Когда я подходил к дому Балды, навстречу попались и стремительно проскочили мимо мать его, баба, родня эта самая, и мужик. Видно, деньги раздобыли. А в магазин они всегда ходят вместе, гуськом — отправь за бутылкой кого-нибудь одного, точно не вернется, не донесет.
Женька и Валерка были уже на месте. Так мы и просидели чуть ли не до самого вечера, четыре гаврика, четыре затравленных волчанка, притаившихся хоть не в не надежном, но в укрытии. За стенами, провонявшими разными неопределенными запахами, было спокойнее. Я раньше у Балды долго находиться не мог: тошнота подбиралась. А уж есть из их посуды — никакие силы бы не заставили. Теперь ничего, даже суп от безделья похлебал. В хаосе, грязи, мрачной комнате, куда с трудом пробивался сквозь засиженные мухами окна свет, было, собственно, приятней, чем дома в чистоте и порядке, свойственней. Наверно, в самом деле по Сеньке и шапка должна быть. Иногда предлагал кто-нибудь ход: пойти с повинной в милицию, удариться в бега, признаться в краже, но смолчать о Хысе, сказать: уехал он. Но говорили без веры, в голосах чувствовалось сомнение, и предложения тут же угасали. Лишь Женька, бесконечно и бесцельно тасовавший карты, горячился, вскипал:
— Да бросьте вы паниковать, никто ни про что не узнает. Кто Хыся искать будет? Нет его — и не надо! Пропал — и хорошо! А если заподозрят, вызовут, наоборот, надо тюльку гнать: дел с Хысем не имели! Предлагал, да мы его подальше послали. Или такое затравить: по пьянке деньги показывал, говорил, намылиться хочет.
Я на это заметил, что утопленники всплывают. Женька настаивал на своем, злился, но не на паникерство наше, а на что-то другое: на себя, может быть, на неопределенность полнейшую, безысходность. Вдруг выкрикивал:
— Чего тогда сидите?! Идите, сдавайте себя ментам, идите!
Ответить ему было нечего. Я подумывал о признании, крутились в голове и разные оправдательные версии. Но пойти с повинной!.. Как подумаешь: надо встать, выйти из дома, сесть в автобус, поехать… Куда? В милицию! А потом все равно же тюрьма!.. Нет, завтра, послезавтра, только не сейчас. Жить хоть на помойке, хоть где-нибудь, питаться отрубями, но на свободе!
Сидели мы, как кроты в норе, и будущее потихоньку нависало над нами, темнело, темнели, как прошедшая ночь, придавливало неминуемой расплатой. Отмотать бы пару месяцев назад — ах, как бы я прожил!.. Совсем по-другому, совсем не так!..
А по улице бежали и бежали на реку стайками пацаны. Шли компаниями, парами, в одиночку взрослые. Кое-кто уже откупался, в основном малышня… Замерзшие, в одних мокрых трусах, босые, они смешно дергались, попадая ступнями на острые камушки, поспешали за катящимися впереди огромными баранками-камерами…
— Вы как хотите, а я плевал! — сорвался с места Женька.
Что-то, видно, ему удалось сломить, повернуть в себе.
— Я видал! Что будет, то будет. Чему быть, того не миновать! Как курицы на яйцах, сидим тут. Что высиживаем? Может, последние дни на свободе. Толкаем тряпки, какие остались, и гуляем! Помирать, так с музыкой. Гуляем на всю катушку. Балда, доставай, что там у тебя за диваном!
— Гулять, гулять, погуляли уже! — взбунтовался Валерка. — Думать надо. Должен же быть какой-нибудь выход…
— Выход есть, выход, знаешь где…
— А правда, все равно пропадет же все… Хоть погудим!
— Правильно. Балда, доставай давай. Пошли к магазину.
Признаться, меня и самого подмывало желание стряхнуть с себя все тревоги, катись они к лешему, и — пир горой, дым коромыслом. Но, когда Женька такое предложил, душа встала на дыбы. Одна мысль о гулянке противной сделалась, к краденому прикасаться не захотелось.
— Погоди, мужики, — остановил я Балду и Женьку. — Торопиться тоже ни к чему, а то еще больше дров можем наломать. Придумать мы сейчас тоже, однако, ничего не придумаем. Подождем денек-другой, там видно будет.
— Чего ждать? Пока нас не схапают? — налетел на меня Женька.
— Сам же говорил: кто Хыся будет искать, кому он нужен? Пошли лучше купаться.
— Правда, что мы переживаем. Хыся нет, мы же теперь сами по себе, — сказал Валерка, будто сделал открытие.
Мы спустились к лугу, который зеленым языком разлегся меж крайними огородами и рекой.
— Еколомене, еколомене! — воскликнул Женька, указывая на желтеющий средь зелени пятачок. — Гляди, Хысь лежит, нас поджидает!
Меня и, я заметил, Валерку передернуло. А Балда — на то он и есть Балда — попросту обалдел. Уставился оцепенело на песочную выбоину, где и вправду кто-то лежал. Мы с Валеркой, быстренько замяв в себе испуг, включились в Женькин розыгрыш — как это обычно бывает, когда кто-то попадается на удочку крепче других.
— Правда, Хысь! Не видишь, что ли, Балда? Во-он. Смотри, нас заметил, приподнялся.
— Бросьте вы, — говорил Балда, настороженно вглядываясь в человека на песке.
— Чего теперь делать будем. Может, по булыге выворотим?
— Бери, Балда, вон ту каменюгу.
— Бросьте вы… Не понимаю, думаете. Травите.
Балда вроде и не верил нам, но тревожился.
