— Нет, — прошептала она, почувствовав облегчение, несмотря на отвращение к себе.
Доктор шумно выдохнул.
— Очень хорошо. А теперь я сделаю работу, за которую мне платят.
Он взял с подноса шприц и встряхнул флакон. Дениз молча протянула руку.
Далленбах сделал ей еще три инъекции с интервалом в два дня — Дениз не оказывала ни малейшего сопротивления, — после чего объявил, что раны заживают и мадемуазель Кох теперь может сама менять повязки. В прошлый раз — в тот момент Дениз не знала, что он был последним — у нее было время заметить, как врач возвращается к аптечке и берет крошечный предмет, спрятанный за коробками с лекарствами. Опознать его Дениз не сумела.
Дискомфорт внизу живота нарастал, стыд с каждым днем все сильнее давил на нее, и Дениз решила объявить бойкот своей телесной оболочке. Теперь она умывалась только на ощупь, закрыв глаза, избегала встречаться взглядом со своим отражением даже в оконном стекле. Она часто думала, что избавила бы себя от многих несчастий, если б была менее красивой, и сожалела о недавних временах, когда ее фигура не привлекала внимания противоположного пола.
Главная надзирательница, накладывая ей повязки, заметила, что раны выглядят как угодно, но только не «на пути к заживлению». Дениз искала в холодных голубых глазах хоть напек на признание: «Я знаю, что он с тобой сотворил, малышка! Знаю, что тебе пришлось пережить…» Она не надеялась, что мадемуазель Кох поможет ей и донесет на врача; ей просто хотелось почувствовать себя не такой одинокой и убедиться, что пережитое — не плод ее больной фантазии. Окружающий мир утратил прозрачность, ночью простой сон мог обрасти плотью, а днем реальное могло показаться химерой.
Иногда, гуляя по парку, она чувствовала внезапное недомогание и не могла сделать ни шагу. Смотрела на фасад здания и спрашивала себя: «Что я тут делаю?» Дениз понимала, что школа-интернат наверняка очень изменилась, но надеялась, что Джоанна скоро вернется из Штатов и привезет новые пластинки и книги, говорила себе, что мало занималась алгеброй, которая всегда была ее слабым местом. Это состояние длилось недолго. Придя в себя, она почувствовала стыд пополам с унынием. Пленница своей тайны, она была ужасно одинока. Это было не то желанное утешительное одиночество детства, но тяжкий груз на плечах, головная боль, давящая на глаза. Даже присутствие Нины не прогоняло чувство бесконечной покинутости.
Дениз вела себя с подругой все более резко, стараясь скрыть, что ее раздражает апатия Нины. Она мысленно упрекала девушку за то, что та не прикладывает больше усилий, чтобы сделать побег возможным, и даже задавалась вопросом, действительно ли Нина хочет покинуть дом Святой Марии, или страх заставляет ее предпочесть рутину заточения опьяняющей, но мучительной перспективе свободы? Дениз стала менее терпимой в разговорах и более категоричной в суждениях. Она ясно выражала свои опасения насчет состояния Нины: если они сбегут до родов, придется отказаться от ребенка, другого выхода не будет. Нина обижалась, плакала, просила уходить без нее, сокрушалась, что стала обузой. Чувствуя себя виноватой, Дениз тоже плакала, извинялась и пыталась успокоить несчастную, хотя будущее виделось ей тяжелым, готовым рухнуть на их головы небом.
В конце ноября в дом приехали две новенькие. Мадемуазель Кох подхватила грипп и отсутствовала неделю. На кухне обнаружили кражу продуктов, повлекшую за собой коллективное наказание, но виновных так и не установили.
Через несколько дней у Нины вроде бы хватило сил встать с постели и заняться мелкими делами, но ее состояние снова ухудшилось. Она уверяла, что не чувствует себя плохо, просто слишком устала, чтобы сделать хоть малейшее движение. По молчаливому согласию они больше не говорили о плане бегства, что сильно облегчило жизнь Дениз — отпала необходимость врать подруге.
— Ты научишь меня играть на пианино?
— Что?
— Я всегда мечтала читать ноты и играть на каком-нибудь инструменте.
— Научу обязательно.
— Мне так хотелось бы услышать, как ты играешь… Жаль, что здесь нет пианино!
— У тебя будет тысяча возможностей услышать меня. Но я играю не так уж и хорошо.
— Не прибедняйся, — ответила Нина.
Дениз не поняла, относилось это двусмысленное замечание к ее первому или ко второму утверждению.
— Знаешь, чего бы мне хотелось?
— Скажи.
— Жить в Париже. Ты ведь там бывала?
— Да, несколько раз, с родителями.
— Красивый город?
— Очень. Тебе бы там понравилось.
— Дома была брошюра о Париже — не знаю, откуда она могла взяться: никто в моей семье никогда не путешествовал. Я не переставала ее рассматривать, когда была маленькой. Эйфелева башня, Елисейские Поля и эта церковь на вершине холма, вся белая, похожая на огромный свадебный торт… Как она называется?
Дениз улыбнулась.
— Собор Сакре-Кёр.
