– Вообще-то, да.
– Отлично, отлично! Так держать! До открытия выставки всего шесть недель, а ты дико выбилась из графика. – Жан-Феликс расхохотался своим противным смехом. Видимо, эмоции отразились на моем лице, так как он тут же добавил: – Шучу, шучу! Я над душой стоять не буду.
Я молча вошла в мастерскую, а Жан-Феликс последовал за мной и, пододвинув к вентилятору стул, с удобством расположился. Затем закурил сигарету, и сизый дым закружился вокруг него в потоке воздуха. Я повернулась к мольберту и взяла кисть. Я работала, а Жан-Феликс всё говорил и говорил. Жаловался на жару – мол, архитектура Лондона, в отличие от Парижа и ряда других городов, не рассчитана на такую экстремальную погоду… Вскоре я перестала вслушиваться. А он все болтал – ныл, восхвалял себя, оправдывал себя, любовался собой, нагоняя смертельную скуку бесконечными излияниями. Он ни о чем меня не спрашивал. Он не был заинтересован во мне. Даже после стольких лет он видел во мне лишь средство к достижению собственной славы, аудиторию для своего шоу.
Возможно, так нельзя говорить. В конце концов, Жан-Феликс – мой друг и всегда был рядом. Просто он одинок. Как и я. Впрочем, я скорее умерла бы в одиночестве, чем согласилась бы жить с нелюбимым человеком. Вот почему я ни разу не решалась на серьезные отношения до Габриэля. Все это время ждала его – такого настоящего, верного и надежного, в отличие от остальных, полных фальши. Жан-Феликс всегда страшно ревновал. Он пытался (и до сих пор пытается) скрыть это, но я ясно вижу: Жан-Феликс ненавидит Габриэля. Постоянно говорит про моего мужа гадости, уверяет, будто Габриэль не столь талантлив, как я, называет его тщеславным и самовлюбленным. Видимо, Жан-Феликс наивно полагает, что однажды сумеет убедить меня в своей правоте и я паду к его ногам. Ему почему-то не приходит в голову, что с каждым новым глумливым замечанием, с каждой злобной поддевкой он все больше толкает меня к Габриэлю.
Жан-Феликс все твердит о нашей столетней дружбе и вечно припирает меня этими аргументами: «старые добрые времена» и «мы против всего мира». Вряд ли он догадывается, что «владеет» той самой частью моей жизни, которую едва ли можно назвать счастливой. И все мои чувства к нему вызваны лишь понятием давности. Мы словно супруги, которые давно охладели друг к другу. Сегодня я особенно остро почувствовала, насколько Жан-Феликс мне неприятен.
– Прости, я должна работать. Так что, если не возражаешь…
– Выгоняешь? – Его лицо мгновенно приобрело оскорбленное выражение. – Я смотрел, как ты работаешь, с тех самых пор, как ты впервые взяла в руки кисть! Вряд ли я сильно отвлекал тебя, иначе ты давно намекнула бы…
– Вот я и намекаю – прямо сейчас.
Щеки мои пылали. Я начинала злиться и никак не могла совладать с этим. Пыталась рисовать дальше, но руки тряслись. Взгляд Жан-Феликса давил физически. Я прямо слышала, как у него в голове кипела работа: с щелканьем, тиканьем и треском.
– Я тебя расстроил, – наконец произнес Жан-Феликс. – Чем?
– Я уже объясняла. Не стоит заваливаться без предупреждения. Лучше сначала напиши или позвони.
– Не знал, что для встречи с самой близкой подругой требуется получить письменное приглашение.
Повисла пауза. Судя по всему, Жан-Феликс здорово обиделся. Видимо, по-другому не получится. На самом деле я не собиралась так жестко с ним обходиться. Я хотела донести до него это более деликатно, но меня будто прорвало. И что самое смешное – я действительно хотела сделать Жан-Феликсу больно. Хотела быть грубой.
– Жан-Феликс, послушай…
– Слушаю.
– Не знаю, как сказать помягче… После выставки надо что-то менять.
– Что ты собралась менять?
– Галерею. Себя.
Брови Жан-Феликса поползли вверх от изумления. Он напоминал маленького мальчика, который вот-вот разрыдается.
– Каждому из нас пора идти своей дорогой, – сказала я, ощущая лишь раздражение.
– Та-а-ак. – Жан-Феликс неторопливо зажег сигарету. – Это тебя Габриэль надоумил?
– Он здесь ни при чем.
– Ну конечно. Он меня терпеть не может!
– Не говори ерунды.
– Габриэль пытается нас рассорить! Я это давно заметил! Он годами строит эти козни и…
– Неправда!
– А как еще объяснить то, что происходит? Почему ты вдруг решила всадить мне нож в спину?
– Зачем ты драматизируешь? Я говорю исключительно о галерее. Это не касается тебя и меня. Мы по-прежнему останемся друзьями и сможем общаться.
– Только сначала я должен написать или позвонить, да? – Жан-Феликс невесело рассмеялся и быстро заговорил, словно спеша вывалить все, что накипело, прежде чем у меня появится возможность вставить слово: – Вот так новости! Я с самого начала свято верил, что у нас особые отношения, а теперь ты одним махом все разрушила. Имей в виду, никто не позаботится о тебе так, как я. Никто!
– Жан-Феликс, да что ты такое говоришь!
