2
Кантон Во, 1967 год
В ту ночь, когда она приехала на ферму, было холодно. Кончики пальцев покалывало, губы посинели. Туфельки, слишком маленькие и легкие для этой погоды, причиняли боль. Она шла вперед, устремив взгляд на грязную дорожку, в которой увязала с каждым шагом. По небу тянулись последние отблески сумерек. Деревья по краям тропинки образовывали непроницаемый барьер. Ее опекун шел в нескольких шагах позади. Она слышала короткое, сбивчивое дыхание, периодически прерываемое кашлем, все еще ощущала табачное зловоние из его рта, которое ей пришлось выносить на протяжении всей поездки на машине. Точно так же как пришлось мириться с самодовольной ухмылкой Снейпа, которая никогда не сходила с его губ, с густыми черными волосами, торчащими из-под воротника рубашки, и с его рябой кожей, покрытой мелкими красноватыми пятнами, которые он машинально все время расчесывал до крови. Опекун предпочел оставить машину на обочине главной дороги после того, как дважды сбился с пути.
— Это здесь, — услышала она его шепот в тот момент, когда различила силуэт фермерского дома с односкатной крышей. Нина почувствовала, как сжалось сердце, и еще глубже засунула руки в карманы.
Они вошли. В воздухе пахло супом и жареным луком. Низкий потолок, массивная деревенская мебель, тусклый свет. В камине горел огонь, отбрасывая на стену янтарные отблески.
Прежде чем сесть за стол, все наскоро перезнакомились. Отец был высокого роста, с худыми конечностями и ввалившимися щеками, с такой сутулой спиной, что, казалось, он нес на своих плечах все несчастья мира. Мать была крепкой толстушкой с острым взглядом и сильными руками в постоянном движении. Маленькая девочка лет десяти стояла в стороне, опасливо поглядывая на этих странных людей.
Снейп заговорил. Родители слушали, кивали или делали односложные замечания. Здесь экономили даже слова. Опекун обращался к хозяевам так, будто Нина отсутствовала в комнате или не понимала, что его слова относятся к ней.
— Мы были с ней очень терпеливы, проявляли заботу. Никто не понимает, что с ней делать. Бог знает, где она окажется… — Отец и мать продолжали механически и слишком почтительно кивать.
Опекун говорил все быстрее и быстрее. Все в его жестах и голосе говорило о том, что он хочет покончить с делом и как можно скорее покинуть этот дом. Он вынул из кармана какие-то бумаги, положил их на стол перед отцом, протянул ему ручку и указал пальцем на место, где требовалось расписаться. Мужчина немного растерянно посмотрел на листок и неуверенной рукой поставил подпись.
Все было кончено. Опекун ушел, дав Нине последнее наставление уже на пороге:
— Самое главное — не создавай проблем, иначе окажешься в тюрьме, в компании тебе подобных.
Отец подсел к догорающему огню и раскурил трубку. Едкий дым смешался с кухонными запахами. Мать, стоявшая рядом с дочкой, задумчиво осмотрела Нину с ног до головы и, указав на жалкий чемодан, воскликнула:
— Это все, что у тебя есть?!
Нина смотрела молча, с каменным лицом и сжатыми кулаками.
— Ты ужинала или как?
Девочка покачала головой.
— Вдобавок она еще и немая… Пойдем со мной.
Мать усадила ее за кухонный стол, накрытый выцветшей клетчатой клеенкой, а затем занялась печкой.
— Анн-Мари, — проворчала она дочери, — дай ей ложку.
Малышка подчинилась, не спуская глаз со вновь прибывшей. Нина оставалась неподвижной; ее глаза были прикованы к оконным стеклам темно-синего, почти черного цвета. Мать подала ей дымящуюся похлебку и большой ломоть хлеба, намазанный тонким слоем соломенно-желтого масла.
— Ешь давай! Нужно кормить рот, чтобы руки работали. Здесь не любят лодырей…
Анн-Мари хихикнула. Мать бросила на нее грозный взгляд.
После еды — отец все еще курил у остывавшего очага — ее отвели наверх. Комната под крышей была крошечной, с темным пятном узкого слухового окна, холодной и бедно обставленной: стул, деревянный сундук и тумбочка. На железной перекладине над кроватью висел грубо вырезанный из самшита крест.
— Спать будешь здесь. Белье в сундуке.
Нина положила чемодан на кровать и почувствовала, как подступают слезы. Когда мать подошла и посмотрела ей в лицо, она собралась, чтобы выдержать холодный взгляд голубых глаз. Она будет сильной и ни за что не покажет, как ей плохо.
— В ящике есть Библия. Главное, не забудь помолиться. Тебе это нужно больше, чем другим…
Мать театральным жестом подняла руку и указала на покатую крышу, но Нина догадалась, что она призывает в свидетели Небеса.
— Запомни: от Бога ничего не утаишь!
На следующее утро Нина познакомилась с сыном хозяев, Кристианом, высоким восемнадцатилетним парнем с большими, словно колотушки, руками. Он был застенчивым и молчаливым, как отец. За завтраком Кристиан с дружелюбным сочувствием посматривал на нее поверх кружки кофе, что не ускользнуло от внимания матери, и она раздраженно фыркнула.
