Я всматривался в зеркало часами, пытаясь определить типы своих черт, классифицировать их, но не мог. Они расплывались у меня перед глазами. Иногда нос казался большим, иногда маленьким. Лоб – то широким, то узким. Подбородок – то упрямо выпирающим, то безвольным. Этот калейдоскоп сводил меня с ума. Иногда я казался себе не человеком, а неопределенным существом – бесплотным и бесполым, пребывающим на границе между видимым и невидимым мирами. Нужно было внести в этот вопрос ясность. Мое тело требовало четкости. Я не мог больше выносить этой… невыраженности!
Когда я впервые приставил конец лезвия к коже чужого лица, когда надавил на него, доставая металлом до черепа, когда рассек податливую плоть и теплая кровь брызнула мне в глаза, я понял, что нахожусь на единственно верном пути, и возрадовался, ибо не каждому удается обрести такое знание, особенно если до сих пор он пребывал на распутье и не знал, куда пойти.
Я кромсал лицо своего врага и поглощал его, насыщаясь плотью и кровью, обрастая ею, становясь материальней и реальней с каждым проглоченным куском! Меня охватывало возбуждение, я словно увеличивался в размерах, накрывая свою жертву черной тенью, и, наконец, она исчезала, таяла, как когда-то таял я сам. Чем меньше оставалось от ее лица, тем сильнее я ощущал свою связь с этим миром и тем призрачней становились жалкие останки моего врага!
Поистине мудры были древние, пожиравшие тела сильных и отважных, чтобы обрести их качества. Эта забытая ныне практика кажется цивилизованному человеку дикой и отвратительной, но стоит раз попробовать и понимаешь: заклеймить и опорочить истину еще не значит превратить ее в ложь!
Подобно предкам, я ем человечину не для насыщения. Гастрономические достоинства этого мяса меня не интересуют. Этим я отличаюсь от своих известных современников – таких, как, например, Дорангель Варгас, который в девяностых оказался в психиатрической клинике после того, как в его доме обнаружили останки пропавшего человека, около десяти черепов и человеческие внутренности. Варгас говорил, что ел органы так же, как другие едят груши, и утверждал, что никого не убивал, а употреблял мертвечину.
Не движет мною и болезненная страсть, подобная той, которой был охвачен Иссей Сагава. Когда он учился в Сорбонне, то влюбился в студентку из Голландии, но вместо того, чтобы ухаживать за ней, выстрелил девушке в затылок, разрезал и съел часть тела сырым, после чего совершил с останками половой акт. Несколько кусков спрятал в холодильник, а прочее положил в чемодан и отвез в лес.
Кстати, людям кажется, каннибализм резко осуждается в современном обществе, а тот, кто нарушил табу и вкусил человечины, подвергается всестороннему осуждению и считается чудовищем из чудовищ. Однако пример того же Иссея Сагавы говорит, что это не так.
Останки голландской студентки были обнаружены через два дня, а спустя неделю полиция вычислила убийцу. Его арестовали и посадили в тюрьму, но через два года перевели в психиатрическую клинику, где Сагава написал мемуары, ставшие в Японии бестселлером. Вскоре после этого японец был депортирован на родину, прошел там психическое обследование и был признан вменяемым. Однако из-за того, что французы не отправили в Японию необходимые документы, Сагава был отпущен на свободу. Он писал книги, работал ресторанным критиком и вообще вел активную общественную жизнь.
Так должен ли я испытывать хоть малую толику чувства вины за то, что делаю?
Полтавин жевал диетический хлебец, и крошки падали на кафельный пол. Пахло освежителем, от которого во рту чувствовался металлический привкус. Так и хотелось сплюнуть.
Криминалист давно подсел на правильное питание и все время пробовал то одну, то другую диету, но пресным хлебцам оставался верен. Они сопровождали его вне зависимости от того, ел ли он одни яблоки, помидоры или питался ежечасно.
Сейчас он объяснял мне какую-то мудреную систему питания, а я делал вид, что запоминаю. Угораздило же меня ляпнуть, что маюсь животом – вот и напросился на лекцию.
– Послушай, – прервал я наконец разглагольствования Полтавина, улучив момент, когда он откусывал очередной кусок хлебца, – меня сейчас интересует, можно ли считать убийство школьной уборщицы частью расследования, которое я веду, или его надо передать в убойный.
– Спорим на тысячу, что у тебя в течение года откроется язва? – мстительно спросил Полтавин.
– Еще чего не хватало! Не стану я спорить на свое здоровье.
– Что, сглазить боишься?
– Боюсь проиграть.
Полтавин усмехнулся, засунул в рот остатки хлебца и отряхнул пальцы.
– Рачковская Антонина Николаевна, сорок три года. Смерть наступила из-за обильной потери крови, которая, в свою очередь, произошла в результате рассечения шейной артерии. Проще говоря, ей перерезали горло.
– Это я и так знаю. Давай по существу. Есть признаки, что…
– Ее грохнул тот же, кто полакомился лицами Зинтарова и Сухановой? Нет, этого я утверждать не берусь.
– А нож, которым орудует убийца?
– Надрезы недостаточно глубоки, чтобы можно было понять, какой тип лезвия используется. Это во-первых. А во-вторых, мы искали следы крови Зинтарова и Сухановой в ране на шее Рачковской, и не нашли.
