Мы пьем, и моя добровольная помощница что-то замечает в моем взгляде.
— В чем дело? — спрашивает она, глядя на меня с участием.
— Ничего, я просто размышлял…
Мы молча ждем, пока кто-нибудь примет у нас заказ.
— Вы никогда ничего не подозревали о прошлом матери?
— Нет, хотя, возможно, я просто не хотел ничего видеть. Конечно, можно отмотать историю назад и заметить мелочи, способные вызвать у нас подозрения… Моя мама всегда держалась со мной отстраненно, впрочем, как и со всеми остальными. Сегодня я понимаю, что она никогда не была по-настоящему счастлива.
— Наверное, вы очень страдали.
— Я ничего не осознавал. Когда не с чем сравнивать, все кажется нормальным. Возможно, именно поэтому я никогда особо не задумывался о своей семье. Полагаю, большинству людей показалось бы безумием, что я так мало знал о женщине, которая родила меня на свет.
— Вы единственный сын, Тео?
— Нет. У меня есть брат Камиль. Именно ему было труднее всех. Камиль очень талантлив, у него настоящий дар к рисованию: он унаследовал художественный талант нашего отца.
— Не стоит так себя принижать.
— Это чистая правда. Камиль мог бы сделать блестящую карьеру, но очень рано пристрастился к наркотикам и погубил себя…
— Очень вам сочувствую.
— Не представляете, как это тяжело… Мне всегда казалось, что жизнь оказалась ужасно несправедлива к нему.
— Все мы платим долги прошлого: трудно прожить собственную жизнь, не повторяя существование родителей.
— Вообще-то, Камиль — мой единокровный брат. Нина — его мачеха, хотя мы прожили часть нашего детства под одной крышей.
— По большому счету это ничего не меняет. Ваш брат, видимо, острее реагировал на скрытность вашей матери. Секреты разрушительны не из-за того, что они скрывают, но из-за беспокойства, а порой и страха, который вызывают у родителей. Эта тревога может передаваться из поколения в поколение, как призрак, который будет появляться и действовать внутри нас, даже если мы этого не осознаём. Ну вот, теперь я изображаю психолога…
Я улыбаюсь.
— Полагаете, «призраком» Камиля может быть дом Святой Марии, даже если он ничего не знает об этом месте?
— Его… и вашим тоже, Тео. — Марианна делает паузу, чтобы отпить глоток сока. — До какого возраста он жил с вами?
— До восьми лет. Потом уехал к тете, сестре нашего отца, которая поселилась на Лазурном Берегу.
— Значит, он был не так уж мал… К восьми годам личность ребенка продолжает формироваться. Во время учебы я много работала над психогенеалогией, передаче травм из поколения в поколение. Не знаю, связано ли плохое самочувствие вашего брата с домом Святой Марии, но в одном уверена: невысказанное мешает нормальному психическому функционированию личности, и что долго хранимая тайна наносит гораздо больший ущерб, чем правда, какой бы жестокой она ни была…
Я указываю подбородком на фасад отеля.
— Вы действительно верите, что моя мать могла бы рассказать о том, что пережила здесь, когда мы были еще детьми?
— Нет, конечно, это было бы немыслимо. В любом случае хорошего времени для такой информации никогда не бывает. Но дети догадываются, что родители что-то от них скрывают… Вы могли бы не наткнуться на эту фотографию, а раз нашли, то не случайно: вы искали ответы на вопросы и задавали их себе не только последние нескольких дней, вопреки тому, во что вы, кажется, верите.
Марианна права. Я всегда знал, что с нашей семьей что-то не так, но в течение многих лет верил, что только ранняя кончина отца была причиной состояния Нины.
Телефон Марианны, лежащий на скатерти, издает легкий звон.
— Не обращайте на меня внимания, ответьте, — говорю я.
Она быстро просматривает сообщение и кладет телефон на стол, слегка раздраженная.
— Это няня моей дочери. Она подвержена всяческим страхам и держит меня в курсе любых событий. Сначала я была довольна, но теперь это становится немного обременительным.
Я пытаюсь скрыть разочарование не столько из-за того, что у нее есть ребенок, сколько из-за того, что она состоит в отношениях.
— Как ее зовут? Вашу дочь, не няню.
— Эмили… Дань уважения Эмили Бронте. «Грозовой перевал» — мой любимый роман.
— Мне тоже очень нравится и эта книга, и это имя. Сколько ей лет?
— В мае исполнилось три года.
Мне нужно узнать больше о Марианне, даже если придется лезть в ее личную жизнь. Я никогда бы не подумал, что эта поездка в Швейцарию приведет меня к такой женщине. Почему потребовалась трагедия, чтобы наконец встретить ее?
— Значит, вы замужем?
— «Значит»? — повторяет она, забавно надув губы. — Вам не кажется, что это чуточку старомодно, Тео? Наличие детей не означает, что мы в браке… На самом деле мы с папой моей дочери расстались, хотя юридически все еще женаты, и Дюссо — не моя девичья фамилия.
— Извините меня за нескромность.
— В этом нет ничего плохого… Я надоела вам своими расспросами. А вы женаты?
— Был. На очень хорошей женщине. Мы познакомились в США.
— Она американка?
