— Я боялся, ты не придешь…
— Ну вот, я здесь, — ответила она тусклым голосом, еще не оправившись от посещения кабинета Далленбаха.
— Все спокойно?
— Да.
— Тебя никто не видел?
Дениз покачала головой. Маркус заметил папки, которые она держала в руках.
— Это что еще такое?
— Забудь…
— Ну ничего себе! О краже не было и речи. Мы и так рискуем, а тут еще это дерьмо…
— Для тебя это ничего не изменит: никто никогда не узнает, что ты помогал мне.
Прежде чем открыть дверцу фургона, Маркус притянул ее к себе за руку.
— Поцелуй меня…
Дениз легко коснулась губами его рта. Он прижал ее к себе и пустил в ход язык, становясь все настойчивей. Девушка не сопротивлялась.
— А теперь едем, — сказала она, — не будем терять времени.
В пути они почти не разговаривали. Дениз так нервничала, что не могла заснуть крепко, но подремала, убаюканная движением.
— Ты уверена, что хочешь покинуть Швейцарию сегодня ночью? Не слишком разумно…
— Уверена. Неразумно оставаться здесь. Они найдут меня, и очень быстро.
— Полиция? Или люди из Святой Марии?
— Мои родители.
Маркус указал на папки, которые она по-прежнему прижимала к груди, будто боялась, что кто-нибудь на них покусится.
— Что это, Дениз? Зачем ты их взяла?
— Тебе лучше не знать.
— Скажи мне… Что это?
Она колебалась. Мысль о содержимом папки парализовала ее волю.
— Что-то вроде моей страховки…
Через три четверти часа Маркус съехал с главной магистрали на проселочную дорогу. С каждой минутой страх Дениз становился все сильнее.
— Ты уверен, что нас не задержат?
— Никакого риска. Там, куда мы едем, нет пограничного перехода, я проверил.
Десять минут спустя они были на краю деревни, окруженной полями. Крыши домов блестели под луной. Маркус припарковался под деревьями в стороне от дороги. Выключив зажигание, он на мгновение застыл, потом повернулся к ней с опечаленным лицом.
— Останься, Дениз. Еще не поздно передумать. Мы могли бы хорошо провести время вместе… Все наладится. В конце концов, какое им дело до того, что ты сбежала?
— Нет, Маркус, пути назад нет.
Он улыбнулся, кивнул, понимая, что настаивать бесполезно, и указал пальцем на лобовое стекло.
— На том конце деревни — Франция. Я уже говорил, здесь нет никакого контроля: это настоящее сито. Но для большей безопасности я пересеку границу на фургоне, а ты пройдешь через поля, и я заберу тебя на другой стороне. Дальше поедем в Лион…
— Хорошо.
— Надолго там останешься?
— Самое большее на несколько дней.
— А куда отправишься потом?
Дениз знала, что лучше не давать слишком много информации, но у нее не хватило духу промолчать или солгать ему.
— В Париж. Это большой город, который я немного знаю. Я смогу слиться с толпой и не буду выглядеть слишком необычно. Я дала подруге обещание и сдержу слово.
— Кстати, я купил все, что ты просила: дорожную сумку, одежду, туалетные принадлежности… Всё в багажнике.
— Спасибо, Маркус. Я ничего не смогла бы сделать без тебя.
— К вашим услугам, мадемуазель, — произнес он, изобразив неловкий поклон.
Дениз вынула украденные банкноты, разделила пачку на две равные части и протянула одну Маркусу. Тот покачал головой.
— Слишком много, я потратил меньше. Не люблю ворованые деньги…
— Возьми — это самое меньшее, что они мне должны.
Не дожидаясь ответа, Дениз сунула ему в руки купюры и, направившись к задней части фургона, начала раздеваться. Сняла платье и бюстгальтер, оставшись в трусах, посмотрела на жуткого вида повязку на правой руке и груди. Маркус обернулся.
— Ты что там делаешь?
— Ничего такого, что не было запланировано. Иди сюда, я готова.
Маркус вздохнул и отвел взгляд.
— Нет.
— Это из-за ожогов? Я вызываю у тебя отвращение?
— Конечно, нет! Ты такая соблазнительная, Дениз… Просто… это было бы неправильно. Действительно неправильно. Ты мне ничего не должна. Не хочу, чтобы ты сохранила обо мне такое воспоминание.
Маркус несколько секунд любовался ее телом, которое она без всякого стыда обнажила перед ним, снова вздохнул и вернулся за руль.
— Ты бы переоделась, сейчас самое время. У нас впереди еще много дорог…
2
Это мой первый визит в тюрьму. Зачем я вообще туда отправился, учитывая опыт предыдущей обеспеченной жизни? Марсельская тюрьма, оказывается, больше, чем я думал; этот комплекс огромных серых холодных зданий находится в нескольких шагах от самых красивых каланков[13], которые еще называют марсельскими фьордами. В женском отделении, полностью изолированном от мужского, содержится около ста заключенных. Я стараюсь защититься, как могу, абстрагироваться от места, где нахожусь, думать только о матери и о том, что собираюсь ей сказать. Но подготовленные фразы распадаются на слова, ускользая из головы, а когда я добираюсь до следственного изолятора, становятся просто досадной помехой в мозгу. Я думаю о двух днях, проведенных в Швейцарии, о Элизабет Янсен и ее сестре, обо всем, что Марианна рассказала мне об интернировании, — и внезапно понимаю, что не знаю, как использовать эту информацию, чтобы заставить мою мать заговорить.