– Если бы орудие убийства было то же, кровь должна была попасть в рану.
– Скорее всего. Но это не значит, что нож был другой. Преступник мог тщательно вымыть оружие или обработать нашатырем. В общем, порадовать тебя мне нечем.
– Извини, что спрашиваю, но под ногтями никакого биоматериала не обнаружилось?
Полтавин демонстративно вздохнул и закатил глаза.
– Прощаю! В последний раз, хотя знаю, что тебя это не остановит. Нет, никакого биологического материала. Только обычная грязь. Рачковская своего убийцу не царапала. Труп смотреть будешь?
Полтавин отлично знал, что я терпеть не могу разглядывать мертвецов, но переступаю через себя, если это нужно для дела. Однако в данном случае необходимости вроде не было.
– Спасибо, обойдусь.
– Хозяин – барин, – пожал плечами криминалист. – Но ты заезжай, если что. Я Рачковскую подержу тут несколько дней. На всякий случай. А то я ведь знаю, как тебя иногда осеняет. И, кстати, попробуй диетку-то. А то доведешь себя до язвы, а поскольку мы с тобой так и не поспорили…
– Пошел ты! – не выдержал я. – Чтоб тебя…!
Полтавин расхохотался, совершенно довольный собой.
Несмотря на бушевавший за окном ливень, в кабинете Димитрова было душно.
Я вытер катившийся с виска пот и взял пластиковый стакан с водой. По радио играла «You will never know» Imany.
Недавно мне позвонил Башметов, мой непосредственный начальник. Интересовался, как продвигается расследование. Я кратко обрисовал ситуацию и перспективы.
– Тебе не надо подкрепления? – спросил Башметов. Было слышно, как он попыхивает в трубке своей неизменной сигарой. – Может, прислать кого-нибудь из наших?
– Не нужно. Я сработался с местным следаком и думаю, если сюда понаедут чужие, налаженная связь может… пострадать. А на незнакомой территории лучше дружить с теми, кто знает ее как свои пять пальцев.
Башметов усмехнулся:
– Подумайте, какие тонкие отношения!
– Именно что тонкие.
– Ладно, поступай как знаешь. Хотя ты и так это делаешь. Всегда.
– Спасибо, шеф.
– Это был не комплимент.
– Я догадался.
– Ну-ну! Одинокий ковбой. – Башметов снова фыркнул. – Не надоело самому-то бегать везде? Сколько раз тебе говорил…
– И я вам столько же раз отвечал, что не ради кабинетной работы пошел в полицию.
– Да, помню: ты у нас идейный. Только меня все дергают, спрашивают, почему такой ценный кадр до сих пор в старлеях ходит. Тебе давно пора на повышение. Даже и по возрасту.
Терпение! Нужно просто терпение, твердил я себе, слушая разглагольствования шефа.
Он возвращался к этой теме с упорством, достойным лучшего применения.
Как убедить человека, что ты принимаешь непосредственное участие в расследовании «на земле» не потому, что не наигрался в детстве с пистолетом, а просто потому, что иначе не умеешь? По должности старшего следователя я должен руководить другими, собирать бумажки и делать на их основе какие-то выводы. Но я себе подобного стиля не представляю. Мне нужно видеть своими глазами, слышать собственными ушами, смотреть в глаза людям, связанным с убитыми.
– Мы с вами этот вопрос уже проходили, – сказал я сухо, давая понять, что не настроен в сотый раз переливать из пустого в порожнее.
– Пообещай, что сменишь меня, когда мне выйдет срок уходить на пенсию, и я отстану, – сказал вдруг Башметов. – Пообещай, что не станешь ломаться и твердить, что хочешь до старости работать «на земле».
От неожиданности я растерялся. Наверное, шеф себя неважно чувствует, вот и расклеился.
– Поговорим, когда я вернусь. Мне трудно представить, что вы можете выйти в отставку, особенно если я своими глазами не вижу, как вы чахнете.
Башметов хмыкнул:
– Ладно, чертов хитрый лис. Но мы к этому разговору вернемся!
«Не сомневаюсь», – пробормотал я, когда он отключился и в ухе раздались короткие гудки.
Глядя за окно, я вспоминал этот диалог, и мне пришло в голову, что Башметов действительно уже, мягко говоря, не мальчик, да и здоровье у него не богатырское. Кажется, полгода назад он даже обследовался – тайно от нас, его подчиненных. Но Вероника, его дочь, мне по секрету шепнула, что у папы, мол, пошаливает сердце. Врачи запретили ему курить, но он продолжал дымить сигарами – правда, только на работе. Дома родные следили за тем, чтобы он вел «здоровый образ жизни».
Димитров сел за стол и придвинул стопку распечатанных листков.
– Итак, я сделал то, что ты просил, – проговорил он, взглянув на меня.
Я кивнул и выпил еще воды. У нее был какой-то металлический привкус.
– Здесь все, что я смог найти за это время про убитую. Собственно, сведения получены от соседей и сестры Рачковской. Я говорил с ней по телефону, сама она живет с мужем и детьми в Гатчине. Будешь читать или тебе пересказать, что я узнал?