— Что он написал?
— Просил прощения за причиненный вред, сожалел, что хотел давать мне уроки в Италии. Он объяснил, что наши отношения были ошибкой и что нам нужно перевернуть страницу, не пытаясь встретиться снова.
— Его заставили написать письмо, иначе и быть не может!
— Сначала я тоже так подумала, решив, что это просто способ усыпить бдительность моих родителей. Я даже притворилась, что плачу, выглядела отчаявшейся, чтобы не возбуждать их подозрений. В течение нескольких часов я искала в его письме фразу, простую фразу, которая могла бы все объяснить, но так и не нашла, и потому ждала от него знака, убежденная, что он сделает все возможное, чтобы связаться со мной…
Нина хорошо представляла, что сейчас услышит.
— И ничего не случилось?
— Нет. Когда мои родители дней через десять отправили меня обратно в школу-интернат, я сбежала первой же ночью, чтобы воссоединиться с любимым. Но Тома не обрадовался. Он признался, что был совершенно искренен в письме, что любые отношения между нами стали невозможными. Я рыдала, умоляла его, проклинала и даже била, но ничего не смогла изменить. Он пригрозил позвонить моим родителям, если я не уйду. В конце концов я подчинилась и всю ночь бродила по улицам…
— Почему он так себя повел?
— Оказался трусом, наверное… Ты не знаешь моего отца: он может быть ужасен, его все боятся. Я предполагаю, что Тома отнесся к угрозам всерьез: он боялся ареста и загубленного будущего. А может, не любил меня так уж сильно…
— Что было дальше?
— Рано утром я вернулась в интернат, где уже заметили мое исчезновение. А Тома предупредил моего отца.
— Нет! Он не мог!
— Еще как смог… Предпочел взять на себя инициативу, чтобы никто не подумал, будто это он захотел снова меня увидеть. Я поняла, что все кончено. Отец решил, что я представляю опасность для семьи и не приму прежнюю жизнь. Оставлять меня в интернате было немыслимо. Кто-то из друзей помог ему найти заведение с более строгим режимом, откуда я не смогла бы сбежать… Я оказалась здесь. Никогда не думала, что мои родители могут запереть меня в подобном месте.
— Их обманули, не объяснили, что такое дом Святой Марии на самом деле?
— Ну уж нет! Они прекрасно знали, что делали. Даже не отвезли меня сами — предпочли ничего не видеть и не мучиться угрызениями совести.
— Ты очень на них злишься?
Лицо Дениз сделалось непроницаемым.
— Нет. Они открыли мне глаза на Тома и свою истинную природу. Мои родители всегда считали меня чем-то вроде аномалии, мешающей их жизни. Мнение отца с матерью больше не имеет для меня значения. Их больше нет. Я уверена, что никогда не вернусь домой. Никогда. Лучше умру…
5
На следующий день после посещения дома Святой Марии мы с Марианной ближе к обеду уезжаем в Женеву. Она настояла на том, чтобы пойти со мной, и я не стал отговаривать ее, хотя из-за этого ей пришлось отменить занятия. Мое сражение в какой-то мере стало ее сражением, но помощь, которую она мне оказывает, не совсем бескорыстна: Марианне нужно разобраться в этом деле, чтобы освободиться от семейного бремени, искупить наивность отца, который, пусть и с лучшими в мире намерениями, работал на репрессивную и жестокую систему.
Уговорить Элизабет Янсен встретиться было нелегко. Я позвонил ей по номеру, который раздобыл «бывший» Марианны, и сразу почувствовал, как она колеблется: одно упоминание имени сестры пробудило призраков, от которых она с трудом избавилась и не собиралась пускать в свою жизнь. О своих намерениях я почти ничего не сказал, сделав упор на исследовательской работе Марианны. Разговор вышел короткий и напряженный. «Мне нужно подумать», — сказала она мне, прежде чем повесить трубку, но вечером перезвонила и сообщила, что готова встретиться, желательно в общественном месте, и у меня возникло ощущение, что она боится. Элизабет назвала кафе в квартале О-Вив и время встречи. Я полагал, что присутствие Марианны облегчит мне задачу, и был рад, что мы пойдем вместе.
— Думаете, Янсен что-то знает? — спрашивает она на въезде в Женеву.
— Не исключено. В любом случае это наша единственная конкретная зацепка…
В ожидании встречи мы прохаживаемся возле Английского сада с видом на гавань, а мне хочется одного: погулять с Марианной по городу, притворившись, что всей этой истории никогда не было. Вид несколько открыточный, но мне нравится. Я хотел бы взять ее за руку, насладиться простым счастьем, на несколько часов забыть о своей семье, стереть из памяти дом Святой Марии. Не в силах справиться с чувствами, я краснею.
Мы приходим в кафе чуть раньше, но Элизабет Янсен нас опередила. Официант сообщает, что дама уже здесь. Она сидит в конце зала над пустой чайной чашкой — значит, ждет уже некоторое время. Эта женщина чуть моложе моей матери, она заботится о своей внешности: элегантный темно-синий костюм красиво оттенен розовым шарфом.
Здороваемся мы с прохладцей, но она, кажется, успокоилась, увидев пару вместо одинокого мужчины.
