— Опять к ведьме ходил? — спрашивала Далия и хмурила тонкие черные брови.
— Ходил, — мрачно отвечал я, вспоминая, как девчонка снова пятилась к стене, когда я ступал в воды Тио в жалкой надежде приблизиться. Зачем приходит ко мне, если боится? Можно подумать для меня проблема переплыть три метра, чтобы добраться до нее. Если я захочу, меня не остановит ни один стрелок на этой долбаной стене. Но мне было мало хотеть — мне было нужно, чтобы она хотела.
— Надо отцу рассказать, где ты лазишь по вечерам. Пусть всыплет тебе розг с шипами, да так, чтоб до мяса и отобьет охоту на Лассарскую ведьму глазеть.
Далия прицелилась и попала в самое яблочко на мишени, выпрямилась, откинув толстую косу за плечо и триумфально опустила лук.
— Не ведьма она. А я не мальчишка, чтоб розги получать. Так ты брата любишь, да? Я ей тощий зад прикрываю, а она меня отцу заложить хочет?
— Потому что люблю. Страшно мне, брат. Ведьма она! Волосы у нее кровавые, и значит, ведьма, жрецы так говорят. Они мне на рунах твое будущее показали — сгубит она тебя, проклятая, а, может, и всех нас. Не ходи туда больше, Рейн. Забудь о ней. Тебе жена из наших нужна, чтоб сильная была, а не прозрачная, как пергамент, с глазами, как у кошки и каменным сердцем. Шеаны любить не умеют, только губить.
Я отобрал у Далии лук и сам, прицелившись, выстрелил, расщепив ее стрелу на две части. Опустил руку.
— Не лезь в это, Дали. Просто не лезь.
— Как не лезть? Посмотри на себя в зеркало, Рейн — ты как сумасшедший, только вечера и ждешь, чтоб сучку эту увидеть. Чем только держит тебя?
— Ничем, — хмуро сказал я и сломал о колено вторую стрелу, — ничем и всем.
А потом впервые прикоснулся к ней и понял, что смотреть было ничтожно мало в сравнении с тем, что попробовал сейчас. Ее волосы на ощупь именно такие, как я представлял — нежнее шелка, а глаза еще ярче вблизи. Море в них. Адская бездна, сочная и опасная. Она странная такая — ресницы мои трогала кончиками пальцев, а мне, блядь, казалось, что это она душу дразнит. Осторожно, нежно, прикусив нижнюю губу и тяжело дыша, словно всегда мечтала делать именно это — касаться моих ресниц. Сказала что-то, а я за губами слежу, и мне внутренности в узел стягивает от бешеного желания наброситься на её рот и сминать его губами, чтоб капельки крови выступили от нашей одержимости друг другом. Руку мне на грудь положила, и я чувствую, как сердце ломает ребра и бросается в ее ладонь словно бешеное.
Она по губам моим пальцем проводит, а меня то в жар, то в холод, и дикость по нарастающей, как пружина, сжатая в спираль, закручивается.
Чем больше касался, тем сильнее пальцы ломало от желания под кожу ей влезть, проникнуть в неё, и я проникал языком в её рот, в ямочки на щеках, в ушко, нашептывая какая она сладкая и горькая. Смотрел в глаза, видел, как они закатываются от наслаждения, слышал, как шепчет мне что-то на своем языке и пожирал ее шепот, жадно задирая тонкое платье, скользя голодно по бедрам, сминая кожу. Такая нежная и бесстыжая: то отталкивает, то сама руки мои к себе на грудь кладет и трется сосками о ладони, а я, одичавший от похоти, готов ради неё со стены Лассарской вниз на камни, только бы смотрела вот так и шептала губами искусанными, перехватывала запястья мои, когда гладил между ног, умоляя позволить, а потом, когда переставала содрогаться в моих руках, пальцы облизывал и ей давал попробовать, какая она совершенная во всем. Оседает послевкусием на зубах, на теле так, что запах её еще сутками чувствую и от счастья уносит. Я себе её хотел. Навсегда хотел. Женой моей. Только моей. Плевать, кто она: девка простая, шеана, аристократка. Я сын велеара и могу все к её ногам бросить и понимал, что несбыточно это, и она, видать, понимала. Иногда уходил, а она за руку держит, не отпускает, и в глазах морская гладь темнеет, как в ураган. Я не брал её, ласкал, дразнил, сам выл от бешеного желания, но не брал. Хотел. Видят боги, я мечтал об этом, но я берег, слишком обезумел, чтобы испортить то, что уже начал считать своим.
Вскоре отец вернулся из-за стены с радостным известием — Од Первый пообещал помощь в войне с Меером, напавшим на нас с Юга, чтобы отбить рудники с красным металлом, в обмен на это мы откроем торговые пути через Валлас к Большой Бездне. Этой же дорогой Од Первый проведет свою армию, и мы добьем ублюдка Меера и потопим его корабли. Мирный договор с Лассаром за долгие годы неприязни и конфликтов на границах. Это означало, что у нас с моей Маалан появилась надежда. Я жестоко ошибался, как и мой отец, как и все мы, потому что поверили Лассарской подлой сволочи. Мрази, которая предала нас…Мрази, чьей родной дочерью оказалась моя Маалан. И не Маалан она, а Одейя Виар. Велеария Лассара.
