Семнадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в два часа дня в Париже родился Теодор Маркус Кирхер, ребенок мужского пола в семье Йозефа Эдуарда Кирхера…
Проблема в том, что я должен был родиться не 17 августа 1968 года, а 17 ноября. Иными словами, мне всю жизнь дурили голову насчет месяца моего рождения. Причина ясна. Моя мать познакомилась с моим отцом в феврале 1968 года, а значит, Йозеф Кирхер не может быть моим отцом.
Я вычитаю девять месяцев из даты, указанной в свидетельстве о рождении. Моя мать забеременела в ноябре 1967 года. Когда жила в доме Святой Марии. Когда ее сфотографировал Далленбах.
5
Париж, февраль 1968 года
Дениз пришлось долго ждать на банкетке из древнего зеленого бархата. В этом приемном покое все выглядело древним, от вздутого линолеума до мрачных гранатовых штор, не пропускающих дневной свет. Девушку то и дело сотрясала неконтролируемая дрожь, и сидевшая рядом Надин пыталась успокоить подругу, положив ей руку на колено. Заветный адрес Дениз получила от нее, к тому же она никогда не осмелилась бы приехать одна. Надин работала в клубе три года и была самым близким Дениз человеком с момента приезда в Париж.
В свои двадцать два года Надин уже дважды проходила «процедуру» и рассказала об этом, как о визите к стоматологу. Дениз понимала, что это всего лишь уловка, чтобы успокоить ее: «У тебя пару дней может быть температура, попринимаешь парацетамол и быстро восстановишься…»
Неужели так просто? Разве можно легко оправиться от подобного испытания? Был ли у Дениз выбор? Она думала об этом целыми ночами в своем номере в отеле и не представляла, как будет носить ребенка девять месяцев. И дело было не в том, что она жила впроголодь, а в том, что этот ребенок — мерзкий плод изнасилования; вот кто он такой! Дениз не могла думать о нем иначе, кроме как с ужасом. Он олицетворял для нее овеществленный кошмар. «Я никогда не жалела о своем выборе, — сказала ей Надин. — Если у тебя есть хоть малейшее сомнение, избавься от него». Сомнения исчезли. Она хотела одного: чтобы ее чрево очистили от того, что его оскверняло, чтобы навсегда исчез последний след ее пребывания в доме Святой Марии.
Наконец за ней пришли. Она ожидала увидеть жуткого доктора, похожего на людоеда, но этот человек оказался совершенно ничем не примечательным.
К ее ужасу, он был непреклонен и не позволил Надин пойти с ней:
— Вы должны подождать здесь, таковы правила.
В комнате, куда вошла Дениз, было удушающе жарко. Она отшатнулась при виде огромного гинекологического кресла со стременами, сразу вспомнив кабинет Далленбаха. Ее сердце обезумело. Доктор опустил штору и, не глядя на нее, спросил:
— В первый раз?
— Да.
— Плата вперед…
Дениз сочла формулировку ужасной, но, кивнув, достала из сумочки конверт, приготовленный заранее. Доктор в свою очередь пренебрежительно кивнул на свой стол. Не говоря ни слова, Дениз положила туда деньги. Он, даже не пересчитав их, велел ей снять юбку и трусики, что она сделала стремительно, сокращая время унижения, устроилась на кресле и с трудом вставила ноги в стремена. Ее душил стыд.
— Подруга все вам объяснила?
Надин не вдавалась в подробности, но вопрос прозвучал как утверждение, и Дениз осмелилась произнести только робкое «да», а когда врач попросил ее раздвинуть ноги, закрыла глаза. Ее тело снова сотрясла дрожь.
— Успокойтесь, — приказал он властным тоном. — Я делаю это не впервые…
Дениз вся сжалась, когда почувствовала, как пальцы в перчатках проникают внутрь. Лежа с закрытыми глазами, она представляла, как игла вонзается ей в руку, как Далленбах достает из аптечки маленький ключик. Вспоминала фотографии усыпленных беззащитных девушек, над которыми он надругался. И тех, кого он продолжит насиловать в условиях полной безнаказанности. Она тряхнула головой, пытаясь прогнать теснившиеся в памяти образы, и вдруг, как наяву, увидела лицо Нины. Ее подруга, ее сестра… Больная, прикованная к постели, с каждым днем теряющая все больше сил, которая никогда не увидит, как растет ее маленькая девочка. Было ли ей позволено подержать ее в своих объятиях хоть несколько мгновений или малышку тотчас отняли, чтобы увезти против желания матери? Дениз почувствовала, как ее захлестывает невыносимое отчаяние. Нина хотела этого ребенка больше всего на свете, а она вот-вот позволит умертвить своего. Нина никогда не дала бы ей принять такое решение. Само ее присутствие в этом месте — предательство памяти подруги.
Дениз издала вопль и резко освободила ноги. Врач вздрогнул. Этот черствый, равнодушный ко всему человек внезапно запаниковал.
— Да вы сумасшедшая!
— Нет, нет, нет! — кричала она. — Вы не заберете моего ребенка! Я не позволю вам сделать со мной то, что вы сделали с Ниной!
— О чем вы говорите? Немедленно заткнитесь! Вы хоть понимаете, как я рискую?
Дениз слезла с кресла, прикрываясь рукой, и торопливо надела трусы и юбку, а доктор, опасаясь, что она устроит еще больший скандал, взял конверт со стола и протянул ей.
— Забирайте свои деньги и сейчас же убирайтесь отсюда! Ваша подруга обещала, что проблем не будет…
Растерявшаяся Дениз огляделась, схватила сумочку и выбежала из кабинета, проигнорировав конверт. Вслед ей неслись вопли врача:
— И никогда, слышите — никогда не смейте возвращаться!
