Мэрл спокойно и подробно поведала Калману обо всем, что произошло, и устремила на него холодный взгляд: она просит, чтобы он раз и навсегда оставил ее в покое.
Ошеломленный Калман вышел из дома и, лишь оказавшись на улице, вздохнул: ох, какое же сокровище он потерял! Но он не сдастся, нет! Из слов Мэрл он понял, что раввин еще не отказал ей. И пусть раввинша боится, что реб Довид на этот раз поступит наперекор остальным раввинам, как уже бывало и раньше, — но он, Калман, ни в коем случае не упустит такую возможность.
К вечерней молитве Калман был в Зареченской синагоге; он дождался, пока все разойдутся, и представился полоцкому даяну как тот самый человек, который сватается к агуне. Реб Довид молчал, и Калман осмелел и на свой лад рассказал раввину все подробности об агуне, пояснив, что другие женщины, мужья которых были в истребленной одиннадцатой роте, давно вышли замуж. Только белошвейка по добродетельности своей и потому, что очень хорошо жила со своим мужем, ждала его возвращения уже почти шестнадцать лет.
— А откуда вы знаете, что она хорошо жила со своим мужем? — спросил раввин.
— Об этом знают все. А кроме того, разве вы, ребе, не убедились, что она — благороднейшая из всех живущих в этом мире женщин?
Раввин промолчал, а у Калмана хватило догадливости уйти, оставить полоцкого даяна в одиночестве. Но на следующий вечер Калман пришел снова, и раввин опять расспрашивал его, хорошо ли жила агуна с ее погибшим мужем. Раввин объяснил, что для верного решения важно знать, имеются ли свидетели того, что муж и жена любили друг друга.
Калман привел неопровержимые доказательства: ведь если бы белошвейка не любила своего мужа, она не стала бы ждать его почти шестнадцать лет, тем более что доныне она не отличалась особой религиозностью; а что касается любви ее мужа к ней, то, во-первых, это подтвердит каждый, кто только взглянет на нее, а во-вторых, полгорода знает, что муж любил ее без памяти. Калман еще долго говорил и закончил тем, что если б столяр был жив, он бы даже с другого конца света пешком вернулся к своей жене.
На третий день вечером реб Довид снова сидел в задней комнатке Зареченской синагоги, обложившись томами «Нода би-Иегуда» Хасам-Сойфера[48] и «Беер-Ицхок» ковенского раввина Ицхока-Элхонана Спектора[49]. Устав от изучения книг, он глядел на пламя свечи и бормотал:
— Владыка мира! В респонсах об агунах нет того, что я ищу, но в Торе Твоей написано — милосердия! И сердце мое разрывается от жалости к одинокой женщине, потому что и сам я страдаю. Когда у ковенского раввина заболел ребенок, он молился, чтобы Всевышний помог ему в награду за то, что он занимался проблемами агун. Также и я замечаю, что всякий раз, когда я решаю освободить агуну от прежнего брака, моему Мотеле становится лучше, а когда отказываюсь из страха перед новыми раздорами — Мотеле слабеет. Я знаю, что ковенского раввина никто не преследовал, а меня будут гнать и преследовать. Я знаю также, что в Вильне я совсем не так уважаем, как реб Лейви Гурвиц, назначенный ведать делами агун. Поэтому я еще больше рискую — но именно поэтому я и решусь на такой риск!
Реб Довид отводит взгляд от свечи и снова обращается к книгам.
Решение придется основать на комментарии «Мордехай», который ссылается на рабби Элиэзера Вердунского[50]. Но все ранние авторитеты воюют с рабби Элиэзером, а Бейс-Йосеф[51] нападает на него еще ожесточенней, чем другие. Сослаться на одного из ранних мудрецов и решиться? Реб Довид встает и принимается ходить по комнате: будь что будет! Если никто из раввинов не хочет брать на себя ответственность — что ж, тогда он сам, полоцкий даян, освободит агуну!
Он слышит чьи-то шаги в пустой синагоге и настороженно вздрагивает: не несут ли ему дурную весть? Он резко оборачивается и видит в дверях человека, который сватается к агуне. Реб Довид пристально глядит на пламя свечи и произносит, чеканя каждое слово:
— Пойдите и сообщите агуне, что она может выйти замуж.
— Она уже не хочет, — печально тянет Калман, — она строго-настрого приказала мне оставить ее в покое.
— Пойдите и скажите ей, что раввин просит ее сейчас же прийти в синагогу. Я прошу ее спасти моего ребенка.
Калман поспешно и тихо уходит. Реб Довид берет свечу и переходит из тесной маленькой комнатки в пустой и глухой зал синагоги.
— Полоцкий даян просит вас сию же минуту прийти в синагогу. Его ребенок снова в опасности! — крикнул Калман, вбежав к белошвейке. Произнести неправду тихим голосом ему было сложнее, чем закричать, а сказать правду он боялся.
«Боже! У меня злое сердце! — подумала Мэрл. — Раввинша обидела меня, и я перестала интересоваться больным ребенком!» — Она быстро сбежала по лестнице, даже не взглянув на Калмана.
Раввин стоял в углу у восточной стены — там же, где она говорила с ним в первый раз. Но на этот раз он ждал ее и повернулся лицом ко входу.
