Человек стоял на дороге в ста метрах впереди. Невысокий и худой, одетый во все черное, он как-то кренился влево, словно пугало на сломанной ножке. Мне потребовалось какое-то время, чтобы узнать белый воротничок. Это был викарий. Но у него было что-то не так с лицом.
Я приветственно подняла руку, и викарий помахал в ответ. После чего направился к нам.
Папа привлек мое внимание и показал знаками:
– Будь осторожна, оставайся начеку.
– Правда? – ответила я.
Но папа уже повернулся лицом к приближающемуся мужчине.
Викарий был в круглых очках без оправы с одним треснутым стеклом, и шел он, заметно хромая. Приближаясь, викарий не отрывал от нас взгляда. Он напомнил мне Отиса, когда тот, увидев что-нибудь интересное или что-то такое, что могло оказаться добычей, держал голову направленной в одну сторону, в то время как остальное его тело двигалось вперед. Именно так в природе охотник сохраняет сосредоточенность, не теряя добычу из виду. Приблизившись, викарий достал записную книжку, и я шагнула вперед, чтобы ее взять. На нижней его губе и подбородке темнела запекшаяся кровь.
«Я Преподобный, – гласила выведенная кривыми каракулями запись в блокноте. – Вы присоединитесь к моей пастве Притихших?» Я показала записку папе, затем вернула блокнот викарию.
Взгляд «преподобного» метался между нами, неизменно останавливаясь на мне. «Ему страшно», – подумала я, но затем, присмотревшись внимательнее, поняла, что ошиблась. Внешне викарий сохранял полное спокойствие, одну руку он держал в кармане, поза его оставалась небрежной. Лишь взгляд двигался быстро.
– Он мне не нравится, – показала я знаками папе, и тот кивнул в ответ.
Похоже, наш язык жестов произвел впечатление на «преподобного». Помахав мне, он кивнул, вероятно, приглашая продолжать. Однако я этого не сделала. Викарий показался мне чересчур настырным, чересчур напористым. Он пригласил нас присоединиться к его пастве, даже не поинтересовавшись, кто мы такие, откуда мы. Это показалось мне слишком самонадеянным.
И кто такие «Притихшие»? Прописная «П» встревожила меня, сама не знаю, почему.
Оглядевшись по сторонам, папа указал жестом на записную книжку. Викарий протянул ему ее вместе с огрызком карандаша.
Пока папа писал, я оценила наше положение. Мы находились на открытом месте, дорогу с обеих сторон окаймляли живые изгороди, а в десятке футов над головой кружили несколько веспов. Я заметила еще несколько тварей, усевшихся на живой изгороди, и другие веспы должны были быть в полях за ней. Почувствовав себя беззащитными и уязвимыми, я пожалела о том, что мы остановились.
Снова посмотрев на «преподобного», я увидела, что он читает написанное папой. Викарий нахмурился. Рассердился. Затем раскрыл рот в улыбке, и я с ужасом подумала, что он сейчас заговорит.
Однако викарий не мог говорить. Поморщившись от боли, он широко раскрыл рот и чуть опустил лицо, показывая нам окровавленный, изуродованный корень своего вырванного языка.
Ахнув, я всплеснула руками и отступила назад. Папа не двинулся с места. По побелевшим костяшкам его пальцев я поняла, что он крепко стиснул рукоятку обоюдоострого копья. «Вот в чем дело, – подумала я, глядя на продолжающего ухмыляться «преподобного». – Вот что я пыталась разглядеть. Он сошел с ума».
Папа махнул мне рукой, и мы прошли мимо викария. Тот тронул меня за плечо, просто прикоснулся, не собираясь хватать, но я отшатнулась в сторону. Он посмотрел на меня так жалобно, что я остановилась и протянула руку. Однако вместо того чтобы взять ее, «преподобный» снова открыл рот, показывая мне остатки своего вырванного или отрезанного языка, и я почувствовала в его дыхании гнилой смрад.
Мы пошли дальше, и папа взял меня за руку. Он не держал меня за руку уже много лет – так хотела я, не он, – и я почувствовала, как слезы обожгли мне глаза при мысли о том, что папа сделал, от чего отказался, чем пожертвовал, чтобы помочь мне прийти в себя после аварии и двигаться дальше. Чего он лишился. На какое-то мгновение я почувствовала себя рядом с ним в полной, абсолютной безопасности, – детское чувство, которое я уже давно не испытывала. Со времени аварии. Невинная, слепая вера маленьких детей в то, что родители защитят их от любых напастей. И сейчас я попыталась снова ухватиться за эту веру, поскольку она прогоняла прочь все остальное. У меня мелькнула мысль: доставляет ли наше прикосновение папе такую же боль, такое же утешение, как и мне.
Дорога вела вниз в долину, извиваясь и петляя, но просматриваясь на несколько сот метров вперед. Я знала, что нам нужно сюда. Этот путь вел назад к нашим близким и относительной безопасности, и к тем остаткам прежнего мира, к которым еще можно было прикоснуться через мой планшет. На какое-то время я отбросила прочь свои тревоги и страхи относительно того, каким стал онлайн-мир…
…только не сейчас, оставим это на потом, когда я снова буду в безопасности…
…принимая в распростертые объятия ту действительность, которая у нас была. Независимо от того, была ли у «преподобного» паства, тот, кто вырвал ему язык, совершил безумие. Я не сомневалась, что викарий по-прежнему сохранил способность стонать и визжать. Он по-прежнему мог погубить тех, кто рядом с ним, если не станет следить за собой.
