ворить об отсроченной форме самообороны…»
Мне понятна стратегия Геза, но, боюсь, он зашел слишком далеко. Откровенничая с журналистами, он может не только выиграть битву за общественное мнение, но и вызвать раздражение магистратов, как это часто случалось в прошлом.
Что теперь? Я узнал о прошлом матери, о мотивах ее поступка, о своем истинном происхождении, и все же ощущаю необъяснимый привкус незавершенности. Я чувствую, что-то остается в тени, некоторые части головоломки не нашли своего места. Мои мысли постоянно возвращаются к Камилю. Я сожалею, что бросил его в тот момент, когда между нами зарождались хрупкие отношения. Стали ли проблемы юной мачехи единственной причиной срывов брата? Возможно ли, как предположила Марианна, что дом Святой Марии стал «призраком» матери? Может ли быть, что на Камиле так отразились несколько лет, прожитые под крышей семейного дома, и он оказался в худшем положении, чем я? Я снова вижу его рисунки, лестницу, которая снилась мне в Лозанне. Что скрывается за этим бесконечно повторяющимся рисунком? Я вспоминаю свою тетку. Что она на самом деле знает об этой истории? Скрыла ли что-нибудь от меня, когда я навещал ее? Как ей досталась фотография, которую моя мать вытащила из стола Далленбаха много лет назад? Не верю, что она могла по неосторожности забыть снимок в Антибе, учитывая его ценность для нее…
Я долго не решался позвонить Марианне, и в конце концов она меня опередила. Думаю, она следила за развитием событий по средствам массовой информации. Но я предпочитаю держать при себе ужасную тайну, которую раскрыл, опасаясь, что это встанет между нами. Я рассказываю об альбоме пансионерок дома Святой Марии, о фотографиях, сделанных преступным доктором.
— Я был в шоке. Видела бы ты их, Марианна… Я не знаю, скольких молодых девушек он изнасиловал. Подумать только, негодяй оставался в доме Святой Марии еще много лет после того, как сбежала моя мать… Не могу поверить, что ему удалось остаться безнаказанным.
— Нет никаких доказательств, что никто ничего не знал. Сексуальные переживания часто сопровождаются заговором молчания и пассивным соучастием. Что сказал адвокат?
— Он думает, что сможет сослаться на уголовную безответственность. В худшем случае, благодаря фотографиям и рассказу матери смягчающие обстоятельства сыграют в ее пользу.
Мы продолжаем разговор, но я чувствую, что Марианна отдалилась, как будто что-то оборвалось.
— Сожалею о том, что произошло прошлой ночью.
— Ничего не случилось, Тео.
— Именно это меня и огорчает.
Я не знаю, почему взял билет на самолет. Может, потому, что ничто больше не удерживает меня в Париже. Возможно, остается надежда, что с Камилем что-нибудь получится, что он сможет дать мне ответы на вопросы, которые я даже не могу точно сформулировать, толком не зная, что ищу.
Мой рейс в Ниццу последний. Было темно, когда самолет пролетал над побережьем, чтобы начать спуск к взлетно-посадочной полосе. Взяв напрокат машину, я перекусил в аэропорту хот-догом. Я устал от поездок, которые совершил за последние дни, но нервная лихорадка не дает мне расслабиться.
Пока я еду по набережной в Антиб, несколько раз набираю номер Камиля, прежде чем он соизволяет ответить. Я сразу понимаю, что брат пьян: говорит относительно связно, но тембр голоса тот же, что и накануне моего отъезда в Швейцарию, когда я ждал его возвращения в дом Мод. Я не говорю, что вернулся на Лазурный Берег. После долгих уговоров Камиль сообщает, что сидит в английском пабе недалеко от Порт-Вобана. Я знаком с этим заведением на бульваре Д’Агийон, пристанищем экипажей роскошных яхт, пришвартованных у набережной миллиардеров. Погуляв немного по порту, я присоединяюсь к нему.
В пабе много народу. Все громко разговаривают, в основном на английском, чтобы заглушить рок, ревущий в динамиках. Я замечаю Камиля в конце стойки — он горбится и выглядит долговязым на барном стуле. Перед ним почти пустой стакан с виски. Он не удивляется, увидев меня, и точно не собирается уходить. Один из барменов, молодой парень с руками в татуировках, хмуро глядит в нашу сторону. Затем подходит и наклоняется через стойку:
— Он слишком много пьет. Ему бы поспать.
Я энергично киваю.
— Спасибо. Я о нем позабочусь.
К счастью, Камиль способен идти прямо, и я просто поддерживаю его. Мы медленно поднимаемся по бульвару, чтобы добраться до эспланады Пре-о-Пешёр. Ярко освещенный Форт Карре отражается в водах гавани. Мне очень нравится это место, где ничего не изменилось с тех пор, как я был ребенком. Учитывая состояние брата, не может быть и речи о том, чтобы я позволил ему сесть на мотоцикл. Но я не хочу спать и идти домой прямо сейчас.
— Давай посидим?
Камиль не отвечает. Мы переходим улицу, выбираем скамейку между двумя соснами на открытой парковке. Он плюхается на нее, достает пачку сигарет и спрашивает, как будто только что осознав мое присутствие:
— Какого дьявола тебе здесь понадобилось?
