В 18:00 все собрались в столовой. Три девушки обслуживали остальных. Ели молча, как того требовал устав. Пища была простая и скудная. Нина была не голодна, но с тоской вспомнила о кормежке на ферме.
Дортуар представлял собой длинную комнату, в которой было около пятидесяти идеально застеленных кроватей. Мадемуазель Кох отвела ей место в конце комнаты, под высоким зарешеченным окном. Ее соседкой оказалась худенькая девушка с печатью вечного испуга на бледном лице. Она не сразу решилась заговорить с новенькой.
— Меня зовут Даниэль. А тебя?
— Нина.
— Где ты жила раньше?
— В семье… на ферме. Но дела пошли плохо.
Даниэль улыбнулась и обвела взглядом большую спальню, где девочки болтали до отбоя.
— У таких, как мы, никогда ничего не ладится, не важно, здесь или где-то еще… Ничего, со временем привыкнешь. Иногда я говорю себе, что мне здесь лучше, чем дома.
— Давно ты здесь?
— Шесть месяцев. А кажется, целую вечность…
Нина посмотрела в окно.
— Зачем там эти решетки? Неужели они и правда боятся, что мы попытаемся сбежать?
— А, это… Говорят, раньше здесь была тюрьма, но я не знаю, правда ли это. Все равно никто не пытается. — Она пожала плечами. — Куда нам бежать?
Девушка с соседней кровати, подслушавшая их разговор, сказала насмешливым тоном:
— Для того чтобы чувствовать себя, как в тюрьме, не нужны решетки!
Внезапно в дверях возникла мадемуазель Кох. Свет погас, и она гаркнула на всю комнату:
— Отбой, девушки!
Послышались хихиканье и шепот, потом наступила тишина. Нина продолжала смотреть на окно с решетками, а когда привыкла к темноте, различила две приближавшиеся к кровати фигуры и не успела шевельнуться, как на ее лицо упали две подушки. Нина пыталась сопротивляться, но девочки удерживали ее руки. Она запаниковала, вспомнив нападение Кристиана, услышала смешки; давление усиливалось, она почти не могла дышать. Когда ей удалось высвободить одну руку, на грудь и живот посыпались удары. Сумев перевести дыхание, она издала стон, который тут же заглушили подушками. Секунд через тридцать мучительницы скрылись в темноте, продолжая хихикать. Нина приподнялась на локте и сделала глубокий вдох; все ее тело ныло от боли. Она была в ужасе, боясь, что опять нападут. Спала она в ту ночь мало. В тишине спальни звучали сдавленные рыдания и хриплые стоны других девочек, словно выныривавших из жутких кошмаров.
7
Ранним утром, еще до восхода, в спальне зажегся свет. Нина видела, как девочки вскакивают с кроватей, похожие на маленьких солдатиков, и бегут в ванную, чтобы плеснуть в лицо водой. Даниэль воспользовалась моментом, чтобы поговорить с ней.
— Знаешь, вчера ночью… Эдит так поступает со всеми новенькими. Я тоже удостоилась. В этот раз она немного переборщила. Не знаю, что на нее нашло. Это место сводит с ума, но в глубине души она не такая уж плохая…
— Всё в порядке, уже забыла, — соврала Нина.
После завтрака, такого же скромного, как и ужин накануне, мадемуазель Кох сказала Нине, что она должна пойти к доктору на осмотр.
Его кабинет на первом этаже, недалеко от кабинета директора. Мадемуазель Кох постучала, и секунд через десять из-за двери раздалось: «Войдите!» У мужчины, лет за тридцать, были худое, с тонкими чертами, лицо и высокий лоб с залысинами.
Нина вошла в комнату вместе с мадемуазель Кох, державшейся чуть сзади. Доктор помолчал, потом, увидев, что она и не думает удалиться, сказал раздраженно-вежливо:
— Спасибо, мадемуазель, вы можете оставить нас.
Нина испуганно посмотрела на мадемуазель Кох, и ей показалось, что та совсем не хочет покидать кабинет. Тем не менее она подчинилась, едва слышно произнеся: «Хорошо, месье…»
— Вы привыкаете к новой жизни?
— Я приехала только вчера, месье.
— Другие пансионерки хорошо вас встретили?
Нина вспомнила ночное нападение.
— Да.
Врач задал ей несколько общих вопросов, чтобы заполнить открытое на столе досье. Он писал быстро, большой черной авторучкой. Когда она подумала, что допрос наконец окончен, он поднял глаза и спросил:
— Были ли у вас в последнее время интимные отношения с мужчиной?
Низ живота пронзила боль, причиненная фермерским сыном, — она осталась при ней, как печать скверны.
— Нет… — Нина опустила глаза.
— Были ли у вас когда-нибудь подобные отношения?
Она покачала головой.
— Очень хорошо. Попрошу вас раздеться.
Нина застыла на месте, вспомнив вчерашнее купание. Эта новая просьба, исходившая от мужчины, пусть и доктора, оскорбила ее сильнее вчерашней, но одежду она сняла. Оказавшись в нижнем белье — том самом, которым снабдила ее мадемуазель Кох, поскольку она не знала, куда делись ее собственные вещи, — Нина испугалась, что доктор прикажет снять и его. Он посмотрел на нее сверху вниз, едва заметно улыбнулся уголками губ, потом по его лицу пробежала тень то ли разочарования, то ли отсутствия интереса.