— Ребе, что с вашим ребенком? — выдохнула она, запыхавшись.
— Я обдумал ваше дело и разрешаю вам выйти замуж.
— Я больше не думаю о замужестве. — Мэрл неприязненно покосилась на Калмана. Тот остановился поодаль, как бы опасаясь получить пощечину.
— Вы думаете о замужестве! — крикнул реб Довид. — Вы ждали полтора десятка лет и больше ждать не хотите, я знаю! Вы можете пообещать, что, если я не освобожу вас от прежнего брака, вы и впредь останетесь верной Закону агуной?
— Ничего я не обещаю! — загорелись ее глаза. — Я не хочу больше быть глупой телкой! — и в голосе Мэрл реб Довид услышал треск сухого пламени, точно в нее вселилась и говорит ее устами чужая грешная душа.
— Это значит, что вы можете выйти замуж без разрешения или вообще станете жить с мужчиной без хупы. Но вы станете говорить, что виновна в этом Тора. Так знайте: Тора ни в чем не виновна, а вы можете выходить замуж! — воскликнул раввин, повернувшись к арон-кодешу, чтобы свиток Торы убедился в его правоте. — Я тоже страдаю от жестокости, люди жестоки со мной и по сей день. Но я знаю: Тора не повинна в том, что законоучители порой глухи к чужому несчастью!
— Жена ваша сказала, что вы можете пострадать из-за меня, — в испуге отступила от раввина Мэрл. — Вас могут лишить места.
— Не заботьтесь о моем месте! — раввина передернуло, точно от укуса. — С Божьей помощью я отстою его сам. За то, что я освобожу вас от брака, люди заставят меня страдать. Но если я не сделаю этого, небеса накажут меня намного страшнее.
— Ваша жена проклянет меня! — пробормотала Мэрл.
— Если не устраивать шума, ребе не пострадает, — дрожащим голосом вмешался Калман и придвинулся поближе. — Можно сделать тихую свадьбу.
— Это правда, если не будет шума вокруг этого дела, раввины промолчат. А теперь идите, желаю вам счастья, — обессиленно ответил реб Довид.
Мэрл молчала, и Калман, точно больную, вывел ее из синагоги. Молчала она по дороге домой. Молча встретила она и сестер, которые явились к ней через несколько дней. Калман сообщил им, что Мэрл разрешено — в добрый час! — выйти замуж, но она упрямится. И Гута с Голдой пришли к ней снова. Они вновь оплакивали ее судьбу, перечисляли достоинства маляра и недостатки своих мужей-лентяев, вновь говорили о старой матери, что ждет в богадельне доброй вести от дочери, которой не придется навечно остаться одинокой агуной.
Мэрл понимала: если она скажет сестрам, что не хочет теперь выходить замуж, чтобы не навлечь беду на полоцкого даяна, — ее примут за сумасшедшую. И она молчала. Но по ее тягостному молчанию было видно, что она согласна на все, лишь бы ее оставили в покое.
Вышла замуж
Реб Йоше, старший шамес виленской городской синагоги, также устраивал свадьбы. Это был широкоплечий, высокий человек с белой бородой до пояса и с жесткими густыми усами, шевелившимися подобно усам льва. Реб Йоше недовольно взглянул на Калмана Мейтеса, который явился к нему как раз посреди обеда и твердым голосом объяснил, что просит приготовить хупу. Старший шамес окинул посетителя опытным взглядом и сразу понял, что речь идет о бедной свадьбе. Он протянул руку и буркнул:
— Свидетельство от виленского раввина о том, что вы и женщина имеете право вступить в брак.
Посетитель, вертя в руках свою палку, промямлил, что такого свидетельства он не принес, но, если свидетельство необходимо, он может получить его у полоцкого даяна, реб Довида Зелвера.
— Свидетельство от полоцкого даяна для меня — все равно что пустая бумажка, — вздыбил реб Йоше свои львиные усы и задвигал ими, точно разгрызал мозговую кость. — Пойдите и принесите свидетельство от настоящего раввина.
И Калман ушел. Он долго вынюхивал, прощупывал, прислушивался и разузнал, что Залманка, младший шамес городской синагоги, ладит со старшим шамесом, как кошка с собакой. Залманка жалуется, что реб Йоше не дает ему голову поднять, что хупу всегда устраивает сам, что всегда сам показывает виленскую синагогу богатым гостям из-за границы. Калман подружился с младшим шамесом и между делом сообщил ему, что собирается жениться, а устраивать хупу хочет пригласить его, Залманку, а не старшего шамеса. Залманка намного лучше, чем реб Йоше, этот гордец и шкуродер, и ему, Калману, Залманка нравится больше. При этом Калман сообщил, что берет в жены почтенную женщину, муж которой пропал на войне уже более пятнадцати лет назад. Она не хотела выходить замуж за кого придется и ждала, пока не встретила солидного человека. Разрешение на брак дал полоцкий даян, который держит сторону бедняков и младших шамесов — не то что другие виленские раввины, поддерживающие старшего шамеса. Если нужно свидетельство, Калман возьмет у полоцкого даяна такую бумагу, что она будет больше, чем Мегилас Эстер[52]. Но Залманка ничего не требовал и долго не раздумывал. Ему важно было доказать старшему шамесу, что и он, младший шамес, тоже человек!