Кто-нибудь вообще мечтает вырасти и стать уборщиком, а?
Я присела на край террасы, молча наблюдая за тем, как Вик достал из сарая насадку на метлу с металлическими зубцами, надел жёлтые рабочие перчатки и, тихонько посвистывая, пошёл мести дорожки.
Спать больше не хотелось. Хэлен и мама смотрели десятый сон в своих кроватях, я же, как идиотка, караулила их покой. Но, клянусь, это была моя последняя бессонная ночь. Я положила на дощатый пол рядом с собой нож и, обняв себя за колени, наблюдала, как Вик Крейн прибирает наш двор.
Воистину, правду говорят: человек часами может смотреть на то, как горит огонь, как течёт вода и как работает кто-то другой. Я прислонилась к деревянному столбу, подпирающему крышу, и зевнула. В небе быстро светало, облака заходились розовым и синим. Вик покосился на меня и заметил:
– Может, немного поспишь? Вид у тебя усталый.
Я хмуро покачала головой и обняла себя за плечи:
– Что-то не хочется.
– Почему?
Я помедлила, прежде чем ответить. Вик всё мёл, собирая листья в большую кучу, и не пытался разговорить меня. Он был ненавязчив, и это мне понравилось. Я решила ответить честностью на честность:
– Мне не по себе в этом доме, так что, если ты не против и я не помешаю…
– Нет.
Больше он ничего не сказал. Только накинул капюшон на голову и продолжил работать. Он оставил меня в хрустальной, зыбкой утренней тишине, и я прислонилась виском к столбу, чувствуя, как расслабляется каждая усталая мышца. Странно, но сейчас я чувствовала себя в безопасности. Может, потому, что Виктор Крейн был воплощением покоя?
Он работал хорошо и быстро. Аккуратно обогнул гортензии, посаженные ещё прежними хозяевами, и убрал мусор с изящных клумб; тщательно вымел все бордюры и узкий водосток у забора. Было интересно наблюдать, как золотая и багровая листва, загорающаяся маленькими огоньками в тёмной траве, выросла в две внушительные кучки, похожие на костры. Воздух стал мягким, сиренево-чернильным. Тень Вика то появлялась, то исчезала, когда ветер гнал осенние тучи, затмившие солнце. Двигался он быстро, но плавно, движения были удивительно лёгкими и танцующими. И глядя на то, как просто у него всё получается, я ощутила, как тугой узел в горле, мешающий дышать уже столько дней, подразвязался.
Я закусила щёку изнутри. Мне хотелось отблагодарить его за сделанное и извиниться.
– Вик? – На мой оклик он задумчиво поднял голову. – Хочешь кофе?
– Н-не откажусь, – пожал он плечами и вновь вернулся к работе, мерно взмахивая метлой.
– Вот и славно! Тогда сейчас приготовлю.
– Не торопись. Я п-пока не закончил.
Я встала, отряхнула клетчатые домашние штаны и тихо прошла через заднюю дверь сразу на кухню. Все в доме ещё спали. Только в коридоре размеренно тикали напольные часы – и больше ни один звук не нарушал сонной тишины.
Я налила воды из фильтра в чайник и поставила его на плиту, задумчиво глядя в окно на Вика. Такими темпами он скоро закончит с уборкой.
В шкафу была куча разномастных кружек и только две одинаковые: их-то я и поставила в капсульную кофемашину, которую мы оставили от папы. Из нас никто не был таким ценителем хорошего кофе, как он. Хэлен так и вовсе пила какао или газировку. А я в последнее время взяла в привычку готовить по настроению кофе в отцовской машине. То, как она шумела и омывала чашки тёмно-коричневым пенящимся зерном, и то, какие запахи витали в воздухе, напоминало о нём. Вскоре два наших капучино были готовы. Себе по вкусу я добавила горячей воды и молока; затем, подумав, сделала пару бутербродов с арахисовым маслом на тостовом хлебе. Подноса у нас в доме не водилось, так что я поставила тарелку на сгиб локтя и взяла в каждую руку по кружке, очень надеясь, что не обольюсь.
Я кое-как толкнула бедром дверь, вышла из дома на террасу и по-новому вдохнула прохладный утренний воздух. Он был полон запахов свежей мокрой травы, расчёсанной метлой, и осеннего сырого воздуха. Я вслушалась в слабые голоса просыпающегося города. Вик заметил меня возле двери и быстро подошёл. Он был теперь только в одной перчатке, вторую заткнул за ремень старой поясной сумки. На ходу он снял капюшон с головы и выправил из-под воротника толстовки косу. Ему хватило на это пары секунд, а затем он без разговоров забрал обе кружки и первым присел на край террасы.
– Вот чёрт, горячо.
– Спасибо. – Я устроилась рядом. – Да, ты осторожно, не обожгись.
Вик поставил кофе между нами прямо на пол, зажал зубами край перчатки и стянул её с руки. Я устроилась неподалёку, поставила тарелку на колени и взяла свою кружку.
– Что ж, приятного аппетита, – я неловко улыбнулась, – и прости, что едва тебя не заколола.
– Д-да всё нормально, – усмехнулся Вик и отпил кофе.
Прищурившись, он довольно осмотрел почти убранный двор и пустую улицу. Я прикинула, сколько времени у него заняла работа. Около часа? За этот час мне удалось хотя бы немного отдохнуть. Теперь мы оба наслаждались утром, тишиной и молчанием, а я – необъяснимым спокойствием впервые за долгое, очень долгое время.