В ту ночь я бежал по лесу, чувствуя запах гари и слыша издалека лязганье клинков, вой горна, топот копыт и ржание лошадей. Ветки цеплялись за мои волосы, хлестали по лицу, царапая щеки. Я задыхался, стараясь не думать…но я уже чуял вонь этой войны, этот смрад заполнял легкие и заставлял сердце судорожно сжиматься и разжиматься в груди. Как только услышал первые звуки горна, подскочил вместе с ней, все еще прижимая к себе, опутанный её волосами и руками. Еще не подозревая, кого держу в своих объятиях. Да и нескоро узнаю. Совсем не скоро. Замер, не понимая, слышится ли мне этот жуткий звук со стороны Валласа? На нас напали?
Я на ходу натягивал рубаху и целовал её руки, повязывая пояс, цепляя меч, забрасывая колчан за спину, снова целовал, зарываясь в роскошные волосы пальцами и шептал, что вернусь завтра, обещал, хоть она и не понимала меня, а внутри уже нарастал рев адреналина и страха.
Бросился вплавь через ледяную Тио и в лес, сломя голову, к Валласу. Подвернул ногу, упал лицом в грязь, снова поднялся, смахивая липкую жижу со щеки. Чем ближе город, тем сильнее вонь, и мне уже слышны душераздирающие крики и мольбы о помощи. Горн не смолкает, и я точно знаю, что он раздается со стены замка. Сигнал бедствия, сигнал смерти. Самый страшный звук для меня тогда. Звук, после которого я уже больше ничего так не боялся. Звук, который превратил меня в того, кто я есть сейчас — Проклятого. И она проклята мною…как и весь её род, который я истреблю. Всех до единого.
Ворота распахнуты настежь — Валлас полыхает в огне и тонет в крови моих братьев, моего народа. Повсюду белые знамена Лассарской армии и вакханалия смерти, она растекается ручьями к ногам, в ней чавкает подошва сапог и от неё выворачивает наизнанку. Смерть цвета ЕЁ волос. Я остановился, тяжело дыша и чувствуя, как начинает печь глаза и драть горло от понимания — нас предали. На нас напали те, кто должны были протянуть руку помощи. Мирный договор был нарушен именно сейчас, когда Валлас распахнул свои ворота для предателей и сам впустил смерть на улицы нашего города.
Я рванул туда, в самое пекло, обнажая меч на ходу, содрогаясь от вида мёртвых тел, разрубленных на куски, оглушенный воплями ужаса и агонии, непрекращающимся гудением горна.
Лассарские твари заметили меня сразу, мальчишку, который с яростью дикого зверя кидался на них, пронзая мечом насквозь в каком-то диком безумии с сумасшедшими глазами, горящими лютой ненавистью.
— Сдохните твари проклятые, сдохните суки! — срывающимся голосом, рассекая воздух сверкающей сталью, отрезая конечности тем, кто обманулся юным возрастом и преградил мне дорогу, мешая пробираться к площади, с которой валил дым и раздавались душераздирающие крики и плач. Всё, о чем я думал сейчас — это моя семья. Я должен найти сестру и мать, вытащить из этого пекла. Если успел. Если они еще живы.
— Хватайте звереныша, ведите его к повелителю.
— Эта бешеная собака зарубила наших лучших воинов. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.
— Эта бешеная собака сын Альмира. Возьмите его и тащите на площадь, пусть смотрит как поджаривают яйца его папаше и трахают его шлюху — сестру и ведьму — мать.
Я ловко изворачивался от клинков лассарских ублюдков, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к стене. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся — черта с два. Рейн Даал не сдается, он лучше сдохнет в бою, но никогда не протянет меч врагу, не склонит головы.
Меня придавили к стене, избивая ногами и руками, оглушая ударами щитов по голове, пока я не упал, успел меч о колено сломать и отшвырнуть в сторону. Велеарий Валласа не сдался белым псинам Лассарра, они взяли его численностью — трусливые выродки. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.
— Тащите его к Велеару — пусть решает, что с ним делать.
— Вздернуть или сжечь живьем сааананское отродье.
Меня волоком потащили по земле в сторону площади, где посреди разрубленных тел, в лужах крови уже смастерили эшафот для казни.
На самом помосте на коленях стоял мой отец — велеар Альмир Даал, мою мать и сестру держала стража, приставив к горлу мечи. В разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Далию и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По её мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ней сделали солдаты Лассара. Я не хотел думать о том, что они также надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, сестру, жену, дочь. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия на роскошном белом коне гарцевал сам Од Первый, в длинном плаще до тошноты чистый, не измазанный кровью и в тоже время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых жителей Валласа со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук лассарских псов, чтобы грызть его горло зубами.
— Сегодня великий день в вашей жизни. Валлас избавился от гнета Саанана. Все служители его будут сожжены, если не признают волю Иллина и не сложат оружие добровольно, признавая меня своим владыкой. Улыбайтесь вашему велеару, произносите вслух молитву великому Иллину и будете помилованы. Я великодушный велеар и я готов подарить вам жизнь.