После совещания Феня заглянула к Наташке.
– Так это правда!.. – Воскликнула Наталья, едва увидев ее, – что тот мужчина – высокий блондин, стройный и голубоглазый! Мне Варька рассказала.
– Не может быть! – Паясничала Феня.
– Но я думала, что ты шутишь!
– Некоторым вообще лучше не думать.
– Ну, расскажи же что-нибудь эдакое о нем! Как же он вот так – раненый и без пальто на улице оказался?
Феня только махнула рукой – откуда же ей знать, коль память у него отшибло. Видя такую реакцию, Наталья пригорюнилась.
– Варька где? – Спросила Феня.
– У тебя. Сказала, что надо помочь твоему найденышу. Он есть хочет, а не умеет готовить.
Феня подскочила.
– Наташ, мы же договорились Варьку к тебе переселить! Мы о нем ничего не знаем! Звони дочери, пусть домой шурует, а я сама этого красавчика накормлю.
– Ты серьезно? Но Варька сказала, что он нормальный.
Феня хмыкнула: подростки называли «нормальным» все, что казалось им приемлемым в тех или иных ситуациях, а вот Феня считала, что «нормальный» означает «в пределах допустимого», что подразумевает градацию от одной крайности до другой.
Посчитав, что ответ очевиден, Феня выскочила из кабинета.
Через пятнадцать минут она вошла в свою квартиру. Варя и Богдан сидели за столом на кухне, распивая чаи. Гость угощался плюшками, Варя – ничем. Они смеялись. Увидев Феню, он вскочил с места и достал для нее чашку, а девочка налила чай.
Мир спустился в Фенину душу – впервые за последние несколько дней.
С обидой взаперти
Около одиннадцати вечера запиликал домофон. Женский голос в трубке попросил разрешения подняться. Феня заколебалась – мало ли чем торгует эта дама?..
– Я мама Насти Чертковой, она в больнице.
И, конечно же, Феня открыла.
Мама Насти напоминала идеальную школьную учительницу 70-х годов прошлого века: сложноуложенные тусклые волосы, морщинки, макияж с голубыми тенями и морковной помадой плюс платье в клеточку. Ее звали Любовь Петровна, она выглядела растерянной, что тут же вызвало в душе Фени желание помочь. Для начала она предложила чай.
– Понимаете, я не знаю, что мне делать с дочкой, – говорила Любовь Петровна, пока Феня кипятила воду и доставала чашки. – Настя всегда была самостоятельной, я ее не баловала. Она знала, что надо отвечать за свою жизнь, ведь Бог все видит!
Феня покосилась на «учительницу» и только тут заметила на клетчатой груди распластанный широкий крест. Он хорошо сочетался с чувством вины, которое возникает в душе изнасилованной девушки, которая не решается пожаловаться на обидчиков матери.
– Она бы такого никогда не сделала! – Уверенно заявила Любовь Петровна.
– Настя пыталась покончить с собой?
– Нет! Это был несчастный случай! Просто порезалась! Настя почему-то стала странная в последнее время, видно у нее дрожали руки. Потому и…
Она сделала такой жест пальцем правой руки вдоль своего левого запястья, что можно было не сомневаться – Настя качественно попыталась вскрыть себе вены.
– А вы в курсе того, что с Настей случилось?
– Ну, она сказала, что какие-то мальчики вроде обидели ее, но…
– Вы не верите?
– С хорошими девочками такого не происходит, а моя Настя – хорошая!
Потрясенная Феня молчала: тетка точно знала, что случилось с ее дочерью, но упорно делала вид, будто не случилось ничего.
– Настя сказала мне, что вы можете ей помочь.
– Настя знает, чем я могу помочь?
– Да, она сказала, что вы знаете.
Феня поставила чашки на стол, налила чай, подвинула сахар. Любовь Петровна все это время молчала. Наконец, она произнесла, словно через силу:
– Скажите, сколько это может стоить?
Жалость к ней вдруг растворилась в душе Фени. Она знала этот тип людей – они до последнего момента делают вид, будто ничего не происходит, но не от жестокости, а из нежелания платить деньги. Ведь все в мире упирается в деньги, а их так не хватает! Теперь мама изнасилованной девушки взвешивала – стоит ли тратиться на спокойствие дочери? Дочь, конечно, переживает, но как же не хочется обращать ее эмоции в купюры!
– Денег не надо. Я подумаю, что можно сделать.
Любовь Петровна ушла уже через несколько минут. В дверях она остановилась, обернулась к Фене. Хотела спросить: неужели моя дочь на самом деле хотела убить себя? Но испугалась, что правда доставит ей дискомфорт, разорит, сунет носом в реальность, против которой не заслонишься крестиком на груди.
Она вышла, Феня заперла дверь.
