Он попросил позировать ему — вернее, позволить иногда фотографировать меня. Ты знаешь его работы: Йозеф не любил слишком отрепетированные фотографии, говорил, что нужно уходить от удобных углов обзора, что кадр решается за десятые доли секунды, «украденные у вечности». Да, порой он бывал чересчур романтичен, утверждал, что никогда не встречал такой красоты и ему обязательно нужно узнать, какое чудо произойдет, когда она окажется на пленке.
— Думаю, это был способ соблазнить тебя, найти предлог, чтобы снова увидеться…
— Возможно… В любом случае я была обманута только наполовину. Я согласилась встретиться не в клубе. Йозеф познакомил меня с городом и окрестностями, с местами, о существовании которых я даже не подозревала. Он сделал несколько моих фотографий, когда мы гуляли, но вскоре у меня возникло ощущение, что они стали для него чем-то второстепенным. Я не влюблялась постепенно — это была любовь с первого взгляда. Меньше чем через три недели я покинула отель, чтобы поселиться у него дома, в квартире-мастерской в Латинском квартале, и забеременела тобой.
По внезапно ускорившемуся темпу ее повествования я понимаю, что ей не хочется идти дальше. Да и зачем, если она уже рассказала все, что я хотел знать о ее молодости? То, что было потом, принадлежит только ей и моему отцу. Я не спрашиваю ее, знал ли он обо всем, что она мне только что раскрыла…
С другой стороны, мама ни разу не упомянула о том, что произошло в отеле недалеко от Авиньона, и я не могу не задать еще один вопрос:
— Мама, ты случайно пересеклась с Далленбахом или последовала за ним, чтобы отомстить?
Она издает короткий горький смешок.
— Если б я действительно хотела найти доктора, то сделала бы это гораздо раньше, можешь мне поверить, и взялась бы за дело иначе… Я знаю, о чем ты думаешь, Тео. Что те события произошли очень давно и что я, возможно, все выдумала. Ты спросишь, как я могу быть уверена, что он делал со мной эти ужасные вещи, если каждый раз теряла сознание и потом ничего не помнила? Скажу тебе так: женщина чувствует такие вещи нутром. Я знаю, что этот человек сделал со мной. — Ее лицо приобрело болезненно жесткие черты.
— Я думал совсем о другом. Я уверен, что ты говоришь правду, но не понимаю, как нам добыть доказательства… Сомневаюсь, что ты — единственная жертва Далленбаха. Он работал в доме Святой Марии шесть лет, ему пришлось осматривать сотни интернированных девушек.
— У тебя будут доказательства.
— Откуда?
— У меня есть улики против этого человека. Но придется немного подождать.
Я слишком ошеломлен, чтобы отвечать, и мама продолжает:
— А теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно, Тео.
К моему удивлению, она сообщает, что у нее есть сейф в швейцарском банке в Париже, где находится ключ от ее квартиры. Она уже оформила специальную доверенность, чтобы я мог получить к нему доступ. В ее глазах опять появляется тревожное выражение.
— Планировалось, что ты узнаешь о содержимом банковской ячейки только после моей смерти, но все сложилось не так, как я предполагала. Теперь у меня нет выбора: нам придется выставить прошлое на всеобщее обозрение. Ты найдешь документы и большой конверт из крафтовой бумаги, который ни в коем случае не должен открывать, Тео…
Я киваю — наверное, слишком небрежно.
— Ни при каких обстоятельствах! Ты должен пообещать мне.
— Обещаю.
— Ты отдашь его адвокату; он знает, что с ним делать.
— Ты сказала «документы», а что еще там лежит?
— Увидишь сам… Тебе пора — я устала и, кажется, наговорила больше, чем хотела.
— Могу я прийти завтра?
— Нет. Возвращайся в Париж и поскорее займись делом. Сейчас это важнее всего.
Она не двигается, и я собираюсь встать, но передумываю. У меня остался последний вопрос.
— Мама, что именно произошло в гостинице в Авиньоне? Далленбах признал вину?
Она смотрит на меня в замешательстве.
— Я не помню, что делала в том бунгало. Я последовала за ним, выйдя из бассейна. Помню, как постучала, помню его озадаченное лицо, когда он открыл дверь, и на этом всё. Я убила человека, Тео, а воспоминаний об этом нет…
У меня никогда не было непреложных установок, касательно человеческой жизни, однако, выйдя из тюрьмы на свежий воздух, я не могу не думать о страданиях, которые молчание моей матери причинило нашей жизни. Я говорю себе, что правда может ранить других людей, а молчание иногда убивает.
4
На следующий день я возвращаюсь в Париж и окунаюсь в гнетущую атмосферу города, который разлюбил и перестал чувствовать. Объективно, места сами по себе ничего не значат, мы лишь проецируем на них прошлые воспоминания и эмоции. Париж надолго застрял во мне, и я никогда не подумал бы, что смогу жить где-нибудь еще. Теперь я с тоской вспоминаю годы, проведенные в Лос-Анджелесе, который часто называют уродливым и подобным большой кляксе, но я люблю его за ощущение анонимности, за головокружительное впечатление, что здесь исчезаешь в самом себе и становишься вечно меняющимся человеком.