Вик заткнул свою жёлтую перчатку туда, где уже была точно такая же, – за кожаный ремень специальной рабочей сумки, пристроенной на бедре, где он хранил что-то по мелочи. Я видела в её старых оттопыренных карманах связки ключей, отвёртки, складную ручку швейцарского ножа, мультитул, маленький огрызок верёвки… Интересно, где ещё он подрабатывает?
– Чинить что-то собрался? – кивнула я на сумку, прокатывая горячий кофе на языке.
Вик пожал плечами и шумно отпил из кружки.
– К-каждый раз то тут, то там. В городе много работы, которую н-никто не хочет делать. – Он потёр выбритый висок и снова опустил нос в кружку.
– Для уборщика ты что-то слишком франтишь, – улыбнулась я, кивнув на его волосы. – Причёска у тебя очень стильная.
– Это всё бабуля, – улыбнулся Вик в ответ, и в его настороженных тёмно-серых глазах, где всё время стыло неосознанное ожидание грубой шутки или тычка, разлилось тепло. – Она приучила. Да и ты, может, слышала про стрижку «могавк».
– Значит, ты постригся в дань уважения своему племени? – Я выпучилась на Вика.
– Думаешь, это странно?
– Да нет. Вовсе так не думаю.
– Сознайся! – хохотнул он и покачал головой. – Все думают, что это странно. Каким обычно п-представляешь себе уборщика?
– Ну, – я хмыкнула и протянула ему тарелку; мы одновременно взяли с неё бутерброды, – наверно, среднего возраста или старше. Обычным… хмурым… недовольным жизнью… дядькой. Ты понял.
Вик рассмеялся. Затем щедро откусил от бутерброда, смешно надув щёку.
– Подытожу: б-брошенным на произвол судьбы стариком с несложившейся жизнью, – подхватил он. – И ты ещё забыла, что он обязательно п-перебивается с крохотной пенсии на не менее крохотную зарплату, всегда ходит в халате, с ведром и тряпкой. У него нет личной жизни и интересов, кроме бесконечной работы. Вообще кайф, если он к-какой-нибудь психопат или чокнутый. Который ненавидит всех вокруг.
Он всё ещё улыбался, но мне было невесело. Чем больше он говорил, тем чище была его речь и тем резче – голос. А в конце улыбка вовсе превратилась в холодную маску на губах. Вик закатил глаза и пробормотал:
– Я н-не подхожу по параметрам. Пусть увольняют.
С неловкой усмешкой я толкнула его кулаком в плечо и отпила кофе.
– Должно быть, ты много чего в таком же роде слышал про себя.
Он быстро засунул в рот остатки бутерброда и стряхнул крошки с пальцев.
– Угу.
– Ты серьёзно?
Он устало сгорбился, положил локти на колени. Задумчиво посмотрел вперёд, в никуда. Взгляд его стал размытым, как клякса. В таком легко можно увидеть призраков прошлого, картинки прошедшей жизни.
– Просто мне часто говорят, типа: эй, К-крейн, ну чего бы тебе не устроиться по специальности? Зачем живёшь здесь, почему не уедешь? Считают, раз я п-прибираю за малолетками, значит, опустился. В наше время нельзя быть п-просто рабочим человеком, который живёт на маленькую зарплату. Обязательно нужно быть кем-то и где-то. Громко звучать. Понимаешь?
– Да.
– А я – нет. Что они все знают о м-моей жизни?
– Ничего, – тихо согласилась я и добавила: – Знаешь, есть такая хорошая фраза: судить легко.
– Н-никогда не оценивай дороги другого человека, не пройдя хотя бы мили по его пути. – Он резко повернулся и взглянул мне в лицо. Сейчас и моё, и его были на одном уровне. – Бабуля бы ещё добавила: не надев его мокасин.
– Она индеанка? – удивилась я.
Вик снова кивнул, вот только очень медленно, настороженно. Так, словно боялся, что, узнав об этом, я… что? Отвернусь? Скривлюсь? Стану его презирать за то, что он – красный?
– Это очень здорово, – поспешила сказать я и смутилась. – Нет, серьёзно… Я восхищаюсь вашей культурой. У индейцев потрясающее наследие. В вас есть какая-то потусторонняя мудрость.
– Это моё наследие, – невесело хмыкнул он. – Но легче не вспоминать о нём, чем жить с ним. Нет никакой потусторонней мудрости, Лесли, ради бога. Или ты из тех, кто в конце каждой моей фразы слышит к-крик орла над головой?
– Нет, – улыбнулась я. – Просто для меня нет ничего плохого в том, что ты коренной.
– Но в Скарборо так не считают и очень не любят т-тех, кто как-то не похож на остальных. Запомни это, п-пожалуйста, – вдруг сказал он серьёзно, – и постарайся больше никогда не встревать в такую ерунду со мной, как т-тогда.
Мне стало не по себе. Утренняя приятная прохлада показалась колючей и пробирающей до костей. Его просьба звучала ужасно: словно он так часто сталкивался с ненавистью, несправедливостью, тычками и толчками, что просил просто не встревать, не общаться и не получать пинка заодно с собой. От этого стало холодно и пусто.
– Но если все вот так отвернутся, что будет тогда? – тихо спросила я. – Что хорошего?
– Непростительно, когда за тебя вступаются себе на беду люди, которые в твоих проблемах н-ни при чём.
Его взгляд обрёл жёсткость, которой я не видела прежде, и она сделала взрослое смуглое лицо строгим. Я неверно записала его в несчастные жертвы и начала жалеть. Нужна ли ему эта жалость? Мне хотелось сказать ему это и извиниться, но слова сами застряли в горле. А когда я открыла рот, чтобы поблагодарить за это утро и сгладить разговор, за нашими спинами скрипнули половицы, и из-за угла дома вышла, кутаясь в свой тёплый светло-голубой халат, мама.