок один неделю назад на «Волге» под КамАЗ залетел. Самого едва живого в больницу, машина ночь бесхозной стояла. Всего ночь! Всю растащили! Все, что можно было, поснимали! Никто не подумал, что у человека без того горе. Вот и живи для людей.
— Живой друг-то?
— Лежит еще, неизвестно, что будет. Нет, Сережа, сейчас чужое горе никого не волнует. Все — только для себя.
— Справедливости ради хочу заметить, — сказал Сергей, — внутренности из машины твоего друга мог один кто-то вытащить.
— Правильно. Потому что другим ничего не осталось.
— Ну вот смотри, смотри, — подхватил друга Славка. — У меня начальник, у него есть дача. И строили ее и обрабатывают рабочие в свое рабочее время. Я вот думаю своей головой: ему же лучше, чем капиталисту — тот из своего кармана платит тем, кто работает на него, а этот — из государственного!
— Хы, хочешь жить — умей вертеться. Я тебе этих случаев могу рассказать вообще… Уши обвиснут. Всяких повидал. Не ради какого-то там будущего надо жить, — расходился Виктор, но не горячился, просто открывшуюся в последние годы правду на жизнь выговаривал, — надо, чтоб сейчас все было, все удовольствия. Сейчас, сегодня, а потом… вообще, может, ничего не будет. Вот спортом занимался. Все отдавал, думал, это главное в жизни, перспектива, сам знаешь, какая была: самый молодой мастер в республике. Теперь все те, кого я раньше как хотел делал, — международники. А теперь гляжу — зачем это надо? Тренировки, тренировки — это же от всей жизни отказаться. И здоровье свое испортишь: большой спорт — не физкультура. Это нервы, перенапряжение. Жить надо, наслаждаться.
— Может так… — задумчиво сказал Сергей. — Одно могу сказать: ощущение, что человек живет, наслаждается, как ты говоришь, жизнью, всеми порами дышит… появляется, когда видишь человека, как бы это выразиться… отдающего.
— Какого такого отдающего-то? Который в кабаке деньги отдает?! Тот, конечно, счастлив, раз они у него есть, — засмеялся своей шутке Витька, — или ты про покорителей, про творцов каких-нибудь?.. Ну, пусть там у них все дышит, только толку-то… Все равно все бормотушники! Посмотрел вон на артистов всяких, поэтов, художников, известных даже — раньше думал, но эти-то живут — бормотушники они. Нравится им бормотушниками быть, пусть так подыхают, каждому свое.
— Кто такие бормотушники-то? Пьяницы, что ли?
— Кто бормотуху пьет.
— То есть вином не брезгует?
— Ты что, неграмотный совсем? — засмеялся Славка.
Сергей сидел, будто оглушенный смотрел на Виктора.
— Такая людская категория, да? А есть еще кто? Коньячушники, что ли? Это что, профессиональный термин?
Сергей пытался связать в голове какие-то распавшиеся узелки. Ведь «бормотушники» в Витькиных устах не просто производное слово от шутливого «бормотуха», это обозначение разряда людей: неделовых, простых, трудовых. И как это вышло, что Витька, веселый, бесшабашный в прошлом парень стал презирать этих людей? А с ними и себя, потому как их кровь в его жилах течет! И откуда это в русском человеке, в сибиряке, сроду за достоинство почитавшем труд, силу, честность, душевность, прямоту?! Отчего так: ужал себя человек, оскопил душу и доволен, считает, глаза на жизнь открылись? Ладно, Витька: за стойкой бара могло накопиться больше уважения к тем, кто пьет коньяк — от них больше перепадает. Но почему Славка, далекий от торговли, одобряет эту лакейскую, суперлакейскую психологию?!
— Богато жить — это еще не значит хорошо жить, — медленно заговорил Сергей. — И знаешь ли, если для человека все жизненные удовольствия — пить коньяк, вкусно жрать, обзаводиться вещами, женщинами, — меня сомнение берет: все ли в порядке с этим человеком? Конечно, наше время, может быть, впервые в таком общем масштабе хлебнуло благосостояния… и маленько от этой сладости захмелело. Похмелье будет, но пока по этому поводу наблюдается какой-то свих. Проехалось оно, благосостояние, по людским душам. Гоняемся за всей этой мишурой, не замечаем, как себя губим…
Во время разговора подошла Вера, Славкина жена. Потихонечку, стараясь не мешать, подсела к мужу, внимательно выслушала Сергея и, согласно кивая головой, сказала с милой улыбкой:
— Правильно ты, Сережа, говоришь: были бы денежки, а жить нынче можно.
Витька почти вывалился из-за стола, корчился, давился смехом, повторял:
— Правильно, Верка, молодец! Вот выдала!..
Лег спиной на скамейку, задрал и подрыгал правой ногой.
Славка, как на грех, потянулся к бутылке, не расслышал, растерянно улыбаясь, просил жену повторить. Та повторила. Получилось не смешно. Однако Славка все равно захихикал, прилег и тоже подрыгал правой ногой. Смеялся и Сергей, не так задорно, как Витька, но смеялся. Вера помахала на друзей руками — ну, мол, дураки — и убежала. Взбодренные, легкие, решили друзья — пора еще по одной. Но Виктор отказался:
— Разливайте на двоих, я не буду.