6
Странно чувствовать, как вокруг тебя рушится мир, вдруг понять, что все, на чем ты выстроил свое существование, было ложью. Йозеф Кирхер… Так кто же он мне теперь? Я ношу его фамилию, я вынес на себе бремя его славы, а он всего лишь мужчина, пять лет деливший жизнь с моей матерью, от которого во мне — это чувство приходит внезапно — ничего нет… Меня охватывает ярость. Преисполненные высокомерия, мы ищем правду, а когда она предстает перед нами, нагая и лишенная каких-либо уловок, начинаем сожалеть, что вообще ее искали. Проблема с правдой в том, что мы не можем ее предвидеть: невозможно узнать, что она приготовила для нас.
Моя мать не хотела, чтобы у меня был доступ к содержимому этого сейфа до ее смерти. Она никогда бы мне ничего не рассказала, если б не пересеклась с Далленбахом через сорок лет после изнасилования и если б я не предпринял поиски в Швейцарии. Я не могу винить ее: когда и как она могла выдать своему ребенку такую чудовищную тайну? Я хотел бы найти объект для ненависти, но Далленбах мертв. Остался только я. Иногда вопреки себе чувствуешь себя виноватым в преступлениях, которых не совершал: их жестокость и уродство выплескиваются тебе в лицо.
«Я сын насильника, и моя мать убила моего настоящего отца». Я повторяю и повторяю себе эту фразу, и она кажется мне почти гротескной, я не улавливаю ее смысла. Тем не менее теперь все проясняется. Холодность матери, дистанция, которую она установила между нами, смутное, но стойкое впечатление, что меня отстраняют… Что она видела каждый раз, глядя на меня? Черты лица обидчика? Жесты, взгляд, которые я, возможно, унаследовал от этого человека? Чем еще я был для нее, как не напоминанием о насилии? Я предпочитаю не отвечать на эти вопросы. Я убежден, что Дениз так и не удалось вырваться из дома Святой Марии, что та юная девушка, которой она когда-то была, осталась пленницей этого места.
Я не могу находиться один в квартире. Побродив по улицам, решаю позвонить Матье, с грустью подумав, что у меня нет другого друга, кроме него.
Мы встречаемся в итальянском ресторане в районе Одеона, где часто вместе обедаем. Я рассказываю ему все. У меня нет желания приукрашивать реальность. В конце Матье долго молчит, потрясенно качает головой, отпивая маленькими глотками вино.
— Ты никогда ни о чем не подозревал?
— Я всегда чувствовал, что в моей семье что-то не так, но такого и представить не мог. Честное слово… Я так мало знал своего отца, что он стал для меня чем-то вроде абстрактной сущности. Может, проживи он дольше, я бы в конце концов понял…
— Твоя мать много страдала…
— Знаю. Самое печальное, что никто ей не помог. Между тем, что произошло в Швейцарии, и смертью моего отца она пережила слишком много несчастий и была слишком молода.
— Собираешься пойти к ней снова?
— Нет. Пока нет. Я в любом случае сомневаюсь, что она захочет меня видеть. Я должен дать ей время и, по правде говоря…
Я умолкаю.
— Что?
— Я хочу думать о себе, Матье. Хочу быть эгоистом, беречь себя и не испытывать «по доверенности» страдания членов своей семьи. Я сделал все, что мог. Надеюсь, то, что мы с Марианной узнали в Швейцарии, уменьшит ущерб.
— С Марианной? — переспрашивает Матье, вздернув брови.
— Женщина-историк, о которой я тебе говорил; та, что помогала мне в исследованиях.
— Ты называешь ее по имени? Сколько ей, собственно, лет, этой Марианне?
— На несколько лет моложе нас…
— Черт возьми! Я представлял ее себе старой академичкой с седыми волосами… Между вами что-то было?
Я оглядываю зал. Люди вокруг нас выглядят счастливыми. Они смеются, беззаботно болтают. Иногда мне хочется вылезти из себя, обменяться жизнью с первым встречным незнакомцем…
— Не совсем так. Тебе это покажется совершенно нелепым, учитывая, что я не провел с ней даже двух дней, но… кажется, я влюбился.
Не вняв совету, Гез сливает информацию о моих открытиях в газеты и на новостные каналы. Он не просто допускает утечку, но контратакует, превращая защиту в обвинение. В телевизионных новостях он появляется в своем кабинете, стены которого увешаны газетными статьями и обрамлены первыми полосами газет, конечно же, прославляющими его. Несмотря на кажущееся спокойствие мэтра, он ликует, я вижу это по его глазам. Гез говорит быстрее обычного, тщательно обдуманные предложения выстреливают одно за другим: «Нина Кирхер сегодня находится в тюрьме, но это не значит, что мы можем позволить себе забыть: в этом деле она прежде всего жертва. Да, я смею произнести это слово: жертва преступных действий человека, который воспользовался статусом врача, чтобы надругаться над семнадцатилетней. А еще жертва — теперь у нас есть доказательства — несправедливой системы интернирования, нарушающей все основные права человека, которая сохранялась в Швейцарии на протяжении десятилетий. Это дело — не рядовой инцидент. Он должен заставить нас оценить необратимые последствия насилия в отношении женщин, которое наше общество слишком долго игнорировало и даже поощряло. Моя клиентка была физически и психологически сломлена еще подростком. Всю жизнь она жила с травмирующими воспоминаниями о сексуальном насилии. Конечно, речь идет не об оправдании совершенного ею поступка, а о попытке понять, что могла чувствовать Нина Кирхер, когда снова увидела своего мучителя. Я считаю, что реактивация травмы подорвала ясность ее мышления и помешала контролировать свои действия. Больше того — в этих обстоятельствах мы можем го