Потому что к нему легко привыкнуть. Нежность и сладость ощущения чрезвычайно соблазнительны. Это все равно что выйти на солнце и понять, насколько ты замерзла…
– Эстер!
– Да?
– Наверное, это не самое подходящее место, но…
Не успел Оливер закончить то, что собирался сказать, как путь ему преградил дородный мужчина с седыми волосами и самого добродушного вида.
– Боже мой, Рэтбоун, ты словно в облаках витаешь, дружище! Клянусь, я видел, как ты прошел мимо полудюжины приятелей, словно и не подозревал об их существовании! Должен ли я отнести это на счет твоей очаровательной спутницы, или у тебя какой-то особо сложный случай? Похоже, из великого множества дел ты склонен выбирать чертовски трудные!
Рэтбоун захлопал глазами. Редко случались ситуации, в которых он так себя вел.
– Насчет моей спутницы, безусловно, – без колебаний ответил он. – Эстер, позвольте представить вам судью мистера Чарльза. А это мисс Эстер Лэттерли.
– Ага! – удовлетворенно произнес Чарльз. – Теперь я узнал вас, мэм. Вы – та самая замечательная леди, что нашла столь убедительные доказательства в деле фон Рюстов. В Крыму, не так ли? Невероятно! Как меняется мир. Не уверен, что мне это нравится, но, полагаю, тут ничего не поделаешь. Быть может, все к лучшему, а?
В другой обстановке она бы с вызовом спросила, что он имеет в виду. Ему не нравится, что у женщин появилась возможность сделать такой вклад в развитие общества, какой сделала Флоренс Найтингейл? Не нравится свобода женщин? Не нравится, как они используют знания и умения, наделяющие их властью, хотя бы временной? Подобное отношение приводило ее в ярость. Эстер считала его отжившим, слепым, основанным на мужском самомнении и невежестве. Оно было хуже, чем несправедливым; оно было опасным. Вот такой зашоренный идиотизм и вел к тому, что боевыми действиями в Крыму руководили неадекватные люди, а это стоило жизни бесчисленному множеству солдат.
Эстер уже набрала воздуху, чтобы броситься в атаку, когда вспомнила, что совсем рядом, касаясь ее локтя, стоит Рэтбоун, и выдохнула. Он страшно смутится, хотя, правду сказать, наполовину согласен с ней.
– Боюсь, мы все находимся в такой ситуации, сэр, – любезно сказала она.
– Многие вещи мне совершенно не нравятся, но я еще не нашел способ их изменить.
– Свалился как снег на голову, – сухо сказал Рэтбоун, когда они пожелали судье мистеру Чарльзу доброго вечера и отошли на несколько ярдов. – Вы вели себя с ним необычайно тактично! Я думал, вы призовете его к ответу за самонадеянные взгляды.
– Полагаете, это изменило бы его взгляды хоть на йоту? – спросила Эстер, выгибая бровь.
– Нет, моя дорогая, – ответил Оливер с улыбкой, делая усилие, чтобы не захохотать. – Но я впервые вижу, чтобы подобные соображения вас останавливали.
– Тогда, возможно, мир действительно меняется? – предположила она.
– Прошу вас, не позволяйте ему измениться слишком уж сильно, – попросил он с такой нежностью, что Эстер удивилась. – Я ценю уместный такт, но мне не хотелось бы, чтобы вы стали похожи на остальных. Вы мне действительно нравитесь такою, какая вы есть. – Легко коснулся ее руки. – Хотя временами это меня тревожит. Может, это хорошо – иногда чувствовать неуверенность? Чтобы не стать самодовольным?
– Я никогда не считала вас самодовольным.
– Нет, считали. Но, уверяю вас, если вы снова подумаете так, то ошибетесь. Я никогда в жизни не чувствовал такого беспокойства и такой неуверенности в себе.
Внезапно Эстер тоже ощутила неуверенность. Смутившись, она вдруг подумала о Монке.
Ей очень нравился Рэтбоун. Она высоко ценила его исключительные качества. Уильям был непостижим, упрям, а временами капризен и холоден. Но она не могла от него отвернуться. Сейчас ей не хотелось, чтобы Рэтбоун сказал что-нибудь, требующее ответа.
Ее сердце снова успокоилось. Эстер улыбнулась и коснулась ладонью его щеки.
– Тогда давайте забудем про вчера и завтра и просто оставим себе этот вечер, как островок дружбы и доверия, которые не подлежат сомнению. Я понятия не имею, о чем пьеса, но поскольку зрители постоянно смеются, полагаю, она достаточно остроумна.
Рэтбоун глубоко вздохнул и улыбнулся в ответ. На его лице вдруг выразилось облегчение. Склонив голову, он поцеловал руку, коснувшуюся его щеки.
– Значит, она мне очень понравится.
Когда на следующий день пришел доктор Уэйд, его сопровождала сестра, Эглантина, снова, как и ранее, выразившая Сильвестре сочувствие. Вела она себя с молчаливым пониманием, которое Эстер теперь оценила по достоинству. В первый раз ей показалось, что Эглантина просто не знает, что сказать. Присмотревшись, мисс Лэттерли пришла к выводу, что та осознает всю ненужность слов – они могли лишь умалить события, слишком трагичные для обыденной речи.
Когда подруги удалились в гостиную, Эстер взглянула на Корридена Уэйда. Он выглядел явно уставшим, по морщинкам вокруг рта и глаз угадывалось переутомление. В осанке отсутствовала прежняя энергичность.