– Поверить не могу, вот так взять и все разрушить…
– Я уже давно хотела тебе сказать.
А вот этого точно не стоило говорить. Он прямо остолбенел.
– Что значит «давно»? И как давно?
– Не знаю. Некоторое время.
– Выходит, с тех пор ты вела двойную игру? Ничего себе! Бог ты мой, Алисия, не нужно это заканчивать вот так! Не отталкивай меня!!
– Не надо драматизировать. Мы всегда будем друзьями.
– Давай сменим тему. Знаешь, зачем я сюда пришел? Хотел пригласить тебя в пятницу вечером в театр. – Жан-Феликс извлек из нагрудного кармана пиджака два билета в Национальный театр на трагедию Еврипида и показал их мне. – Пойдем? Думаю, это более цивилизованный способ расстаться. Только не отказывайся. В память о нашем прошлом.
Я заколебалась. Поход в театр с Жан-Феликсом совершенно не входил в мои планы. Но и огорчать его еще больше не хотелось. В тот момент я согласилась бы на что угодно, лишь бы Жан-Феликс наконец ушел из мастерской. И я сказала «да».
22:30
Вечером я выложила Габриэлю все, что произошло между мной и Жан-Феликсом. Габриэль заметил, что никогда не понимал нашей дружбы, назвал Жан-Феликса «стрёмным» и заявил, что не в восторге от того, как тот ко мне относится.
– В смысле? – не поняла я.
– Будто ты – его собственность. Советую порвать с его галереей немедленно, не дожидаясь выставки.
– Я не могу так поступить. Уже поздно отказываться. Я не хочу, чтобы он меня ненавидел. Ты даже не представляешь, какой он мстительный.
– Ты боишься Жан-Феликса?
– Нет, но проще будет отдаляться постепенно.
– А по-моему, чем быстрее, тем лучше. Ведь он влюблен в тебя. Надеюсь, ты в курсе?
Тут Габриэль ошибался, однако я не стала спорить. Жан-Феликс больше прикипел к моим картинам, чем ко мне. И это еще одна причина уйти от него. Он совершенно не беспокоится о моем благополучии. Впрочем, в одном Габриэль прав. Я действительно боялась Жан-Феликса.
Диомидис оказался у себя в кабинете. Он сидел на табурете возле арфы с золотыми струнами.
– Сказочно красивый инструмент, – заметил я, входя.
– И на нем весьма непросто играть. – Профессор нежно провел пальцами по струнам, и в кабинете раздался каскад звуков. – Хотите попробовать?
Я с улыбкой отрицательно покачал головой.
– Я все спрашиваю, – засмеялся Диомидис. – Вдруг передумаете? Вода камень точит, знаете ли.
– Увы, не могу похвастаться склонностью к музыке. О чем мне еще в школе однозначно заявил соответствующий преподаватель.
– Музыка, как и психотерапия, имеет непосредственное касательство к отношениям. Все зависит от учителя, которого ты выбираешь.
– Полностью согласен. – Я кивнул.
Диомидис посмотрел в окно.
– В этих тучах полно снега, – задумчиво проговорил он, глядя на затянутое темными облаками небо.
– А мне они кажутся дождевыми.
– Я происхожу из очень старого греческого рода, в котором все мужчины испокон веков были пастухами. Поверьте, сегодня вечером пойдет снег. – Профессор отвернулся от окна и устремил на меня внимательный взгляд. – Итак, Тео, я вас слушаю.
– Вот. – Я положил на стол перед Диомидисом экземпляр «Алкесты» Еврипида.
– И что это? – Профессор непонимающе уставился на книгу.
– Трагедия Еврипида.
– Да, я вижу по названию. Зачем вы мне ее показываете?
– Произведение называется «Алкеста». Так же назван автопортрет Алисии, который она написала сразу после убийства Габриэля.
– Ах да! Верно. – В глазах профессора зажегся интерес. – Ассоциирует себя с героиней трагедии?
– Возможно, – согласился я. – Должен признать, я несколько запутался в интерпретации Еврипида. Хочу обратиться к вам за разъяснениями.
– То есть вы решили, раз я грек, значит, должен отлично разбираться в древнегреческих трагедиях? – Профессор расхохотался.
– Ну в любом случае лучше, чем я.
– Не вижу никакой связи. Это все равно что думать, будто каждый англичанин – знаток Шекспира. – Диомидис снисходительно улыбнулся. – Впрочем, на ваше счастье, в этом Греция сильно отличается от Англии. И каждый грек действительно знает древнегреческие трагедии. В них заключены наши мифы и легенды, наша история, наша кровь…
– Тогда вы сможете помочь мне! – обрадовался я.
Диомидис быстро пролистал «Алкесту» и поднял глаза.
– В чем заключается трудность? – уточнил он.
– Меня озадачивает то, что она не говорит. Алкеста принимает смерть ради спасения мужа и в конце чудом возвращается в мир живых, но почему-то хранит молчание.
– Совсем как Алисия.
– Да.
– Спрашиваю еще раз: в чем трудность?
– Между героиней Еврипида и Алисией явно существует связь, которая ускользает от моего понимания. Почему Алкеста в финале трагедии отказывается говорить?
– И как вы думаете почему?
– Не знаю. Вероятно, Алкесту переполняли эмоции?
– Возможно. И какой эмоции это коснулось прежде всего? – направлял мои рассуждения Диомидис.
– Радости? – предположил я.