Обнаружилось: он и первую еще не выпил.
— А чего ты? — удивился Славка.
— Нельзя, — таинственно и доверительно ответил Виктор. — На уколы хожу.
— А что с тобой? — с тревогой спросил Сергей.
— Да-а, — усмехнулся Виктор. — Погулял с одной, молоденькая такая, не ожидал никак…
Сергей не сразу сообразил, какая связь между «погулял с одной» и «нельзя пить». А когда понял, вжался, встыл в скамейку, изо всех сил старался не показывать виду, выглядеть непринужденным, говорил себе: ну и что такого, услышь он подобное от другого — поулыбался бы над мужиком, и только. Но перед ним был друг детства, муж Лены, той самой…
— А Лена как? Знает? — как-то не к месту улыбаясь, спросил Сергей.
— Да ты что! Сказал ей, переутомился, дескать, никаких дел. Она же, сам знаешь, какая: доверчивая, безответная.
— А-а. Ну тогда будем пить без тебя.
Разговор сразу как-то сник, налегли на еду, пиво. Вскоре Витька засобирался — надо было по какому-то неотложному делу. Поднялся — среднего роста, ширококостный, с крепкими гладкими руками, — попрощались, договорились встретиться на следующий день за шашлычком. Сергей и Славка остались вдвоем. Посидели, помолчали.
— Раскритиковал ты нас с Витькой: обыватели прямо мы и мещане, — заговорил Славка. — Но ты не думай — знаешь, как в песне поется: «Мы тоже люди, мы тоже любим…» Сам-то, как живешь? Тебя послушать — в небесах летаешь!
— Да нет, я ничего… — улыбнулся Сергей, — а живу… ну, говорил уже, инженер-дорожник, зарплата нормальная. А если уж по душе говорить, то как-то… жить будто все только начинаю… Бултыхаюсь в ней, в жизни-то, то туда несет, то сюда… А жизнь, как ты говоришь, идет…
— Идет, Серега.
— М-да, я бы сказал: проходит, — продолжил Сергей в задумчивости. Потянулся, сорвал виноградинку, сдул пыль, сунул в рот, сморщился, выплюнул. — Бредятина какая-то! Дружил с Ленкой, всерьез думал о ней и, когда свое будущее представлял, всегда видел ее рядом… Как они хоть с Витькой-то живут?
— Хорошо. Всякое, конечно, бывает. Их ведь тоже немного учить надо, — Славка оглянулся, посмотрел на жену, которая резала яблоки во дворе. — Видишь, какая смирная, а поначалу, ох, как брыкалась.
— И разошлись мы с ней глупо, — Сергей сидел, наклонив голову, и ворошил пальцами волосы. — Момент в жизни был дурацкий.
— Это когда тебя исключили из института? — Славка тоже стал поглаживать свое рано редеющее темечко. — Ленка мне говорила, что ты ее звал тогда. А у ней как раз отец умер.
— Отец умер? Тогда?
— Ага. Он всю дорогу у ней болел, да еще, она говорила, закладывал крепко.
Да, были в Ленкиных письмах короткие строки о больном отце. Пылкий, самовлюбленный мальчишка, Сергей мало обращал внимания на них — у кого родители не болеют, что с того? Любовь — так без остатка, сломя голову. Не умел подумать, что у ней жизнь идет своим чередом и есть в ней свои заботы, сложности, беды. Собственно, молчаливая Лена никогда о себе не говорила, и отношения их складывались так, будто сложности, неуладицы могут быть только у Сергея. А у Лены все гладко и хорошо.
— Ленка потом о тебе часто спрашивала, — продолжал Славка, — а я сам ничего не знаю.
Сергей уже не теребил волосы, впился в друга глазами, слушал.
— Тут Витька стал к ней ездить, потом свадьба. Приду к ним сначала, она грустная какая-то, всегда смотрит так…
— А сейчас там у них, не заметил? — цепенея, выдохнул Сергей.
— Чего?
— Как смотрела.
— На тебя. Заметил, конечно. Как собака. Мне даже неловко стало. Ты что, любишь ее до сих пор, что ли?
Сергей задумался. А действительно, любит ли? Он ведь знает-то ее лишь ту, юную, застенчивую, с кротким взглядом, с невинным, замирающим трепетом губ… Та вечной тоской живет в памяти, постоянным щемящим зовом.
— Трудно сказать. Понять трудно. Люблю, но, наверное, не ее уже…
— Конечно, она… — выговорил Славка, глубоко погруженный в какие-то свои мысли, и мелко затряс головой. Заметил заусившуюся щепочку на краю стола, отломил. — Конечно, она… — так и не докончил, повернулся, снова посмотрел на жену, кивнул на пса, лакавшего рядом воду, — а скажи, у меня Ада собака что надо, да?! А задние ноги, как тебе кажется, не длинноваты?