– Дневник объясняет, почему Аня вообще помогала ему?
– Более чем. Может, сам прочтешь? – предложил Димитров.
– Нет, не хочу. Просто расскажи своими словами.
– В общем, не вдаваясь в подробности, Федотова и Барыкин не расставались, а продолжали встречаться вплоть до последнего времени. Похоже, у них была сильная любовь, но не без отклонений. Думаю, Федотова с годами немного повернулась из-за того, что у ее парня комплексы по поводу внешности.
– Он внушил ей, что должен переродиться, и для этого ему нужно съесть лица своих врагов?
Димитров кивнул:
– Да. Тех, кто, как он считал, виноват в случившемся с ним. В общем, они решили провернуть это дело вдвоем. Барыкин убивал до тех пор, пока не оказалось, что мы вот-вот его возьмем. Тогда его место заняла Федотова.
Мы помолчали.
– Прямо Ромео и Джульетта! – невесело усмехнулся Димитров.
– А в поезде что произошло? – спросил я, проигнорировав его замечание. – Ты ведь поговорил с операми?
Димитров положил сигарету на стол, так и не закурив.
– Языкова сказала, что почувствовала тошноту (видимо, в ее чай было добавлено что-то особенное), и Федотова предложила ей свою помощь, – сказал лейтенант. – Они отправились в туалет, только Федотова задержалась в купе – очевидно, чтобы забрать наши пушки. Короче, они прошли по коридору, а когда один из оперов спросил, куда они направляются, Федотова сказала, что Языковой плохо. Их пропустили, и они заперлись в сортире. Правда, ненадолго. Оставив Языкову в толчке, Федотова вышла и столкнулась с одним из полицейских. Он увидел у нее пистолет и все понял – так, по крайней мере, я думаю. Федотова его опередила. Началась стрельба, и ей пришлось пробиваться с боем.
– Почему она вообще куда-то поперлась? – спросил я. – Зачем было подмешивать Языковой…
– Она знала, что мы проснемся, если она высадит окно в нашем купе, – перебил Димитров. – Снотворное подействовало быстро, но оно не отрубило нас надолго. Мы очнулись, едва услышали выстрелы, а если бы она начала палить прямо в купе?
Мне вдруг пришло в голову, что Аня могла бы пристрелить нас с Димитровым, пока мы спали. Или насыпать в чашки не снотворное, а яд.
И еще в голове прозвучали ее слова: «Я тщательно рассчитала дозу. Ты бы не умер!»
– Аня пыталась помочь нам остановить Барыкина, – сказал я. – Поэтому и раскрывала смысл его подсказок. Но она не решалась сдать его.
– Наверное, это любовь, – пожал плечами Димитров.
– Может быть, – отозвался я.
– По крайней мере, девчонка не была каннибалом. – Мне показалось, что лейтенант пытается меня утешить.
– Она помогала Барыкину, – ответил я. – Знала, что он делает. Кроме того, она застрелила двоих полицейских, плюс ранила троих. Думаешь, я ищу ей оправдания?
Димитров пожал плечами.
– Теперь мы, по крайней мере, знаем, как убийца просочился на лестницу Федотовой и раскрасил ей дверь, – сказал я. – В кавычках, разумеется.
Полтавин провел анализ крови, оставленной на двери Федотовой и на теле Лизы Языковой. Оказалось, что она принадлежала нескольким собакам. Барыкин отловил и прикончил, по крайней мере, трех животных, чтобы сцедить у них кровь. Я вспомнил слова школьного охранника о пропавшем Фредди, любителе объедков из столовой. Вероятно, и он стал одной из жертв склонности преступника к внешним эффектам.
– Аня… то есть, Федотова сама сделала рисунок черепа и измазала дверь кровью, а потом разыграла истерику. Очень убедительно, надо сказать.
– Главное, что она не убивала, – сказал Димитров.
– Да, наверное, – согласился я, хотя уверенности у меня в этом не было.
Те трое, чьи лица съел Барыкин, не вызывали у меня особого сочувствия, но преследование Языковой и похищение ее дочери казались мне деяниями, не заслуживающими… я не говорю про оправдание, но даже понимания! И Аня помогала в этом убийце. Была ли у нее уверенность в том, что каннибал не тронет ребенка? Или она готова была закрыть глаза и на это?
Эти люди ни в чем не провинились перед мальчиком, чью психику повредил пожар, произошедший много лет назад. Его месть не должна была коснуться их. Если он рассчитывал на то, что окружающие признают его право на расплату, то зря. Для всех он останется в памяти чудовищем, одним из тех, о ком пишут криминальные газеты. Маньяком.
Кстати, школьный психолог оказалась права: у Барыкина была татуировка. Огромный череп на спине, окруженный орхидеями и хризантемами. Полтавин сделал фотографии и прислал нам.
Димитров объяснил мне, что это японская символика. Череп символизирует естественный круг жизни, изменения. Орхидеи – храбрость и силу, хризантемы – совершенство.
Барыкин стремился к преображению, думал о нем постоянно и в конце концов подчинил все свое существование этой постепенно развившейся мании. Очевидно, он изменил походку, жестикуляцию, интонации и даже голос – недаром никто его не узнавал. Но этого оказалось мало. Ему нужно было лицо – взамен, как он считал, утраченного в детстве. И ради этого он стал каннибалом.
К вечеру нам с Димитровым удалось составить отчет, и мы вышли на улицу подышать свежим воздухом. Дождь немного поутих, ветер прекратился, и теперь вода падала отвесно, так что мы спокойно стояли на крыльце отдела под козырьком. Димитров закурил, а я потягивал из кружки растворимый кофе. Небо на горизонте очистилось от туч и было ярко-розовым.
– Ветрено будет, – заметил лейтенант. – Ты завтра домой?
Я кивнул.
– Переночую в последний раз здесь и утром снимусь с якоря. Мне ведь тоже надо предоставить своему начальству отчет.
– Понимаю. Ладно, если завтра не увидимся, удачи тебе, Валер. Был рад с тобой поработать. – Димитров протянул мне руку.
– Взаимно. – Я с чувством пожал его ладонь.
– Кстати, у тебя еще есть время подумать, что ты хочешь в счет моего проигрыша. Помнишь? Я ведь тебе должен.
– Нет, не помню.
– Это оказались серийные убийства. Ты был прав.
– Ах, это… да, теперь вспомнил. Я поразмыслю. Потом.
Димитров понимающе улыбнулся:
– Конечно, Валера.
Через десять минут я вошел в свою квартирку при Пушкинском отделе и сразу отправился в душ. Потом сел на кровать и вытащил из куртки сложенный вчетверо листок. Развернул и некоторое время разглядывал Анин портрет. Ее лицо на нем выглядело лукавым и радостным – я бы хотел запомнить ее такой, но вряд ли мне это удастся.
Я скомкал листок и положил его в медную пепельницу, видимо оставшуюся от предыдущего жильца. Затем взял спички. Мне пришло в голову, что такой конец для портрета будет вполне символичным: все это дело прошло под знаком огня. Огня и крови.
Я чиркнул спичкой о коробок, и через несколько секунд в пепельнице расцвел красно-черный цветок. Бумага медленно расправлялась под действием жара, и на миг из пламени выглянула часть Аниного лица.
Радостного и лукавого.
КОНЕЦ