— Нет, француженка-эмигрантка. Между нами все шло гладко, но…
— «Гладко»? Вы говорите о вашей паре, как о швейцарских часах.
— Может, поэтому все продлилось так недолго.
Похоже, мое замечание ее позабавило — и подтолкнуло к откровенности.
— Сначала я очень переживала из-за расставания со Стефаном, отцом Эмили, но сегодня считаю, что нет ничего драматичного в том, что этот брак не длился долго. Чем дольше я изучаю прошлое, тем больше убеждаюсь, что нам повезло жить в такое время, как наше. Я не выношу людей, которые продолжают утверждать, что раньше все было лучше. — Она поворачивается к фасаду отеля. — Вы можете себе представить, какой была жизнь во времена подобных институтов… Пары вели совместное существование, только если подчинялись условностям лицемерной морали. Я уж не говорю о наших правах — я имею в виду женщин. Нельзя сказать, что Швейцария была в авангарде феминистской борьбы… Вы во Франции справились лучше.
— Неужели?
— Вы знаете, в каком году женщины в нашей стране получили право голосовать?
— Нет.
— В тысяча девятьсот семьдесят первом. И только в семьдесят восьмом им была предоставлена родительская власть над детьми. Можете поверить?
— Знаете, женщинам во Франции только в шестидесятых годах было разрешено открывать банковский счет и работать без разрешения мужей, поэтому…
Марианна снова улыбнулась. Мне нравится ее солнечная открытая улыбка, но это длится недолго: лицо принимает серьезное выражение, которое меня удивляет.
— Я была не совсем честна с вами, Тео.
— О чем вы?
— Я не знала, как обсудить с вами эту тему… Вчера, когда вы рассказали мне о Далленбахе, я утверждала, что его имя мне что-то смутно напоминает, что я, должно быть, видела его в досье…
— Да. И?..
— Я прекрасно знаю, кто такой Грегори Далленбах. Не случайно год назад я подала заявку на вступление в комиссию. Это было связано не только с моими научными интересами. Много лет назад мой отец тоже работал в доме Святой Марии…
2
— Ваш отец?
— Позвольте объяснить, Тео. Я действительно должна была рассказать об этом раньше…
Я удивлен. Никогда бы не поверил, что она может быть лично связана с домом Святой Марии. Что это заведение для нее не просто объект изучения, но и часть семейной истории. По ее покаянному виду я вижу, что тема, которую она только что затронула, очень болезненна.
— Мой отец, Анри, умер от обширного рака поджелудочной железы, когда мне было всего тринадцать. Видите, я тоже рано потеряла одного из родителей.
— Мне жаль, Марианна.
Тень печали омрачает ее взгляд. Внезапно я чувствую, как удивительно мы близки.
— Он по образованию был детским психиатром, но медициной занимался очень недолго. Потом был на важных должностях в Службе защиты детей, позже ставшей Службой защиты молодежи. Он читал лекции в университете и писал экспертные заключения для судов. Отец много работал; помню, что он редко бывал дома… Моя мама была домохозяйкой, но проводила много времени, помогая ему, перечитывала его лекции, проводила исследования, предлагала новые идеи. Она безмерно им восхищалась.
Марианна переводит взгляд на парк и глубоко вздыхает, прежде чем продолжить:
— Мне очень мало известно о его пребывании в доме Святой Марии, и всё со слов матери. Помните, что я сказала вам вчера? В семьдесят первом году было принято решение о перестройке дома…
— Да, из-за подозрений в жестоком обращении и сексуальном насилии.
— Не было ни тщательного расследования, ни обвинительных приговоров, но директора подтолкнули к выходу на пенсию и заставили замолчать. Руководство дома Святой Марии было обезглавлено, а персонал дезорганизован; срочно требовался сильный и опытный человек. Я полагаю, что мой отец колебался, прежде чем согласиться на такую обязывающую должность, которая неизбежно положила бы конец всем другим увлекавшим его занятиям. Но у него было чувство долга, а главное, один большой недостаток: он не умел говорить «нет». Первоначально он должен был исполнять обязанности только на временной основе, но оставался там два года, пока воспитательный дом не закрылся. Я бы не хотела, чтобы вы неправильно поняли меня, Тео. Я полагаю, то, что я вам здесь рассказываю, должно вас удивить, и вы наверняка считаете, что я была неправа, солгав вам…
— Вы растерялись. Я понимаю, что вам было трудно рассказать мне об этом вчера, когда я почти ничего не знал об административных задержаниях.
— Нет. Мой отец был хорошим человеком и всегда думал об интересах других людей. Прогрессивный человек, он с подозрением относился к авторитаризму и репрессивным методам воспитания. Отец заботливо воспитывал меня и всегда предоставлял мне большую свободу. Всю жизнь он стремился помогать молодым людям, попавшим в беду, задаваясь вопросом, как с ними обращаться наиболее гуманным и эффективным способом. По словам моей матери, приехав в дом Святой Марии, он был глубоко потрясен архаичным и жестоким характером образования, которое давалось молодым девушкам. Этот институт, как и многие другие, слишком долго функционировал в вакууме, и я даже не уверена, что люди, которые там работали, действительно отдавали себе отчет в том, что делают.