Ежедневный ритуал, к которому ей пришлось быстро привыкнуть, был непреложным. Подъем на рассвете и быстрые рутинные туалет и завтрак. Как только мужчины уходили на работу, а маленькая Анн-Мари — в деревенскую школу, начинались домашние дела: уборка, стирка и штопка, глажка, приготовление еды, уход за огородом.
Мать была беспокойной, много говорила, но мало работала. Бо́льшую часть времени она ограничивалась тем, что раздавала задания, обзаведясь молодой, энергичной, послушной и — главное — бесплатной рабочей силой. Основная часть слов сводилась к обвинениям, в которых Нина усматривала не столько злобу, сколько мстительность женщины, которая всю свою жизнь проводила дома одна. Она словно получала извращенное удовольствие, командуя девушкой, чье положение было ниже ее собственного. Особенно мать любила орать на нее в третьем лице — «и она не забудет вытереть пыль наверху!», — так что девочка зачастую сомневалась, к ней ли она обращается. Мать использовала расхожие выражения, как костыли, без которых не могла выразить ни одной мысли. Стоя перед Ниной, моющей пол, она притворялась, что переводит дыхание, устав от тяжелой работы, и бросала ей: «До чего же тяжело содержать дом в порядке…» А когда Нина занималась стиркой, изрекала: «Нам, женщинам, приходится много трудиться, иначе кто все это сделает?» Иногда, если работы было слишком много, а ее еще и ругали, Нина начинала плакать, но тут же жалела о слезах, катившихся по щекам. Мать смотрела на нее и говорила: «Крокодиловы слезы… Давай, нацеди ведро, пока рыдаешь!»
Мать дома была фанатично благочестива. Она вроде бы знала Священное Писание наизусть, но была при этом суеверна и ограниченна, принимая за чистую монету рассказы о Потопе, ангелах и демонах, городах, разрушенных серой и огнем. И подозревала, что Нина не получила достойного религиозного образования. Конечно, по воскресеньям семья ходила к обедне, а иногда и к вечерней службе. Все вместе посещали приходские праздники и принимали участие в благотворительных сборах. Между двумя делами, если было не слишком поздно, она заставляла девочку становиться на колени перед креслом и молится Пресвятой Деве, Отцу и Святому Духу, а в те редкие моменты, когда не слишком уставала, читала ей из Евангелия и даже отваживалась бормотать латинские фразы, из которых не понимала ни слова.
Что касается отца — Нина почувствовала это с первого дня, — он был хорошим, но слабым человеком, не позволявшим себе поспешных суждений. Когда мать после и без того слишком долгого и тяжелого дня выискивала предлог, чтобы пожаловаться на нее, он осмеливался робко сказать: «Она не такая уж и плохая девочка». На это жена отвечала, пожимая плечами: «Да что ты об этом знаешь? Не ты заперт с ней наедине весь день». Он предпочитал укрываться за трусливым молчанием и, бросив на Нину короткий виноватый взгляд, удалялся к камину и закуривал трубку. Табачный дым пах землей и сгоревшим сеном и очень нравился Нине.
Еда, хоть и была скудной, но качеством значительно превосходила все, что когда-либо пробовала Нина. За столом ей мешали только сильное чавканье и рыгание. Отец, верный себе, говорил мало, жевал медленно, окидывал долгим взглядом сидящих за столом и держал при себе мысли, которые ему внушали члены семьи. Если он брал слово, то лишь для того, чтобы затронуть денежные проблемы. Он жил в страхе промахнуться, объяснял, сколько франков потратил на ту или иную поставку, беспокоился о будущих расходах и повторял, что нужно быть осторожным, чтобы ничего не потратить зря.
Желая подать пример, отец сметал хлебные крошки в ладонь и высыпал их в рот привычным ловким жестом. Маленькая Анн-Мари смеялась, а мать бросала на Нину кислый взгляд, словно сетуя на новый рот, который приходится кормить.
Кристиан рисовал семейству планы новых начинаний, говорил о том дне, когда уедет с фермы. Получивший некоторое образование, он чувствовал себя неуютно в этом доме, где сталкивался с грубыми манерами. Молодой человек рассказывал о «проектах», ничего не уточняя, приводил в пример ровесников, менее умных и интеллигентных, но добившихся успехов в городе. Обиженный его воззрениями и планами, отец смотрел в сторону и изображал безразличие. Его жена поднимала глаза к потолку, повторяя: «В чужом огороде капуста слаще». Нину задевали эти колкости, как будто мишенью была она. Она сочувствовала Кристиану, потому что он всегда находил для нее доброе слово и не колеблясь помогал ей в некоторых изнурительных работах. Он был единственной рукой помощи в доме, единственным ухом, которому она иногда осмеливалась довериться.
Одержимость отца деньгами с коварством оспы заражала остальных членов семьи. Кристиан злился, видя в жадности отца непреодолимое препятствие для своих намерений, мать — еще одну возможность поссориться с Ниной, «позабыв», что домашние дела выполняются даром и что она получила немалую сумму за то, что приняла ее в дом.
В кухонном шкафу была спрятана металлическая коробка, где хранились деньги. Нина не могла об этом не знать, потому что отец часто доставал ее, чтобы добавить к содержимому несколько сэкономленных монет или — реже — взять, сколько требуется. Однажды, без особой причины, мать высыпала кучу монет на стол и принялась считать вслух. Закончив, воскликнула встревоженным тоном, которым пользовалась, чтобы драматизировать самую ерундовую ситуацию: