– Одну минуту. – Женщина подозвала свою товарку и, оставив ее присматривать за прилавком, ушла.
Через пару минут она вернулась со священником.
– Старший лейтенант Самсонов, – представился я. – Мне нужно с вами поговорить.
– Идемте. – Священник провел меня в какое-то помещение с двумя узкими окошками, где пахло не только ладаном и воском, но и свежей масляной краской. – Слушаю вас.
У него было круглое лицо, круглые очки в серой оправе и круглые глаза слегка навыкате. Русая борода прикрывала цепь, на которой висел крест.
– Вы были духовным отцом Зинтарова Евгения Казимировича?
– Не духовным отцом. Он просто приходил время от времени, чтобы поговорить о Боге и Библии.
– Как часто?
– Примерно раз в неделю. Обычно по пятницам.
– Вы знаете, что его убили?
Судя по реакции священника, он слышал об этом впервые.
– Убили? – проговорил он ошарашенно. – Когда?
– Недавно. Вчера ночью.
– Какой ужас! – Священник опустился на стул, сложил молитвенно руки, его губы зашевелились.
– Как вас зовут, святой отец? – спросил я.
Он ответил через четверть минуты:
– Григорий.
– А по паспорту?
– Это имеет значение?
– Конечно. Если вы будете давать показания, то…
– Понимаю. – Священник смиренно опустил голову. – Семен Васильевич Крымский.
Я записал это в блокнот и тоже сел.
– Зинтаров у вас исповедовался?
– Нет, никогда.
– Он рассказывал вам о чем-либо по секрету? Заручившись обещанием никому не передавать его слова?
Отец Григорий воззрился на меня в недоумении:
– Да нет.
– У него были враги? Он кого-нибудь боялся?
– Да. Враг у него был, – с сожалением проговорил священник. – И боюсь, он умер, не успев побороть его.
– Какой? – спросил я, невольно затаив дыхание.
– Страх.
– Страх?!
Отец Григорий кивнул.
– Чего боялся учитель химии?
– Себя. Своих желаний. Порочности. Греха!
– А конкретнее? – спросил я.
Священник покачал головой:
– Евгений никогда не вдавался в подробности. Всегда выражался расплывчато, хоть я и говорил ему что нужно называть вещи своими именами. Нельзя признать что-то, не называя его. А признать – значит сделать первый шаг к раскаянию.
– Вы не знаете, чего боялся Зинтаров? – удивился я.
– Конкретно – нет.
– Может быть, человека?
– Не думаю.
Я немного поразмыслил.
– А не мог он считать себя в чем-то виноватым? В смысле не шла ли речь о старом грехе?
– Вполне возможно. По его словам трудно было понять, что он имеет в виду. Только чувствовалось, что он очень страдает.
– Его мучила совесть?
– Думаю, да.
– А были у него враги среди людей?
– Мне об этом ничего не известно. Чаще всего Евгений приходил с вопросом по содержанию Библии. Он все время читал ее. У него было старое издание в кожаном переплете, еще дореволюционное. Очень красивое.
– О чем он спрашивал?
– О прощении, воздаянии. Много о чем.
– Постарайтесь вспомнить.
– Чаще всего его волновал вопрос, греховен ли человек, если не способен противостоять греху даже при всем желании.
– И что вы ему отвечали?
– Разумеется, виновен. Как же иначе? – Круглые глаза отца Григория уставились на меня с непониманием. – Каждый должен бороться с искушением. У любого есть силы для испытаний.
– Вы уверены?
– Это бесспорно! Тех же, кто отступает, ждет геенна огненная!
– Понятно. Ее и боялся Зинтаров?
– Многие ее боятся. И Евгений входил в их число. Правда, бывает, что ад настигает человека еще при жизни, – добавил отец Григорий с сожалением.
Почему-то мне показалось, что он говорит о каком-то конкретном случае, и я решил уточнить:
– Что вы имеете в виду?
– Да вот, приходит иногда в церковь местный бомж, заблудшая душа. Пьет, как лошадь. Исповедуется, плачет, молится, чтобы Господь избавил его от тяги к зеленому змию. Да только тут ведь надо и самому постараться, а не на одного только Бога уповать. Вот недавно до того дошел, что нечистого увидел!
Я сразу вспомнил о Глисте, нашем свидетеле. Не его ли имел в виду святой отец?
– Это в ту ночь, когда было совершено убийство? Где он видел черта? В Баболовском парке?
– Не знаю! – ответил священник, поморщившись (наверное, из-за того, что я помянул в церкви черта; сам-то он назвал его «нечистым»). – Сегодня утром приходил и спрашивал, не по его ли грешную душу являлся… в общем, вы понимаете.
– Где мне его найти?
– Далеко ходить не надо. Я наложил на него епитимью, так сказать. За пьянство и малодушие велел вынести хлам из сарая, что возле ограды. Накопилось там немало, а руки все не доходят.
– Значит, Глист там сейчас?
– Какой Глист?! – поразился отец Григорий.
– Неважно. Бомж этот ваш прегрешный сейчас мусор таскает?
– Если не напился втихаря. Хотя это вряд ли. Кажется, он действительно испугался, что за его душой явится… кто-нибудь оттуда. – Священник показал пальцем себе под ноги. – Жаль, что порой человек только из-за страха находит в себе силы отказаться от греха, а не из-за любви к Богу.