— Сам не знаю.
— Я видел адвоката Нины по телевизору. Как его фамилия, знаешь?
— Гез.
— Этот ублюдок действительно хорош… Все, что он рассказывает, это правда?
— Да.
У меня нет никакого желания разглагольствовать о доме Святой Марии, и я излагаю суть в общих чертах. Камиль ничего не говорит — то ли слишком пьян, то ли знает, что любые слова сейчас бесполезны.
— Я видел твои рисунки, Камиль. Нашел их в твоей сумке в прошлый раз, когда приезжал.
— Угу… — безразлично отвечает он, хотя я ожидал злость или как минимум раздражение.
— Они мне очень понравились.
— Да брось ты…
— Я серьезно. Я и представить не мог, что ты продолжал рисовать. Это… замечательная работа.
Это эпитет сразу кажется мне смешным, как банальный комплимент. Камиль отворачивается и закуривает. Я чувствую, что ему не хочется обсуждать эту тему со мной.
— Ты рисовал все эти годы?
— Немного.
— Немного? Это сколько?
Он медленно достает телефон, открывает фотогалерею и молча протягивает мне.
Я прокручиваю изображения. Полотна, все довольно большие, стоят на полу у стены. Я сразу узнаю стиль Камиля на грани образности и абстракции. Чередование темных и оранжевых оттенков, мотив лестницы, повторяющийся в трех четвертях работ. Я поражен излучаемой ими силой, глубиной, которую живописный вариант придает первоначальным мотивам рисунков-эскизов, рисунков-концептов. Продолжаю листать фотографии бесконечной серии картин и смотрю на полусонного Камиля, вроде бы не ждущего от меня никаких оценок.
— Не знаю, что сказать… Сколько всего полотен ты написал за все время?
— Я не считал. Сотню… нет, пожалуй, гораздо больше.
— Ты их кому-нибудь показывал?
— А зачем?
— Ты не можешь держать картины взаперти! Они такие, что…
— Что? — Он внезапно оживляется. — Сколько дерьма, которое мы сегодня видим в галереях, через двадцать лет будет хоть кого-то интересовать? Люди рисуют, пишут, сочиняют музыку, но то, что они делают, было уже сделано сто раз до них, и чаще — намного лучше.
— Ты не можешь так говорить.
— Конечно, могу! Тебе нужна правда? В конце концов, даже папины фотографии были не так уж плохи.
— Камиль!
— У него был некоторый талант, но главное — он умел оказаться в нужном месте в нужное время. Может быть, некоторые из его репортажей сохранят исторический интерес, но в остальном… вряд ли он станет легендой. Твоя выставка ломаного гроша не стоит, Тео. Я не понимаю, зачем ты вытащил все это старье, да еще и книгу написал.
Я не отвечаю на провокации. От усталости пропало желание цапаться с ним. К моему великому сожалению, в последние годы жизни Йозеф Кирхер позволял себе быть легковесным, и эта выставка привлекает публику скорее громким именем, чем сущностной ценностью фотографий.
— Где твои работы, Камиль? Что ты с ними сделал?
Он несколько раз затягивается сигаретой, прежде чем ответить:
— На мельнице.
— На какой? Ты ведь не о Сент-Арну говоришь?
— А если и так?
Я не знаю, смеется ли он надо мной или несет алкогольный бред.
— Не понимаю, о чем ты.
— Все просто. Я купил мельницу пять лет назад, теперь она моя.
Вот это поворот… Первое побуждение — сказать «не верю», но я точно знаю: выдумать такое он не мог.
— Я иногда туда возвращался, — продолжает Камиль. — Сам не знаю почему… Обычно я стоял перед воротами, обходил стену, шел вдоль Ремарда[15], а однажды на ограде появилась табличка «Продается». Я пошел в указанное агентство недвижимости — и принял решение меньше чем за двое суток, не торгуясь. Предыдущие владельцы проделали большую работу, и могу признаться, что я заплатил целое состояние, но не ради капитализации… Я потратил бо́льшую часть остававшихся у меня денег.
— Ты там живешь?
— Вообще-то, нет. В основном я рисую в старой студии отца, она осталась прежней. Иногда сдаю на лето мельницу в аренду, чтобы оплатить обслуживание и коммунальные услуги.
— Кто об этом знает?
Камиль на мгновение задумывается и выдает короткий и ясный ответ:
— Никто. Ни Мод, ни Нина.
— Почему ты мне не сказал?
— А зачем? Мы вообще ни о чем не говорим, Тео. Мы стали почти чужими. Только не говори, что не чувствуешь этого…
— Когда-то мы были близки.
— Это правда, но все меняется. Так уж это устроено…
Я думаю о времени, потраченном впустую, и о том, что мы могли сделать вместе. Время все разрушает, но мы здорово помогаем ему в его трудах.
— Почему ты все время рисуешь и пишешь эту лестницу?
Камиль садится поудобнее и вытягивает ноги.
— Само приходит мне в голову, специальной причины нет.
— Я тебе не верю. Моне не случайно рисовал кувшинки.
— Ничего себе сравнение! Ты понимаешь, насколько смешон? Что ты ищешь, Тео, почему не оставишь в покое эту клятую лестницу? С тем же успехом я мог бы рисовать мягкие часы