– Могу я чем-нибудь помочь, доктор Уэйд? – озабоченно спросила Эстер. – Неужели я не в состоянии облегчить вашу ношу? Представляю себе, сколько у вас других пациентов, и в больнице, и по домам… – Она пыталась поймать его взгляд. – Когда вы в последний раз думали о себе?
Уэйд смотрел на нее, будто не понимал, о чем она говорит.
– Доктор Уэйд?
Он улыбнулся, и лицо его стало совсем другим. Уныние и озабоченность ушли, хотя усталость ничем нельзя было скрыть.
– Как вы великодушны, мисс Лэттерли, – тихо произнес он. – Приношу свои извинения за то, что мои ощущения столь очевидны. Это не то качество, которое вызывает мое восхищение. Призна́юсь, данный случай глубоко заботит меня. Как вы, без сомнения, заметили, мы с сестрой очень привязаны к этой семье. – В глазах его мелькнули боль и недовольство тем, что он выставил ее напоказ. – Я до сих пор не могу смириться с тем, что Лейтон… мистер Дафф… умер. Я знал его долгие годы. У нас было столько общего… Как ужасно, – он глубоко вздохнул, – что все это кончилось… вот так. Рис для меня гораздо больше, чем пациент. Я знаю… – Он слегка пожал плечами. – Знаю, что хороший доктор или хорошая медсестра не позволят себе личного отношения к тем, кого лечат. Это может отразиться на их суждениях о наилучших способах лечения. Симпатию, сострадание, моральную поддержку и любовь должны выражать родственники. От нас ждут профессиональных действий, а не эмоций. Мне это известно, как и любому человеку. И все же меня не может не трогать бедственное положение Риса.
– И меня тоже, – призналась Эстер. – Думаю, никто не ждет от нас равнодушия. Как можно не переживать, если все время ухаживаешь за больным или раненым?
С минуту врач пристально смотрел на нее.
– Вы замечательная женщина, мисс Лэттерли. И вы, конечно, правы. Я поднимусь и осмотрю Риса. Возможно, вы присоединитесь к леди, только…
– Только? – Эстер привыкла, что Уэйд осматривает Риса один, и не задавала лишних вопросов.
– Пожалуйста, не вселяйте в них напрасных надежд. Я не уверен, что процесс выздоровления идет так, как я надеялся. Наружные раны заживают, но у него словно не хватает энергии и желания выздоравливать. Я заметил лишь незначительное восстановление сил, и это меня беспокоит. Не могли бы вы подсказать мне, мисс Лэттерли, возможно, я что-то упустил?
– Нет… нет, к сожалению, не могу. Но мне тоже хотелось бы, чтобы Рис проявил желание побольше сидеть. Он все еще очень слаб, и даже пищи не съедает столько, сколько нужно, по моему мнению.
Доктор вздохнул.
– Похоже, мы слишком надеялись. Но будьте осторожны со словами, мисс Лэттерли, иначе мы ненамеренно причиним еще бо́льшую боль.
Склонив голову, он прошел мимо нее к лестнице, поднялся и исчез на верхней площадке.
Подойдя к двери в гостиную, Эстер постучалась. Ей не хотелось мешать уединенной беседе. Однако ее сразу пригласили войти и встретили вроде бы с неподдельной радостью.
– Входите же, мисс Лэттерли, – ласково говорила Эглантина. – Миссис Дафф рассказывала мне про письма от Амалии из Индии. Звучит невероятно красиво, невзирая на жару и болезни. Я подчас жалею, что никогда не увижу стольких вещей на свете. Конечно, мой брат так много путешествовал…
– Он ведь был хирургом на флоте, не так ли? – Эстер уселась в предложенное ей кресло. – Кое о чем он мне рассказывал.
Лицо Эглантины почти ничего не выражало. В ее воображении определенно не возникало картин опасностей, личной отваги, невыносимых условий и страданий, как у Эстер. Да и могли ли они у нее возникнуть? Эглантина Уэйд, похоже, никогда не переживала ничего страшнее и неприятнее, чем мелкое дорожное происшествие, случайный перелом или порезанный палец. Что могло ее огорчать? Скука, ощущение того, что жизнь проходит мимо, не затрагивая ее, понимание почти полной своей ненужности. Почти наверняка – одиночество, вероятно, неудавшийся роман, обретенная и утраченная любовь или всего лишь мечты о ней. Она была хорошенькой, даже очень, и, кажется, доброй. Но этого не хватало для того, чтобы понять такого человека, как Корриден Уэйд.
Эглантина избегала взгляда Эстер.
– Да, брат изредка вспоминает об этом. Он свято верит, что служба на флоте и жизнь на море воспитывают сильный характер. Говорит, это естественный способ очищения расы. По крайней мере, мне кажется, что он так говорил. – Похоже, ей было совсем неинтересно. Голос звучал безжизненно, без всякого подъема или волнения.
Сильвестра быстро взглянула на нее, будто уловив в ее словах какое-то чувство – быть может, одиночество.
– А вам бы хотелось отправиться в путешествие? – спросила Эстер, чтобы нарушить молчание.
– Иногда я думаю, что да, – медленно сказала Эглантина, будто принуждала себя из вежливости продолжать беседу. – Только не знаю куда. Фиделис… миссис Кинэстон… иногда заговаривает об этом. Но, конечно, это всего лишь мечты. Однако почитать приятно, не правда ли? Осмелюсь предположить, вы много читаете Рису?