«Преподобный» шел следом за нами. Увидев папино лицо, строгое и угрюмое, я оглянулась на викария, уверенно шагающего за нами. Хромота бесследно исчезла – возможно, он прибегнул к этой уловке, изобразив немощь или травму, чтобы вызвать у нас сострадание. Теперь «преподобный» казался совершенно другим человеком. Он стал более уверенным в себе, выше ростом, более внушительным. Более сильным. Викарий шел неспешной походкой, в то время как мы торопились. И хотя в его поведении и выражении его лица не было ничего угрожающего, в меня он вселял ужас. Безумие висело над ним буквально осязаемой аурой. Лицо несло на себе печать содеянного.
Папа потянул меня за руку, и мы ускорили шаг. Я сосредоточилась на том, что было под ногами, опасаясь того, что если мы споткнемся или заденем какой-нибудь камень, этот шум выдаст находящимся поблизости веспам наше присутствие.
Нас нагнала, затем опередила тень, и вот уже «преподобный» пятился задом перед нами, раскрыв рот и демонстрируя корень своей новой веры. Ему пришлось перейти на бег, чтобы не отставать от нас. Черкнув что-то в записной книжке, он вырвал страницу и протянул ее.
Я выхватила листок у него из руки.
«Со мной и Притихшими вы спасетесь. Научите меня своему безмолвному языку».
Я разжала руку, и листок улетел прочь. «Он споткнется, – подумала я. – Упадет, и хотя само по себе это не станет достаточно громким шумом, но вот крик боли станет. Он нас…»
Отпустив мою руку, папа выставил вперед рукоятку швабры с привязанными на концах лезвиями. Он угрожающе направил ее на «преподобного», и тот остановился так внезапно, что папа едва не пронзил ему горло насквозь: острие ножа ткнулось в белый воротничок на шее викария. Крови на воротничке не было. «Наверное, снял, перед тем как ему вырвали язык, – подумала я. – Или он сам себе его отрезал».
«Преподобный» быстро заморгал глазами, скрытыми очками без оправы. Одна рука стиснула карандаш, другая – записную книжку. Он медленно принялся писать еще что-то.
Шагнув вперед, папа решительно оттолкнул викария в сторону, и я поспешно последовала за ним. Спускаясь вниз по пологому склону, я несколько раз оглядывалась и видела «преподобного», стоящего на дороге, спиной к нам, смотрящего на то, что он написал в своем блокноте. Поза его внешне казалась рассеянной, однако я понимала, что это не так.
Когда я оглянулась в последний раз, викарий исчез.
Я посмотрела на папу, но тот был полностью поглощен тем, чтобы как можно быстрее и бесшумнее уйти подальше от безумца. Я опять взяла было его за руку, но папа лишь быстро пожал мне руку и высвободился.
Через час мы без каких-либо происшествий дошли до коттеджа. Богатая добыча должна была бы обрадовать нас, но мы оба были на взводе. Не знаю, рассказал ли папа кому-нибудь про встречу с викарием.
Я решила промолчать о ней.
Удалившись в маленькую комнату, в которой я устроилась, я проверила планшет. По-прежнему подключенный, по-прежнему полностью заряженный. Открыв альбом, я вошла в «Безмолвие».
Возможно, потому что больше никто за этим не следит. Возможно, потому что не осталось никаких фильтров, ни электронных, ни моральных. Возможно, потому что я присматриваюсь внимательнее, глубже копаюсь там, куда прежде не заглядывала. Но я так не думаю. Я думаю, дело совсем в другом. По-моему, это потому, что все меняется, и точно так же, как папа видит вокруг то, что прежде считал невозможным, – например, эти двое велосипедистов, убитых ради их велосипедов, – так и я вижу и чувствую то, чего раньше не было.
Сев на кровать, я перекусила тем, что захватила с собой. Тарелка консервированных фруктов с заварным кремом. В детстве я очень любила это лакомство, однако сейчас его вкус нагнал на меня тоску. Быть может, потому что особого выбора не было. Я продолжила набирать текст.
Социальные сети изменились. Стали другими. Затхлыми… впрочем, нет, не затхлыми. Странными. Менее надежными, больше склонными к истерике. Возможно, интернет сходит с ума.
Раньше, если я находила что-либо тревожное, всегда было, куда отступить, целое море относительно нормального, поскольку большинство людей предпочитают серфить именно в нем. Каждому человеку присуще любопытство, и порой оно может толкнуть его взглянуть на то, чего он обыкновенно избегал. Но по большей части люди были совершенно нормальные. И вот эта нормальность бесследно исчезла.
Теперь никто больше не знает, что такое нормально.
Начнем с того, что очень много разговоров о самоубийстве. Целые разделы «Ю-Тьюба», ссылки в «Твиттере», объявления и фотографии в «Фейсбуке» и других страничках, и всё про тех, кто ищет выход. Я перестала смотреть, увидев три-четыре «прощальных» фильма, произведших на меня тягостное впечатление. Но они повсюду, и порой мне просто не удается избежать фотографий и комментариев.