— Мы можем пойти ко мне, — говорит она, вставая, — я живу рядом. Там нам будет удобнее.
Кафе кажется мне подходящим местом, но ни Марианна, ни я не смеем с ней спорить. Через две минуты мы оказываемся перед старинным роскошным зданием. Поднимаемся на четвертый этаж. Квартира — просторная, очень удобная и обставленная со вкусом — должно быть, стоит целое состояние и никак не соответствует ее социальному происхождению. Марианна объяснила мне, повторив это несколько раз, что в Швейцарии место проживания напрямую зависит от материального положения. Лично я никогда не был озабочен социальным восхождением, на первый взгляд прогрессистским, а по сути — крайне консервативным, и теперь с трудом скрываю изумление. Как и Марианна.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезна, — говорит Элизабет Янсен, входя в гостиную с чайным подносом. — Почему вас интересует история моей сестры?
Марианна четко и лаконично объясняет исследования, которые она проводит в университете.
— Я не знала, что кого-то интересуют такие заведения.
— До недавнего времени не интересовали, но все меняется.
Я не хочу торопить нашу хозяйку, но мне не требуется много времени, чтобы добраться до сути дела.
— Как ваша сестра оказалась в доме Святой Марии?
Элизабет Янсен коротко отмахивается от неудобного вопроса.
— Это долгая история…
— Мы бы хотели ее услышать, если вы согласитесь поделиться с нами, — говорит Марианна мягким спокойным тоном.
— Не помню, сколько лет я не говорила о том времени. Даже не знаю, с чего начать…
— Возможно, с вашего детства, если не сочтете мою просьбу нескромной.
— Знаете, скрывать мне нечего… Мы жили в Эпаленже. Наша мама практически одна растила нас с Ниной. В первые годы отец работал на стройке и редко бывал дома. Мне говорили, что родители все время ссорились и развелись, когда мне исполнился год. Нина, которая была старше на четыре года, сохранила о нем некоторые воспоминания, и не самые счастливые. Мы были бедными — не самыми бедными, но все же… Моя мать какое-то время работала уборщицей, потом устроилась в аптеку, где работа хоть и была не такой тяжелой, но оплачивалась не лучше. Отец должен был выплачивать алименты, однако мы их так и не увидели, а у мамы не было ни денег, ни сил, чтобы предпринять какие-либо действия. Однако, несмотря ни на что, не могу сказать, что у меня было несчастливое детство. У Нины радостных дней было гораздо больше, чем у меня.
— Почему же?
— Моя сестра была серьезной и прилежной девочкой, но в школе у нее случались трудности с учебой — наверное, сегодня мы сказали бы, что она дислектик или что-то в этом роде. В течение нескольких лет у нее были учителя, которым она нравилась, и они помогли ей добиться больших успехов. Но все пошло прахом в пятом или шестом классе. Нине попался учитель, который постоянно делал ей выговоры, наказывал за малейшее опоздание, заставлял терпеть унижения. Она рассказала мне, что однажды, рассерженный ошибками нерадивой ученицы, он поставил ее перед классом и сказал: «Мои дорогие дети, вот как выглядит прирожденная дура». Конечно, все рассмеялись. Нина быстро стала мишенью для всеобщих насмешек и очень страдала. Она не любила оставаться после уроков, потому что ее дразнили. Обвиняли во всех грехах, даже если она не делала ничего плохого. Нина не защищалась. Она была… слишком дружелюбной, слишком податливой.
Элизабет Янсен нервным жестом дергает висевшую на шее тонкую золотую цепочку. Погрузившись в воспоминания, она, кажется, перестает обращать на нас внимание. Мы ее не подгоняем.
— Мама делала все, чтобы сестра пошла в среднюю школу, поскольку очень хотела, чтобы у нас и образование, и жизнь были лучше, чем у нее. Но трудностей у Нины становилось все больше, и ничего не вышло. Дело усугублялось тем, что я училась в школе очень хорошо, не прилагая особых усилий. Я всегда грызла себя за это, часто думала: печально, что не все дети рождаются равными, по крайней мере, в плане способностей. В то время моя мать потеряла работу, стала поденщицей в разных местах по несколько дней в неделю, платили ей очень мало. Она больше не могла сводить концы с концами, и вмешались социальные службы. Нину пришлось отдать в приемную семью, где она прожила несколько месяцев, потом прошла стажировку в пекарне, жила в семье, и это было ужасно.
— То есть?
— С ней обращались как с рабыней и подвергали физическому насилию. Думаю, через какое-то время соседи начали понимать, что происходит. Семья испугалась и обвинила Нину в целой куче проступков… Конечно, это была чистая ложь. Если б вы знали мою сестру! Но для них это был способ прикрыться. Социальные службы не стремились узнать правду. Они не хотели поднимать шум и предпочли назначить опекуна, который позаботится о Нине.
— Ваша мать ничего не сделала?
Я сразу пожалел об этом вопросе, который мог быть воспринят как обвинение.
— Нет. — Элизабет поворачивается к Марианне и смотрит на нее с улыбкой. — Моей матери тогда было примерно столько же лет, сколько сейчас вам, но она была ужасно изношена жизнью. Стр