– Джо, тебе нужно отдохнуть. Если ты дашь нам контакты врачей твоей мамы и мы сможем быстренько осмотреть ее студию, мы уйдем и вернемся уже позже, с научно подтвержденным опознанием. Тогда мы сможем поговорить еще и приведем сюда команду для тщательного исследования помещения, если ты не против.
Он кивает и идет к комоду. Открывает верхний ящик, роется и вытаскивает несколько листков бумаги.
– Вот, – он протягивает листы. – Эти медицинские счета она еще не оплатила. И, возможно, не планировала. Мы постоянно получаем повестки из-за неуплаты и тому подобного. Один из счетов – за услуги ее врача в Оаквилле, Онтарио, где мы жили. Еще один от стоматолога, и один от психотерапевта. Там есть все контакты.
Ру бросает взгляд на чек от терапевта.
– Твоя мама посещала сеансы психотерапии?
Он сглатывает и опускает взгляд.
– Эм… да, у нее… были некоторые сложности. До моего рождения она пыталась покончить с собой.
Ру и Тоши молчат.
Джо поднимает взгляд:
– Она никогда не делала ничего подобного после моего рождения. Она бы не стала. Я знаю только из-за шрамов на запястьях – я спросил, откуда они.
Тоши бросает взгляд на Ру. Ру не видела запястий погибшей на пляже – она не сдвигала рукавов куртки. Шрамы тоже помогут подтвердить личность.
– А здесь твоя мама ходила к психотерапевту, Джо?
Он качает головой.
– Говорила, она в порядке.
Ру протягивает Тоши медицинские счета.
– Где нам найти расческу и зубную щетку твоей мамы? В студии?
– Да. Сейчас отведу.
Джо идет на кухню, открывает маленький глиняный горшочек на подоконнике и достает ключ.
Они следуют за ним на улицу и пересекают лужайку к студии. Он впускает их, включает везде свет и отходит.
В отличие от коттеджа, здесь словно прошел ураган. Зайдя внутрь, Ру ударяется о велосипед, прислоненный к стене возле двери. Он падает на плиточный пол. У нее подпрыгивает сердце. Она нагибается, поднимает его и осторожно приставляет к стене. С двух сторон от руля висят сумки, на раме – светоотражатель в виде бабочки.
– Иногда она ездит на нем в спортзал, – говорит Джо.
Стены увешаны большими картинами на разных этапах создания. На мольберте возле дальнего окна стоит пустое полотно. Старый деревянный столик рядом с мольбертом завален красками, бутылками, банками и кистями.
Ру и Тоши переглядываются, пораженные мрачными картинами. Грубые мазки красной масляной краски, словно кровь, покрывают черные воронки с желтыми вкраплениями. На другой изображены полулюди-получудовища, как на ее татуировке. На третьей фигура без лица в мантии с капюшоном держит серп, стоя на груде человеческих черепов.
– Ого, – говорит Тоши.
– Мама зациклена на смерти, – тихо говорит Джо. – Она нарисовала их в Онтарио. Мы перевезли их в фургоне.
Ру подходит к картине. Под ней прикреплен к стене листок бумаги с написанным от руки текстом:
Лучше не противиться переменам, что приносит карта таро «Смерть». Сопротивление сделает трансформацию сложной. И болезненной. Вместо этого следует отпустить, принять необходимые перемены, увидеть в них новое начало. Карта «Смерть» означает, что пора провести под прошлым черту и двигаться вперед. Она говорит: отпусти то, что больше тебе не служит.
– Они… тревожные, – говорит Тоши.
– Мама всегда говорила, искусство должно рождаться в тревоге и тревожить тех, кто спокоен.
Ру думает о чеке от психотерапевта. Она подходит к другой картине. Женское лицо, разделенное на две части.
– Мама называет ее «Апата», – поясняет Джо. – В честь греческой богини. У нее на бедре татуировка с этой богиней.
– А какую роль Апата исполняла у греков? – спрашивает Тоши.
– Она – воплощение обмана, жульничества и коварства, – говорит Джо. – Богиня лжи. Апата – один из злых духов, выпущенных из шкатулки Пандоры, и, освободившись, она бродила по земле тысячу лет, сеяла разрушения и использовала свой дар для обмана людей. Мама говорит, чаще всего люди обманывают сами себя, и поэтому лицо на ее картине расколото.
Ру поднимает бровь. Она подходит к странному шкафу, прибитому к стене перед столом – по сути, гигантской пробковой доске за открытыми дверцами. Из доски торчат булавки и виднеются дырки от уже вытащенных. Под некоторыми булавками – крошечные клочки бумаги, словно все резко посрывали.
– Для чего это? – спрашивает она.
– Для ее проекта.
– Какого проекта?
– Она многое держала в тайне, в том числе и это. Какой-то дурацкий большой секрет, до того секретный, что она запирала эти двери, когда им не занималась. И настолько большой, что нам пришлось переехать сюда с другого конца страны ради ее работы над ним. Она уверяет, он станет нашим большим прорывом.
– И она скрывала это от тебя?
Он глубоко вздыхает.
– Не знаю, зачем она его прятала, – он смотрит на доску. – Иногда мне кажется, она прятала вещи от себя, чтобы не приходилось смотреть на них без крайней необходимости.