Я все изложил Марианне по телефону. Не знаю, сделал ли это потому, что она заслуживала знать правду, или просто хотел поговорить, не дать порваться тонким нитям, связывающим нас. В Лозанне я чувствовал такую близость с этой женщиной, что теперь отказываюсь ее терять. И все же, не смея себе в этом признаться, боюсь, что прошлое — тень дома Святой Марии, тяжесть общего наследия — станет непреодолимым препятствием между нами.
Банк, о котором мне рассказывала моя мать, находится в VIII округе — есть определенная ирония в том, что она выбрала именно швейцарский банк для хранения своих секретов. Я забрал ключ от ее квартиры, как только добрался до города. Он лежал в ящике стола: даже если б я случайно наткнулся на него, никогда не подумал бы, что это тот самый ключ из шкатулки.
Я чувствую беспокойство и дискомфорт, когда подхожу к стойке. К счастью, формальности улаживаются быстрее, чем я мог себе представить. Удостоверение личности и официально оформленная доверенность дают мне доступ в хранилище, состоящее из трех отдельных помещений. Белые ящики, все одинаковые, на каждом четырехзначный номер. Сотрудник помогает мне открыть шкаф моей матери, откуда я достаю металлическую шкатулку небольшого размера. Устраиваюсь за столом в соседней комнате. Мне бы хотелось, чтобы в этот момент здесь была Марианна — страшно быть одному перед лицом того, что мне предстоит узнать.
Передо мной небольшой альбом квадратной формы с геометрическими узорами, раньше я никогда его не видел. На каждой странице одна фотография. Очевидно, все они из одной серии с той, что отдала мне Мод: тот же формат, та же зернистость, тот же тип обрамления. Это обитательницы дома Святой Марии, сфотографированные группами по две-три девушки в разных местах: перед фасадом, в парке, в спальне, в комнате, которую я идентифицирую как столовую. Под каждой фотографией мама написала имя девочки: Анн-Мари, Даниэль, Елена, Урсула, Жаннетт… Все они одеты в форменные платья и натянуто улыбаются. Меня поражает сходство в выражении их лиц: девушки кажутся взаимозаменяемыми пешками. Как же я раньше не понял, что та съемка была всего лишь шоу, способом заставить внешний мир поверить, что они счастливы и с ними хорошо обращаются?
Последняя фотография отсутствует, но в нижней части вписаны два имени: Нина и Дениз. Она сейчас у меня — единственная, которую моя мать захотела сохранить, прежде чем запереть альбом. Откуда у нее эти снимки? Она призналась, что украла деньги и документы из кабинета директора, прежде чем сбежать; значит, и шкатулку с альбомом забрала тогда же?
Вероятно, потому что под альбомом лежат досье интернированных Нины Янсен и Дениз Пьяже. Я пролистываю документы, но в них мало информации — частое явление, если верить Марианне. В деле моей матери нахожу регистрационный документ с указанием причин лишения свободы: «побег и сексуальная безнравственность».
Наступает очередь пресловутого конверта из крафтовой бумаги, который мама категорически запретила мне открывать. Взвешиваю на ладони, прощупываю: он не очень толстый, и документы, лежащие внутри, намного меньшего формата.
Знал ли я до того, как пришел в этот банк, что не сдержу обещание? Я сопротивляюсь, пытаюсь убедить себя, что не могу совершить такой постыдный поступок, но не чувствую себя виноватым. Мне кажется, я зашел слишком далеко, чтобы отступать. Медленно вскрываю конверт.
Снова фотографии, но совершенно другого свойства. Оправившись от шока, я насчитываю двадцать пять снимков и понимаю, что не смогу просмотреть все. Первый снимок — удар под дых: совершенно обнаженная девушка без сознания лежит на чем-то вроде операционного стола. Ее ноги разведены, руки свисают в пустоту по обе стороны от тела, волосы откинуты назад, чтобы открыть лицо. Фотография резко контрастная, что подчеркивает ее невыносимый вуайеризм. Меня мутит, я бросаю снимок на стол.
На всех остальных сцена идентична, за одним исключением — почти каждый раз девушка другая. Их уложили в такую позу, безжалостно и бесстыдно предложив глазу камеры, низвели до состояния марионеток. И я, конечно, понимаю, что кукловодом мог быть только Грегори Далленбах.
Вот доказательства, которые обещала мне моя мать. Фотографии сорокалетней давности, которые, без всяких сомнений, подтверждают жестокое обращение врача с несовершеннолетними. Я не в состоянии просмотреть и половину чудовищной коллекции. Я чувствую себя запачкавшимся. Меня захлестывает волна отвращения. Я кладу все снимки обратно в конверт. Мне следовало бы пожалеть, что я сразу не отдал его Гезу, как требовала мама, но я знаю, что должен был пройти через это испытание, что открытие истины могло завершиться только жестоким столкновением с реальностью.
Я пока не знаю, как сильно заблуждаюсь.
Последний документ априори представляет небольшой интерес. Это свидетельство о рождении. Мое. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, установить связь. Читаю метрику: