– Нет, в деревне.
Уэйд улыбнулся. Оказалось, у него отличные зубы.
– Тогда, возможно, вам еще предстоит узнать о борьбе людей за выживание, о том, как они восстают друг на друга, когда места слишком мало, не хватает еды и воздуха, и нет ни надежды, ни сил, ни веры, чтобы изменить все это. Отчаяние порождает ярость, мистер Ивэн, и желание отомстить миру, в котором нет места справедливости. Этого следует ожидать.
– И я ожидаю этого, сэр, – согласился Ивэн. – Я бы не удивился, если б человек с умом и жизненным опытом мистера Лейтона Даффа тоже ожидал встречи с насилием и, более того, предвидел ее.
Уэйд некоторое время смотрел на него. Выглядел доктор крайне усталым. Красок в лице почти не осталось, тело обмякло, словно он лишился сил и движения причиняли ему боль.
– Полагаю, Лейтон знал про опасность не хуже нас, – мрачно произнес он. – Должно быть, он влез в это из-за сына. Вы рассматриваете Риса только в нынешнем его положении, мистер Ивэн, как жертву насилия, человека пострадавшего, мучимого болью и очень напуганного. – Доктор выпятил нижнюю губу. – Это не совсем так. До этого… несчастного случая… он был молодым человеком, не чуждым напускной храбрости, с определенными наклонностями, с юношеской верой в свое превосходство и неуязвимость, пренебрегающим мнением окружающих. Он проявлял умеренные склонности к жестокости и наслаждению властью. – Уэйд поджал губы. – Я не судья и, видит бог, сделаю все возможное для его излечения, но мне представляется вероятным, что у него существовала связь с женщиной из того района и он удовлетворял свои желания, невзирая на последствия, не учитывая интересов других людей. Она могла принадлежать кому-то еще. Возможно даже, что он вел себя по отношению к ней с неоправданной грубостью. Вероятно, у нее оказалась семья, которая… – Доктор не стал заканчивать предложение, этого не требовалось.
Ивэн хмурился, стараясь разобраться в путанице версий.
– Доктор Уэйд, вы говорите, что до этого инцидента замечали в Рисе Даффе склонность к жестокости и насилию?
Уэйд смутился.
– Нет, сержант, – наконец произнес он. – Я говорю о том, что двадцать лет близко знал Лейтона Даффа и не могу представить себе причину, по которой он отправился бы в такой район, как Сент-Джайлз, за исключением попытки образумить своего сына и уберечь его от какого-то глупого поступка. Очевидно, сам Рис воздержаться от него не мог. В свете произошедшего я считаю, что Лейтон действовал правильно.
– Он говорил вам о своих опасениях?
– Вы должны понимать, сержант, что я не могу вам ответить, – мрачно, с трудом, но без злости ответил доктор. – Понимаю, что спрашивать – ваш долг. Но и вы должны знать, что мой долг – не отвечать на такие вопросы.
– Да, – вздохнув, согласился Ивэн. – Да, конечно, я знаю. Не думаю, что есть необходимость досаждать вам дольше – по крайней мере сегодня. Спасибо, что уделили время.
– Всего хорошего.
Поднявшись, Ивэн направился к двери.
– Сержант!
Он обернулся.
– Да, сэр?
– Полагаю, данное преступление может остаться нераскрытым. Пожалуйста, постарайтесь щадить чувства миссис Дафф, сколь это возможно. Не сообщайте ей трагических и постыдных деталей из жизни ее сына, если это не может помочь следствию. Ей придется с этим жить, наравне со скорбью. Я не могу пообещать вам, что Рис выздоровеет. Этого может и не произойти.
– Вы имеете в виду речь или его жизнь?
– И то, и другое.
– Понимаю. Благодарю, вы очень добры. Спокойной ночи, доктор Уэйд.
– Спокойной ночи, сержант.
Ивэн уходил, охваченный глубокой скорбью. За то время, что он провел у доктора Уэйда, на улицы спустился туман, и сержант видел перед собою не далее чем на четыре или пять ярдов. Газовые лампы вверх и вниз по улице казались размытыми пятнами света в полумраке. Все остальное представлялось сплошной стеной влаги. Она поглощала звуки движения, колеса катились почти неслышно, копыта глухо стучали по камням – туман пожирал любое сотрясение воздуха, едва оно успевало родиться. Возникающие из него огни экипажей проплывали мимо и исчезали.
Джон шагал, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб.
Мокрый воздух оседал на коже, пахло сажей. Ивэн думал про то, как проводят такой вечер люди, живущие в Сент-Джайлзе. Жмутся друг к другу, по дюжине в каждой комнате, холодные и голодные… А ведь некоторые, не имея даже крыши над головой, жили на улице.
Что же случилось с Рисом Даффом? Почему он отбросил все, что имел – тепло, дом, любовь, открывающиеся возможности, уважение отца, – и погнался за сомнительными удовольствиями, которые привели его к катастрофе?
Ивэну вспомнилась собственная юность, кухня матери, полная трав и овощей, аромата выпечки. Всю долгую зиму на плите красовался горшок с похлебкой. Сестры вечно шумели, смеялись, ссорились, сплетничали. По всему дому были разбросаны их наряды и куклы, а позже – книги, письма, рисовальные кисти и вышивка.