– Значит, она сюда что-то крепила? – спрашивает Тоши.
– Не знаю. Я видел его исключительно с запертыми дверцами. На столе перед доской стоял ноутбук, но он исчез. Я искал везде. Не могу найти ни его, ни телефон.
Ру и Тоши снова переглядываются. Ни телефона. Ни компьютера. Пропала вся ее электроника?
В дверь студии кто-то стучит. Все удивленно оборачиваются.
Дверь со скрипом открывается.
– Джо? – появляется женщина. Она видит полицейских и округляет глаза. – Джо? Все в порядке?
Но Джо внезапно белеет как полотно. Молчит. Смотрит на дверь. Словно он ожидал увидеть мать.
– Я Ханна, – смущенно представляется незнакомка. – Ханна Коди из дома напротив.
Арвен
Сегодня у Арвен выходной, и она сосредоточена на работе в студии.
Она сидит за столом напротив собственноручно сделанного «шкафа» из пробковой доски. Дверцы можно закрыть и запереть, чтобы спрятать доску от любопытных глаз. Сейчас дверцы открыты, демонстрируя нечто вроде доски для расследования преступлений – следователи до сих пор используют такие в телешоу про убийства. Фотографии четырех жертв прикреплены сверху.
Перед Арвен стоит ноутбук, на экране мигает курсор. Дверь в студию заперта, и она закрыла жалюзи. Свет приглушен, и соляная лампа дарит комнате мягкое оранжевое сияние. В блюдечке дымится самокрутка с марихуаной. Рядом стоит бокал пино гриджио с тающим льдом. Еще одна бутылка вина охлаждается в холодильнике. Из колонок звучит легкий джаз. Арвен в своей среде, и когда она погружается в такую мысленную утробу, внешний мир растворяется. Реальность становится безвременной.
Она берет самокрутку, затягивается. Глубоко вдыхает и на несколько мгновений задерживает дым в легких, разглядывая старые газетные вырезки и фотографии, приколотые к доске. Ее взгляд прослеживает нити, связующие жертв с разными местами, родственниками, офицерами полиции и линиями времени. Арвен медленно выдыхает, закрывает глаза и погружается в события тридцатитрехлетней давности. В теплый день в прериях. 22 апреля 1989 года.
Она представляет равнины прерий, глубокие извилистые ущелья, колючие кактусы опунции с желтыми цветами, высокие столбы из песчаника, вылепленные ветром в причудливые формы.
Она переносится в Глен Дэнниг, городок рядом с Медисин-Хат.
Арвен открывает глаза, кладет самокрутку на край блюдца и начинает печатать.
«Первое, что увидел Возняк, – тело женщины, лежащей на спине перед диваном, с задранной до талии синей ночной рубашкой. Нижняя половина тела была обнажена, ноги выгнуты под неестественным углом. Она была вся в крови. Каштановые волосы до плеч закрывали лицо.
Согласно официальным материалам полиции, Возняк поспешил обратно в машину и вызвал подкрепление. Он не знал, есть ли в доме кто-то еще, а если есть, человек мог быть вооружен или в опасности. Он принес из багажника тактический щит, взял пистолет и стал ждать подкрепления.
Вскоре зазвучали сирены. Приехали еще три офицера из департамента, со скрежетом остановившись возле его машины.
Через одиннадцать минут после сообщения диспетчера команда из четырех офицеров полиции вскрыла переднюю дверь скромного домика в Глен Дэнниге.
Они не догадывались, что войдут в криминальную историю как первые свидетели одного из самых шокирующих убийств в стране.»
Арвен тянется за самокруткой. Делает еще одну долгую затяжку. Рассматривает фотографию сержанта Марка Возняка на доске. Она была сделана газетным фотографом больше тридцати лет назад. Возняк был простым патрульным сержантом. Честный взгляд. Густая каштановая шевелюра, гладкая кожа. Свежий вид. Возняк все еще работает копом в Королевской канадской конной полиции. Теперь у него седые, редеющие волосы. Он стал инспектором и руководит операциями конной полиции в Медисин-Хат. У него по-прежнему сильное лицо. Хорошее лицо. Добрые глаза, но их уголки опустились, придавая ему усталый вид. В тот день этим добрым глазам пришлось увидеть ужасающие вещи. Она вздыхает и тушит самокрутку. Делает глоток вина и начинает писать.
«Возняк никогда не забудет леденящую душу сцену, представшую перед ним и его товарищами в доме.
«С тех пор я повидал немало страшных картин, мертвых тел», – сказал Возняк журналисту из «Медисин-Хат стандарт» на десятую годовщину убийств. – «Но очень мало – с детьми, и еще меньше – с детьми, оставленными в таком состоянии… Я не понимаю – как можно совершить подобный кошмар. Жестокость. Не могу понять, даже теперь, столько лет спустя».
Через двадцать лет после ответа на вызов в скромный домик в мирном Глен Дэнниге Возняк выступил на телевидении: «Это было отвратительно, гнусно – я бы больше никогда не хотел такое увидеть. Это по-прежнему самая худшая сцена в моей жизни». Он помолчал, а потом в его взгляде появилось нечто ст