– Радости? – Профессор засмеялся. – Тео, подумайте хорошенько. Что бы вы чувствовали на месте Алкесты? Самый близкий на свете человек оказался трусом и обрек вас на гибель. Это же настоящее предательство!
– Хотите сказать, Алкеста была расстроена?
– Тео, вас когда-нибудь предавали?
Вопрос профессора резанул по мне, словно ножом. Щеки запылали. Губы задвигались, но я не смог издать ни звука.
– Увы, да, – грустно улыбнулся Диомидис. – Вот и поведайте, что чувствует Алкеста?
На сей раз я не сомневался в ответе.
– Злость. Ее переполняет злость.
– Именно, – Диомидис кивнул. – И не просто злость, а смертоносная ярость! Остается лишь догадываться, каково им придется в дальнейшей супружеской жизни, Алкесте и Адмету. – Он хмыкнул. – Вернуть однажды обманутое доверие очень трудно.
– А что же Алисия? – спросил я, обретя наконец способность говорить.
– А что с ней?
– Алкесту обрекла на гибель трусость мужа, а Алисия…
– Алисия не умерла. По крайней мере, физически. – Диомидис умолк, и окончание фразы повисло в воздухе.
– Я понял! Что-то произошло, и это сломило ее дух! – высказал я догадку. – Алисия перестала ощущать себя живой!
– Возможно.
Но мне этого было мало. Я схватил книгу и уставился на обложку с изображением классической статуи – великолепной женской фигуры, увековеченной в мраморе. В голове пронеслись слова, сказанные Жан-Феликсом.
– Если Алисия «умерла», – медленно проговорил я, – значит, надо вернуть ее в мир живых.
– Верно.
– Я тут подумал: раз искусство служит Алисии языком самовыражения, давайте снабдим ее «голосом»?
– Как именно?
– Позволим рисовать.
– Она уже посещает сеансы арт-терапии. – Диомидис отмахнулся от моих слов, будто услышал прошлогоднюю новость.
– Речь не об арт-терапии. Я хочу, чтобы Алисии позволили творить как она пожелает – в одиночестве и личном пространстве. Необходимо дать ей свободу самовыражения, высвободить ее эмоции. Результат может быть весьма впечатляющим.
Некоторое время профессор помолчал, обдумывая услышанное.
– Вам стоит переговорить с арт-терапевтом Алисии. Вы уже встречались? Ее зовут Ровена Харт. Только имейте в виду, Ровена крепкий орешек.
– Обязательно поговорю с ней. Профессор, вы даете мне зеленый свет?
– Если сумеете убедить Ровену, можете действовать. – Диомидис пожал плечами. – Но я точно знаю: ваша идея ей не понравится. Категорически.
– Отличная идея, – улыбнулась Ровена.
– Правда? Вы действительно так считаете?
– Конечно. Правда, есть одно «но»: Алисия не станет сотрудничать.
– Откуда вы знаете?
– Потому что она, – Ровена презрительно фыркнула, – наименее отзывчивая и самая необщительная стерва из всех, кто проходил через мои руки.
– Ого! – вырвалось у меня.
Я последовал за Ровеной в кабинет арт-терапии. Пол, усеянный разноцветными пятнами красок, напоминал работу абстракциониста. На стенах висели картины пациентов – некоторые производили приятное впечатление, но большинство смотрелось странно. Арт-терапевт была блондинкой, с короткими волосами, вечно хмурящаяся от недовольства и показной усталости, видимо, вызванной множеством пациентов, которые тоже отказывались «сотрудничать». Судя по всему, Алисия стала для Ровены очередным разочарованием.
– Она не участвует в сеансах арт-терапии? – уточнил я.
– Хуже! – отозвалась Ровена, наводя порядок на полке с рисунками. – Я так рассчитывала на Алисию, когда она только присоединилась к группе, делала все, чтобы создать комфортные условия!.. Так нет же – сидит и тупо пялится на чистый лист бумаги! Ничто не способно заставить ее рисовать или хотя бы взять в руки кисть с краской или карандаш. Ужасный пример остальным.
Я сочувственно кивнул. Задача арт-терапии – побудить пациента творить, а пото́м, что главное, рассказать о своей работе, раскрыв связь с переживаемыми чувствами. Таким образом психотерапевт получает отличную возможность в буквальном смысле увидеть запечатленное на бумаге отражение его бессознательного. Что, в свою очередь, позволяет подумать об этом и поговорить об этом. К сожалению, тонкость данного метода, как всегда, зависит от навыков конкретного психотерапевта. Рут часто говорила, что по-настоящему одаренных и обученных специалистов очень немного – большинство всего-навсего грубые слесари. На мой взгляд, одним из таких «слесарей» и была Ровена. Неудивительно, что поведение Алисии глубоко уязвило профессиональную гордость арт-терапевта.
– Вероятно, занятие живописью причиняет ей душевную боль, – мягко предположил я, стараясь успокоить ее, насколько это было возможно.
– Боль?
– Мастеру такого уровня наверняка тяжело заниматься творчеством, сидя в классе с другими пациентами.
– С какой стати? Потому что она особенная? Видела я ее работы: весьма посредственно. – Ровена скорчила гримасу, будто съела что-то неприятное.