Часами просиживая у отца в кабинете, он разговаривал с ним обо всем на свете – в основном об идеях и ценностях; обсуждали они и старые истории про любовь, приключения, храбрость, самопожертвование и воздаяние. Как бы его отец объяснил этот случай? Какой бы нашел в нем смысл, какие упования? Сумел бы он примирить его с волей Господа, любовь к которому проповедовал каждое воскресенье в церкви, окруженной вековыми деревьями и скромными надгробиями над могилами селян? Уже семь сотен лет его земляки хоронили на этом кладбище своих покойников и клали цветы на тихие могилы.
Сейчас Ивэн не чувствовал ни гнева, ни горя, лишь смятение.
На следующее утро он встретился с Шоттсом в переулке в Сент-Джайлзе и снова начал искать свидетелей и доказательства – все, что могло вести к правде. Ивэн не отбрасывал вероятность того, что Сильвестра Дафф каким-то образом причастна к смерти своего мужа. Версия была отвратительная, но теперь, когда она прижилась в сознании, он искал свидетельства в ее поддержку – по крайней мере, достаточных для дальнейшей разработки.
Не это ли знание так ужаснуло Риса, что он лишился речи? Не этим ли объясняется его открытая отчужденность по отношению к матери? Не эта ли ноша тяготит и мучает его, заставляет молчать?
Кто убийца? Юношу вовлекли в заговор или он действовал самостоятельно, руководствуясь каким-то мотивом?
Быть может, это Корриден Уэйд? А если да, то знает ли об этом Рис?
Или, как предположил доктор, Рис отправился в Сент-Джайлз на свидание, а его отец от безысходности поспешил за ним, вмешался и был убит за вину сына?
А это ведет к следующему страшному вопросу: какую роль сыграл Рис в гибели своего отца? Свидетеля… или кого-то другого?
– Ты захватил рисунки? – спросил Ивэн у Шоттса.
– Что?.. Ах да! – Констебль достал из кармана два рисунка. На одном художник изобразил Риса таким, каким представлял его без синяков; на другом нарисовал Лейтона Даффа с портрета в вестибюле дома покойного – этот получился менее точным и не таким схожим. В целом работы достаточно адекватно передавали внешний облик обоих мужчин, какими они были в повседневной жизни.
– Ты ничего больше не нашел? – спросил Ивэн. – Разносчики, уличные торговцы, извозчики? Кто-то их видел?
Шоттс кусал губы.
– Никто не хочет признаваться, что видел, – откровенно сказал он.
– Как насчет женщин? – продолжал Ивэн. – Раз они ходили к женщинам, кто-то их знает?
– Не обязательно, – возразил констебль. – Быстро перепихнулись в переулке или подворотне, а на лица никто и не смотрит.
Ивэн дрожал. Стоял нешуточный холод; он чувствовал, как промерзает насквозь, как немеет лицо, руки и ноги. Снова пошел дождь, со сломанных карнизов потекли струи воды. Сточные канавы переполнились.
– Надо думать, в ближайшие дни женщины воздержатся от знакомств на улицах. Я слышал, не так давно изнасиловали нескольких проституток-любительниц, – заметил он.
– Да, – откликнулся Шоттс, мрачнея. – Я тоже слыхал. Но это в Севен-Дайлзе, не здесь.
– От кого ты слышал? – спросил Джон.
– Чего?
– От кого ты это слышал? – повторил сержант.
– А… от уличного торговца, – небрежно ответил Шоттс. – Одна из тех баек, в которых половина ерунды, но готов спорить, что в этой есть зерно истины.
– Да уж… – Ивэн вздохнул. – К сожалению, есть. Это все, что ты узнал?
– Ага. Об отце вообще ничего. Нашел нескольких, к которым вроде бы ходил сын; эти женщины считают, что они его обслуживали. Но это не наверняка. Они же не обращают внимания на лица, даже если видят их. А как вы думаете, сколько здесь побывало высоких худощавых молодых людей с темными волосами?
– Не так уж много, если считать тех, что живут на Эбери-стрит, а в Сент-Джайлз ходят развлекаться, – сухо ответил Ивэн.
Шоттс больше ничего не сказал. Они вместе бродили из одного убогого публичного дома в другой, показывали рисунки, задавали вопросы, убеждали, уговаривали, иногда грозили. В Ивэне проснулось уважение к талантам Шоттса. Казалось, он нюхом чует, как вести себя с каждым человеком, чтобы тот пошел им навстречу. Удивительно, но многих констебль знал лично, а с некоторыми вел себя как со старыми товарищами. Они даже обменивались шутками.
Расспрашивая о детишках, Шоттс вспоминал их по именам, и ему отвечали так, словно принимали его заботу за чистую монету.
– Я и не догадывался, что ты так хорошо знаешь этот район, – заметил Ивэн, когда они остановились у поворота на главную улицу купить мясных пирогов у разносчика. Пирожки оказались горячими, от них аппетитно пахло луком. Если не задумываться о том, чем их начинили, то они вполне могли сойти за очень вкусные. Мелкий дождь сменился мокрым снегом, и выпечка помогла полицейским немного согреться.
– Это моя работа, – ответил Шоттс, откусывая от пирога и не глядя на Ивэна. – Как бы я с ней справлялся, если б не знал ни улиц, ни людей?
Говорил он неохотно – наверное, не привык хвалить себя и от скромности ощущал неловкость. Ивэн не стал развивать тему.