Мне пришлось запастись терпением — формальности чрезвычайно затянулись. Металлоискатель, проверка документов. «Сдайте личные вещи…» Портик звенит, отзываясь на каждый мой проход, и никто не может понять почему. В конце концов, обругав проклятую рамку, которая «всегда добивается своего», меня пропустили, подробно проинформировав о правилах: «Вы ведь у нас впервые…» Хорошо хоть, что офис Геза озаботился разрешением.
Место, куда меня ведет молодая надзирательница, не общая комната, и в ней нет оконного стекла с телефоном, как в американских фильмах. Это подобие маленькой гостиной с розовато-лиловыми стенами. Из всей мебели здесь стоят стол и четыре стула, а на стене висит простейшее переговорное устройство с кнопкой для связи.
— Вам придется подождать здесь, — говорит мне провожатая и добавляет, чувствуя мою тревогу: — Все будет хорошо.
Я жду, не ощущая времени, но это самые долгие минуты в моей жизни.
Наконец появляется мама в сопровождении другой надзирательницы. Она в своей одежде, кажется уставшей, но выглядит гораздо лучше, чем я ожидал.
— Здравствуй, мама.
Она смотрит на меня, но не отвечает. Это именно то, чего я боялся: моя мать будет упорствовать в безмолвии, и я уйду в еще большем отчаянии, так и не получив ответов. Она занимает место напротив меня. Я напрягаюсь, но не понимаю, что чувствую, глядя на нее; слышу, как бьется мое сердце, как стучит в висках кровь. Передо мной женщина шестидесяти лет, все еще очень красивая, хотя и увядшая, но на ее лице проступают черты семнадцатилетней девушки, бежавшей из Швейцарии к лучшей жизни, которой ей не суждено было узнать. Неужели пребывание в Лозанне принесло мне больше вреда, чем пользы? Чем я занимался последние несколько дней, как не бегством от реальности под предлогом встречи с ней лицом к лицу?
Слова, которые я много раз мысленно повторял, не выговариваются вслух. Я ограничиваюсь банальностями, спрашиваю, хорошо ли с ней обращаются, не хочет ли она чего-нибудь особенного. Я сознательно не упоминаю причину, по которой она оказалась в тюрьме, но не получаю ответа ни на один из моих вопросов. Мама реагирует едва заметными движениями головы, отдаленно напоминающими одобрительные кивки. Она не проявляет враждебности — вообще не проявляет чувств, которые можно было бы описать точными прилагательными.
Отказываясь признать себя побежденным, я решаю обратиться к ней не как к больной, без фигур умолчания и не взвешивая каждое свое слово.
— Гез — один из лучших адвокатов в стране. Если не лучший… На мой вкус, слишком медийный, но это лучше, чем полное игнорирование газетами и телевидением. Лашом убедил его взять наше дело.
Я говорю «наше», чтобы дать ей понять: «Ты не одна, происходящее касается меня так же, как тебя». Боюсь, этот жалкий маневр только усугубляет ситуацию. Умолкаю…
Вчера, приехав ближе к вечеру в Марсель, я сразу позвонил Марианне. Кажется, она была рада меня слышать и совсем не сердилась за случившееся перед отелем, хотя мы не поднимали эту тему. Она объяснила, что у нее было много работы — и не было времени залезть в архивы дома Святой Марии. Я почувствовал себя виноватым за то, что оторвал ее от дела и теперь она вынуждена торопиться.
— Я не верю, что в архивах можно найти то, что я ищу.
— Честно говоря, я тоже, и очень рада, что ты это понимаешь.
— Что я могу ей сказать, Марианна? У нас с мамой никогда не было настоящего разговора ни о чем! В довершение всего у нее афазия[14]. Разве она будет в состоянии открыть душу на тему дома Святой Марии?
— Сделай то, чего никогда не делал.
— То есть?
— Расскажи ей о себе, Тео.
…Мама больше не смотрит на меня, ее глаза прикованы к пластиковой столешнице. Я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в воду, — и начинаю.
— Иногда я вспоминаю мельницу в Сент-Арну. Смотрю не «кино», скорее отдельные эпизоды. Я помню водяное колесо посреди гостиной и его особый шум, большую библиотеку наверху, эту ужасную маленькую комнату под крышей с красной ковровой дорожкой, которая была заполнена жуткими скульптурами — головами животных, похожими на охотничьи трофеи. Их подарил отцу его друг-художник, но Йозеф нашел их такими безобразными, что засунул в комнату, которой никто никогда не пользовался. А еще помню свой синий велосипед. За мельницей был довольно крутой склон, по которому папа запретил мне спускаться, потому что это было слишком опасно. Но однажды, когда за мной никто не следил — и, наверное, потому, что это было запрещено, — я съехал по нему на велосипеде. Внизу колесо повело, и я упал; сильно не поранился, но потерял крошечный кусочек резца.