— Точно, Жека, надо по камню взять. Он же топорик твой…
…«Наверно со дна прихватил», — не докончил я, напоровшись на округленные разбежавшиеся глаза Балды. Подумалось: чего плету, чем мы занимаемся? Шутим? Так никому же не весело! Слишком другим занята душа. Нашли козла отпущения? На Балде свои страхи вымещаем. Слабость боимся выказать. Корчим каких-то героев, которым на все наплевать: как, Балда, страшно? А нам до лампочки, хы-хы-хы. Покривляемся маленько, подонимаем Балду и останемся довольны собой, нальемся ощущением: вот какие мы сильные да злые! Балда — парень, тоже ничего, недаром с нами, но… мы друг друга поняли… Ладно, Женька, он такой человек, тяжелых мыслей выносить не может; ему их надо в пух и прах разбить: в угаре разгула, лихих похождениях, в чем придется. Но мне-то нет, пора убедиться, мне-то надо их додумать, иначе станет тошно. И Валерке их надо куда-то определить, место найти. Неужто перед Женькой уже пресмыкаемся! Или нажитая мудрость говорит: прятать свое кровное, человеческое поглубже, выставлять только шипообразное, едкое, то, с чем не попадешь впросак. Так вот и себя похабим: пусто же потом будет, противно!. И отчего мы напоминаем Хыся сейчас: те же ухмылочки, дергания… Я даже плечи назад отвел и бедра вперед выставил.
Не то чтоб долго я стоял думал, просто вдруг стряхнулась поволока с глаз и увиделась неестественность, ложность…
— Кончай, — перебил я Женьку, который подхватил мое словцо о топоре. — Когда шли сюда, мне, между прочим, несколько раз казалось: придем на луга, а там Хысь. Я даже вздрогнул, Женька, когда ты сказал: «Глядите, Хысь».
— Фу ты, всю малину! Балда вон пошел уже булыгу выворачивать.
— Никуда я не пошел.
— Ну и что? Дотащит он эту булыгу, а потом мы, довольные, гоготать будем, а Балда глазами хлопать. Какая тут радость-то?
— Да не потащил бы я. Че я, дурак, что ли, — пробурчал Балда.
— Это я так, к слову, Мишка (его же Мишкой зовут). Не обижайся.
— Правдист нашелся. Думаешь, я меньше тебя Балду уважаю? Сто раз больше, — сказал Женька зло, но сдержанно. — Шутим же!
Мы, как обычно, стянули с себя рубахи, брюки, но нырнуть с разбегу в воду не получилось. Спешились на обрывистом бережке.
Величавая, могучая река несла свои воды, веселясь под солнечными лучами. Недра ее хранили великую тайну. Она, конечно же, не простит нам поругания над ней…
Поутру Женьки и Балды дома не оказалось. Встретили мы с Валеркой их у магазина, уже подвыпивших. У Женьки под глазом красовался синяк. Вчера, после того как мы разошлись, они все-таки малость торганули, выпили, явились к автобусной остановке, приставали ко всем подряд: «Мы тут мазу держим, шишкари, а ты кто?» Нарвались, видно, на людей добрых…
Идти на реку они не захотели, отправились мы вдвоем. Переплыли на мель, и долго валялись одни на пустынном островке. Больше молчали. Валерка заговаривал о своем умении закладывать виражи на глиссере и о том, как плавал с отцом в верховье. Я слушал его плохо, думал о своем. Вспоминал, как в деревне пас с дядей своим лошадей. С малых лет у меня к лошадям пристрастие, любовь. В младших классах во всех книжках слова «лошадь», «конь» чернилами пожирнее обводил, в тетрадке покрупнее писал. Припомнился один случай, я рассказал его Валерке:
— …Забрался я на жеребца. Потыкал его ногами в бока — стоит. Стеганул хворостиной — ни с места. Разозлился, и как начал по бокам его охаживать! Сорвался он с места и понес! Летит — ничего не разбирает, а уздечка почему-то на нем была такая, самодельная, без удил. Тяну я ее изо всех сил — куда там, прет, и все! Девять лет мне тогда было. А впереди — река и берег обрывистый, метров десять вышиной. Заплакал я, умолять его начал: «Стой, стой, остановись…» Замечаю, мужики сбоку бегут, руками машут, кричат, да толку-то! И вот надо же: перед самым обрывом как вкопанный встал. А я по шее, будто по трамплину, проехал — седла не было — и совсем уж на самый краешек обрыва приземлился, в сантиметрах каких-то! И тоже, веришь — нет, — как вкопанный, не шелохнулся. Стою сам не свой, внизу речка течет. Мужики подбегают, матерят меня на чем свет стоит… Не знаю, может, так случайно получилось, но до сих пор кажется, что жеребец меня специально к обрыву нес, сознательно. Не понравился я ему чем-то, самонадеянным, что ли, показался. Кони — народ умный.
Валерка согласно покивал головой. Он был погружен в работу: вычерчивал пароходик на песке.
Далеко за полдень появились друзья. Сначала пошатались по берегу, потом, узрев нас, переплыли на мель. Женька с ходу понес:
— Че, суконки, лежите? Тсы. Меня какой-то бес попутал, а вам по сех пор! Друзья называются. Ангелы-архангелы! Не пьют, не воруют — чистенькие, тсы. — Женька ловко и часто сплевывал сквозь зубы. — На хрен мне нужны такие друзья, с которыми не выпьешь? А хочешь, счас заору на всю реку, что ты, Геныч, Хыся прикончил. Хочешь? Ха-ха, заболело?! Песок, поди, под тобой намок, ха-ха. Не боись, не такой гад, как некоторые. Я не отделяюсь! Я лучше на себя все возьму!