— Да-да, Сакре-Кёр… Ее я хотела бы увидеть в первую очередь. Я слышала, оттуда открывается потрясающий вид на город.
— Фантастический.
— Я могла бы одеться, как настоящая парижанка… — Нина рассмеялась. — Что сейчас носят в Париже?
— Мини-юбки, брючные костюмы… Правда, все могло измениться с тех пор, как я была там в последний раз.
Нина сделала глубокомысленный вид.
— Мы должны подать петицию о введении мини-юбок в доме Святой Марии, это разрядит атмосферу… Представляешь лицо старухи?
— Прекрасно представляю… Знаешь, что еще мы могли бы сделать?
— Нет.
— Попросить директора, чтобы одевал нас у Кардена или Сен-Лорана!
Это был последний раз, когда они смеялись от души.
Нина родила на три недели раньше срока. Однажды ночью она закричала от боли и ужаса. Вся спальня проснулась, вызвали старшую надзирательницу. На следующее утро послали за акушеркой. Далленбах, коротко осмотрев Нину, не счел необходимым отправлять ее в больницу.
Девочкам пришлось заниматься повседневными делами, хотя все их мысли были только о Нине. Одни молились, другие предавались суевериям — стучали по дереву, держали кулаки, плевали через плечо.
Около часа дня, когда они убирали со столов, в столовую вошла мадемуазель Кох, которую никто не видел с утра. Все замерли. Наступила звенящая тишина. Лицо старшей надзирательницы было бледным, взгляд — отсутствующим. Несколько мгновений она стояла, не находя слов, потом судорожно вздохнула и заговорила. Дениз не нужны были слова; она все поняла, увидев, как надзирательница входит в столовую.
Нина умерла. И сердце Дениз навсегда отгородилось от мира.
Часть IV
Мертвые невидимы, но они не отсутствуют…
1
Дениз оделась, стараясь не шуметь. Несколько часов она лежала без сна, думая о побеге. Воспитанницам часы не полагались, так что девушка стащила с каминной полки маленький будильник, спрятала его под подушкой и в половине первого ночи встала. Как ни странно, ее сердце билось ровно; она чувствовала себя безмятежной, наполненной абсолютным спокойствием.
В последний раз взглянула на пустую кровать Нины с голым матрасом, на который оконная решетка в лунном свете отбрасывала тень в форме креста. Да, она не выполнит обещание — ведь пол-обещания ничего не стоит. Но какой выбор есть у нее сейчас, кроме как продолжить путь без подруги, не оглядываясь назад?
Босая, с туфлями в руке, Дениз пересекла зал, скользя взглядом по каждой из девушек. Сердце упало при мысли, что некоторые, вероятно, застрянут здесь на долгие годы. А что будет с ними потом? На какое будущее они могут надеяться? Все предопределено, если оказываешься не по ту сторону барьера. Судьба сдает карты человеку раз в жизни. Мгновение Дениз надеялась, что кто-нибудь проснется: «Что ты делаешь? Зачем оделась? — Я ухожу. Хочешь со мной?..» Никто не проснулся…
На первом этаже она сняла с вешалки, висевшей за дверью, связку ключей, которой иногда пользовалась мадемуазель Кох, не подозревавшая, что за каждым ее шагом и жестом Дениз следила с первого дня в доме Святой Марии. После нескольких попыток она открыла кабинет директора. К счастью, ни один из двух больших металлических шкафов не был заперт. Ей не составило труда найти в одном из них свое досье и досье Нины. Пошарив в другом, Дениз наткнулась на фотографии, сделанные в день визита комиссии. Она забрала с собой всё, выгребла деньги из кассы директора и отправилась в кабинет врача. При виде смотрового стола вздрогнула. На беду, все ящики письменного стола оказались запертыми, ни один ключ со связки не подошел. Дениз изо всех сил тянула за ручки, но мебель была слишком прочной; не получилось их вскрыть и ножом для бумаги. По большому счету девушка не знала, что ищет и зачем так рискует — она пришла сюда, ведомая интуицией. Решила проверить аптечку и вдруг вспомнила, как врач, сделав ей последнюю инъекцию, взял оттуда какой-то маленький предмет. Она нащупала крошечный латунный ключ, спрятанный за двумя рядами флаконов и коробок с лекарствами. Почему Далленбах так торопился вернуть его на место?
Ключ открывал все три ящика письменного стола. В первом она нашла бесполезные медицинские записи; во втором — накладные и корреспонденцию. В последнем — Дениз открывала его медленно, со смесью волнения и страха — лежал громоздкий серо-черный «Полароид», едва помещавшийся в ящике стола. Она включила яркую настольную лампу, вытащила из-под фотоаппарата папку и открыла ее. Проглядев содержимое, почувствовала дурноту и тяжело рухнула на стул. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем она смогла покинуть кабинет.
…Дениз сбежала из дома Святой Марии, перебравшись на заднем дворе через поваленную секцию проволочной изгороди за кустом роз, который Маркус заметил несколько недель назад. Он ждал ее в условленном месте — она не удивилась, потому что никогда в нем не сомневалась.
Маркус курил — явно не первую сигарету — и, увидев Дениз, щелчком отправил сигарету в сторону.