– Ну, этот еще от греха своего не отказался, – сказал я. – Надолго ли его хватит.
– Вот и я опасаюсь, что ненадолго.
– А говорят, бомж этот вдобавок к тому, что пьет, еще и слабоумный. Правда это?
– Как сказать? – пожал плечами отец Григорий. – Когда человек во власти зеленого змия, порой трудно разобраться. Но я не думаю, что Василий – так его зовут – дурачок. Скорее со странностями. Ну, может, немного не в себе, но при такой жизни оно и немудрено.
– Пойду с ним поговорю.
– Благослови тебя Бог, сын мой, – дежурно пробормотал священник и мелко перекрестил меня на прощание.
Я вышел на крыльцо и, прежде чем спуститься по тридцати трем ступеням – соответственно числу лет Христа на момент смерти, – остановился, глядя на горизонт. Сейчас там клубились похожие на дым облака, но мне все равно вспомнился вечер, давно канувший в Лету, – тот самый, когда отпевали мою сестру.
Дрожание свечей, гнусавый монотонный голос священника, сверкание позолоты и пергаментные лица святых, будто следящих за каждым твоим движением. Запах ладана и воска, сдержанный шелест платьев и опущенные взгляды присутствующих.
Я чувствовал себя потерянным в этом собрании взрослых, знающих что-то недоступное моему пониманию. Тогда мне впервые пришлось действительно остро испытать чувство одиночества в каком-то вселенском масштабе.
Не выдержав этого, я развернулся и помчался к выходу, выскочил на крыльцо и резко остановился, ослепленный солнцем, уже успевшим пройти через зенит и постепенно склонявшимся к далекой кромке крыш каких-то дворцов. Тогда я замер, потому что мне показалось, что это сам Бог глядит на меня с небес, но через несколько мгновений пришла мысль: если даже и существует Всевышний, сотворивший этот мир, теперь он не удел. Он – лишь сторонний наблюдатель, который не вмешивается ни в какие земные дела. Иначе разве он допустил бы, чтобы люди проделывали друг с другом то, что они проделывают?
Я сбежал по ступенькам и понесся по залитой золотым светом дорожке через церковный двор. Когда меня поймал отец, по лицу моему еще текли слезы, но им предстояло быстро высохнуть, ведья был уверен: дело справедливости в руках людей!
И никого другого.
С тех пор я долго не ходил в церковь. Даже когда родители пытались поначалу заставлять меня, я находил способ избежать этого – либо притворялся больным, либо закатывал истерику. Наконец они отступились. Наверное, решили, что похороны сестры произвели на меня слишком страшное впечатление. На самом деле я просто не видел смысла молиться Богу, который, как мне казалось, был равнодушен к людским страданиям.
Постепенно это неприятие религии прошло, и теперь раз в году – а иногда и чаще – я прихожу в храм, чтобы поставить свечку за Марину. Может быть, Господь и не принимает участие в судьбе тех, кто еще жив, но вдруг ему есть дело до умерших?
Родители не хотели, чтобы я стал полицейским. Мать была уверена, что меня убьют, а отец считал, что мною движет детская травма и долго на службе я не продержусь.
«Зачем зря терять время? – говорил он, уперев одну руку в бок, а другую нацелив мне в грудь раскрытой ладонью. – Если хочешь помогать людям, стань врачом!»
Но все дело в том, что прав он был лишь отчасти. Конечно, на мое решение повлияла смерть сестры, но я не хотел помогать людям. Я хотел уничтожать зло!
Все это пронеслось передо мной калейдоскопом цветных картинок, пока я стоял на паперти пушкинской церкви, и исчезло. Я спустился по ступенькам и свернул направо, обходя храм.
Глиста я нашел там, где и сказал отец Григорий, – возле зеленого дощатого сарая, дверь которого была распахнута и подперта обрезком ржавой трубы. Бомж сидел рядом на перевернутом ящике и курил, почесывая живот. Одет он был легко: драная футболка, яркая спортивная куртка, треники, стоптанные кроссовки с отошедшими подошвами. Воняло от него основательно. Неудивительно, что священник отправил его отбывать «епитимью» подальше от прихожан.
Я молча показал удостоверение.
– А-а, – протянул Глист, вглядываясь в написанное, – командир! Я ж все рассказал уже. – Он глубоко затянулся.
– Хотел сам услышать про демона, – ответил я, опускаясь на корточки. – Видел его, значит?
– А то как же?! Как вот тебя сейчас.
– Разве? Я думал, ты в траве лежал, голову поднять боялся.
– И то правда, – легко согласился Глист. – Демон подальше, чем ты, стоял. Но зрение у меня хорошее. Слава богу! Вместо лица у него череп был, вот тебе крест!
– Может, маска?
– Нет! – убежденно помотал лохматой головой Глист. – Не маска. Тогда у него башка большая была бы. С маской-то!
– А она, значит, не была?
– Нет. Все пропорционально. – Последнее слово он тщательно выговорил по слогам.
– Что он делал, ты видел?
– Не-а! Не до того мне было, чтобы смотреть. Думал, Сатана явился по мою душу. Лежал поэтому, почти не дыша, – боялся, что заметит.