И тут мне стало ясно, за что она невзлюбила Алисию: виной всему была обыкновенная зависть.
– Так может нарисовать любой, – не унималась Ровена. – Чтобы добиться на холсте фотографической реалистичности, много ума не надо. А вот попробуйте передать смысл – это куда сложнее!
Спорить о творчестве Алисии я не собирался и поэтому произнес:
– То есть вы не против, если я заберу трудную пациентку себе?
– Да ради бога, – заверила Ровена, буравя меня глазами.
– Большое спасибо. Я вам очень признателен.
Она поморщилась.
– Имейте в виду: расходные материалы будете покупать сами. Денег на масляные краски мне не выделяют!
– Хочу вам кое в чем признаться, – сказал я.
Алисия смотрела в сторону. Я продолжил, внимательно наблюдая за ее реакцией:
– На днях я проходил мимо картинной галереи в Сохо и из любопытства решил зайти. Местный сотрудник любезно показал некоторые из ваших работ. Кстати, он ваш старый друг. Жан-Феликс Мартен.
Я сделал небольшую паузу. Ответа не последовало.
– Только не подумайте, что я вторгаюсь в вашу личную жизнь. Наверное, сначала мне стоило спросить разрешения… Надеюсь, вы не обижаетесь.
По-прежнему никакой реакции.
– В галерее мне показали пару картин, которые я раньше не видел. На одной изображена ваша мама, а на другой – тетя, Лидия Роуз.
Алисия медленно подняла голову и уставилась на меня. В ее глазах появилось новое, не характерное выражение. Неужели изумление?
– Я заинтересовался вашим творчеством не только потому, что захотел увидеть картины своей пациентки; картины затронули меня лично. Они производят очень сильное впечатление.
Алисия опустила глаза. Ей становилось неинтересно. Я быстро добавил:
– Кое-что меня особенно поразило. Например, на картине с аварией изображена ваша мама, однако кое-кого там нет… По какой-то причине вы не нарисовали себя, хотя тоже там были.
Никакой реакции.
– Наверное, вы воспринимаете аварию исключительно как трагедию матери? Потому, что погибла только она? Но на самом деле в машине находилась еще и маленькая девочка. Девочка, чье переживание утраты не было ни слабым, ни в полной мере осознанным.
Алисия подняла голову. Во взгляде читался вызов. Ага, наконец я задел ее за живое!
– Я говорил с Жан-Феликсом о вашем автопортрете, названном «Алкеста». Мы обсуждали смысл, который вложен в картину. И Жан-Феликс посоветовал мне прочесть одну книгу. – С этими словами я положил на стол и пододвинул к Алисии экземпляр «Алкесты» Еврипида.
Алисия перевела глаза на обложку книги.
– «Так отчего ж она молчит?» – восклицает Адмет в финале трагедии. И тот же вопрос я задаю вам, Алисия. О чем не решаетесь заговорить вслух вы? Почему храните молчание?
Алисия прикрыла глаза – сделала так, чтобы я «исчез». Разговор был окончен. Я сверился с часами на стене: время сеанса почти вышло. Оставалась буквально пара минут. И тогда я решил разыграть тщательно приберегаемый козырь.
Надеясь, что голос не выдаст мое волнение, я произнес:
– Жан-Феликс высказал довольно интересную мысль. Он считает, что вам нужно позволить рисовать. Вы бы хотели? Мы можем выделить отдельную комнату, приобретем краски, кисти, холсты…
Веки Алисии дернулись, и она открыла глаза. Как будто только что зажгли свет. Такие глаза бывают у чистых душой детей, которым неведомы подозрения и лукавство. Лицо Алисии порозовело. В один миг она ожила.
– Я уже спросил разрешения у профессора Диомидиса и у Ровены. Они не против. Дело за вами, Алисия. Что думаете?
Я ждал. Она молча смотрела на меня. А потом я наконец заметил знак, который подсказал: я на верном пути. Движение было крошечным, едва уловимым, но для меня значило очень много: губы Алисии изогнулись в легкой улыбке.
Столовая Гроува по праву считалась самым теплым помещением клиники. Вдоль стен располагались отопительные батареи, и ближайшие к ним лавочки занимали быстрее всего. Во время обеда столовая была битком набита: приходили и пациенты, и персонал. В помещении царил постоянный гул, созданный громкими голосами обедающих, и неуютное возбуждение из-за того, что все пациенты собрались в одном месте.
Работавшие на раздаче две поварихи-карибки смеялись и весело болтали, шлепая на тарелки порции сосисок с картофельным пюре, рыбы с жареной картошкой или цыпленка под соусом карри. Зная, что каждое блюдо пахнет лучше, чем оказывается на вкус, я выбрал меньшее из зол – рыбу с картошкой. Направляясь к свободному столу, прошел мимо Элиф. Она сидела в окружении своей «свиты» – без сомнения, самых трудных пациентов клиники. Она как раз пожаловалась, когда я проходил.
– Я не буду жрать это дерьмо, – прогудела Элиф, отпихивая от себя поднос.
Сидящая справа соседка попыталась забрать поднос, однако великанша влепила той ощутимый подзатыльник и зарычала:
– Убери клешни, жадная сука!
Остальные за столом подобострастно заржали, а Элиф с жадностью набросилась на свой обед.