— Вы хорошо сложены.
Мужчина осмотрел ее. Нина вздрогнула, когда он положил руку на ее обнаженное плечо и прижал стетоскоп к спине. Она закрыла глаза. Ей хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, пусть бы ее лупили товарки — все лучше, чем находиться в кабинете наедине с незнакомцем. К счастью, осмотр был поверхностным и быстрым.
— Вы здоровы, — заключил доктор, возвращаясь за стол, — можете одеваться.
Дом функционировал как узкое общество, отрезанное от остального мира. В течение большей части дня пансионерки должны были выполнять обязанности прислуги. Обычно мадемуазель Кох формировала группы из трех девушек, редко больше, чтобы не тратили время на болтовню. Работа была механической и изнурительной, но по сравнению с той, которую ей приходилось выполнять на ферме, Нина считала ее почти сносной.
В первые дни мадемуазель Кох показалась ей женщиной суровой, но справедливой. Однако это впечатление очень быстро развеялось. Никогда еще Нина не встречала человека с таким переменчивым настроением: она могла перейти от покровительственного, почти материнского отношения к ужасной жестокости. Когда у нее был один из плохих дней и она замечала девушку, которая тихо плакала или работала медленнее положенного, то подходила сзади и яростно дергала виноватую за ухо, а могла протащить метр или два, если та сидела на корточках, вытирая пол. Даниэль однажды показала Нине ужасный шрам, который остался у нее за ухом после подобного наказания. Если результат работы оказывался не на высоте или просто не нравился воспитательнице, она с удовольствием грязнила пол, раскидывала постели, разбрасывала стопки белья и приказывала все начать с нуля. Если девушку уличали в краже хлеба на кухне или в грубости, мадемуазель Кох без колебаний запирала ее на несколько часов в каминном котле, тесной комнате, полной перегретых паров, где можно было получить серьезные ожоги. Когда она была в благодушном настроении, ее место занимали надзирательницы и пользовались своей мимолетной пьянящей властью. Хотя каждую ночь в дортуаре звучали рыдания, Нина никогда не видела, чтобы днем какая-нибудь девушка плакала открыто. Мадемуазель Кох повторяла, что слезы заразительны, и девочки знали: те, что они прольют во время наказания, приведут к гораздо худшим последствиям.
За домом располагались садовые сараи, фруктовый сад и большой огород, за которыми активно ухаживали во второй половине дня, но обильный урожай никогда не попадал на столы пансионерок. У Нины никогда не было аппетита, а многие девушки страдали от голода и не раз тайком делили на всех какой-нибудь сырой овощ. За кражу могли лишить обеда или ужина.
Обучение воспитанницам давали самое элементарное. Исключение составляло домоводство, бесконечные скучные уроки трижды в неделю. Уткнувшись в учебник, от которого пахло духотой никогда не проветриваемых старых комнат, пансионерки вновь и вновь слушали наставления на тему о том, что правильное ведение домашнего хозяйства, будь то богатое или скромное, должно быть приоритетом каждой молодой женщины и что без порядка нельзя надеяться ни на безопасность, ни на то, что в доме будет тепло. Процветание необходимо в семье так же, как и в обществе: сохранение в должном виде мебели, выбор и уход за одеждой и тканями, стирка, обезжиривание, рецепты косметики, изготовленной в соответствии с предписаниями гигиены… Все это казалось Нине тем более абсурдным, что проповедовалось девушкам из хороших семей, которые никогда не держали в руках ни корзину для белья, ни швабру.
Контакты с внешним миром были редкими, если не сказать несуществующими. Каждую неделю приходил священник, чтобы отслужить молебен и исповедовать воспитанниц в комнате, голой и унылой, как тюремная камера. Не зная, в чем признаваться, но боясь, что ее обвинят в утаивании, Нина каялась в мнимом богохульстве и придумывала нечистые мысли, вдохновляясь теми, в которых в спальне тайком признавались другие девушки.
Продукты в большом белом фургоне доставлял по пятницам молодой парень лет двадцати по имени Маркус. Он был красив, и его появление вызывало смешки и перешептывания со стороны многих девушек. Надзирательница, бывшая монахиня родом из Цюриха, заметила его фокусы и строго отчитала на смеси немецкого и плохого французского, заставив отойти подальше от здания и покурить в глубине парка, пока девушки разгружают машину.
Большинство пансионерок никогда не принимали посетителей. А когда это случалось — только в назначенный день, два раза в месяц, — семьи переживали этот момент либо как рутину, либо как психодраму. Мадемуазель Кох по утрам раздавала румяна всем, кого она находила плохо выглядящими. «И самое главное, не забывайте улыбаться», — говорила она всем. В комнату, примыкающую к столовой, где встречались семьи, приносили карты и домино, заводили бравурные народные песни. Однажды мать, пришедшая в отчаяние от разлуки с дочерью, на коленях умоляла директора вернуть ей ребенка. Ее пытались успокоить, как могли, но она не уходила, пока директор не пригрозил сообщить властям о ее поведении, которое может иметь «серьезные психологические последствия» для пансионерок. Сталкиваясь с подобными сценами, Нина испытывала облегчение от того, что ее не навещали.