Феня шла, шла, шла…
Звонка от адвоката следовало ждать только завтра, поэтому сегодня превратилось в черную дыру ожидания. Само собой, Феня могла придумать для себя множество разных занятий, но ей не хватало силы воли. За что бы сейчас не взялась – все ее мысли все равно оставались бы прилепленными к той записи на видеорегистраторе: кто эта сволочь, что стреляла в Валерку?
Феня съездила к нему в больницу. Постояла у кровати, выслушала комментарии к состоянию больного от симпатичного сдержанного доктора и вернулась домой. Феня ничем не могла помочь другу, лежащему в коме.
Стоило найти себе дело. В конце-концов, в ее доме живет совершенно чужой человек, который ничего о себе не помнит, а она не знает, что с ним делать. А лучше всего было бы с кем-нибудь посоветоваться по этому поводу. Например, с папой. Феня тут же позвонила отцу и пригласила его на посиделки.
Он, конечно, был сильно заморочен внуками, ведь при ближайшем рассмотрении их хваленая самостоятельность оказывалась весьма относительной. Даже самый старший и самый ответственный из триумвирата Валеркиных отпрысков Илья все-таки оставался сущим ребенком, а ныне – ребенком, испуганным ранением отца. Они все были напуганы, возможно, именно поэтому мальчишек мотало во все стороны, как бельишко на ветру.
– Вот, еду из школы, – сообщил папа, едва переступив порог квартиры дочери. – Вызвали меня, так как внук Илья был пойман на курении. Что мне теперь с ним делать? В угол поставить?.. У Даньки, оказывается, три двойки по математике, а Степа дерется. Сегодня ударил девочку. Она, правда, на две головы выше и дразнилась: «А твой папа – в коме!». Я не понимаю, чем она хотела обидеть моего внука?.. И внука не понимаю…
Владимир Николаевич говорил шутливым тоном, скрывая свой страх. Прежде ему не приходилось воспитывать мужчин – у него были две дочери, в детстве – приближенных к идеалу, а со своей немецкой женой они детей не завели. Вернувшись из Германии, папа только баловался и веселился с внуками, оставляя серьезные вопросы отцу-герою Валерке. Теперь же деду пришлось осознать: одно дело с детьми развлекаться, а другое – заставлять их есть борщ и делать уроки. Прочное взаимопонимание неожиданным образом улетучивается, между старшими и младшими вырастают колючие кустарники, небо становится с овчинку.
Папа прошел в комнату, где увидел Богдана. Владимир Николаевич знал о его существовании, так что не очень удивился. Внимательно обозрел гостя и поздоровался.
Богдан встал с дивана:
– Здравствуйте!
– Это мой папа, Владимир Николаевич, – представила Феня. – Мы вместе подумаем, что нам теперь делать. А это – Богдан.
Мужчины обменялись рукопожатием.
Феня поставила на столик бутылку коньяку.
– Шурик, если у Богдана было сотрясение мозга – то пить ему нельзя, – позаботился Владимир Николаевич. – Вот сок есть…
– Я и не знаю – было или нет, – произнес Богдан.
– Ну, ладно, чуть-чуть можно, – решила Феня.
Она налила коньячку себе и папе – на два пальца, Богдану в бокал только капнула.
– Так что с вами случилось? – Спросил папа. – Кто вы?
Богдан опустил голову. В смешной Фениной майке он выглядел очень несуразно, но это как-то даже подчеркивало его физическое совершенство. Владимир Николаевич не доверял мужчинам с роскошным экстерьером, часто замечая, что таким самцам мерещится, будто их внешняя привлекательность окупает отсутствие достоинств личности. Из категории красавчиков выгодно выделялись только те мужики, которые к своей внешности относились равнодушно. Весь вечер Владимир Николаевич приглядывался к Богдану, размышляя, к какой категории относится этот фрукт и чего ждать впоследствии, но так и не пришел ни к какому выводу.
Он заметил, что дочь смотрит на своего найденыша спокойно и внимательно, как и всегда, но вроде бы чуть дольше задерживая на нем взгляд, чем этого требовала ситуация. Или показалось?..
– Это смешно, но как раз того, кто я, я и не помню, – сказал Богдан тихо.
– Почему же смешно? – Спросила Феня, делая глоток коньяка.
– Не смешно… я не так сказал – странно, – поправился Богдан, поднимая на свою спасительницу глаза. Цвет их был не просто голубым, а даже лазоревым. Таких ярких глаз Феня раньше не встречала.
Владимир Николаевич заерзал на диване, Феня кашлянула и спросила:
– А что ты помнишь?
– Ну, я говорил уже – тебя, – он улыбнулся. – Ничего не было до этого.
– А чувства? – Снова стала допрашивать Феня. – Ты сейчас спокоен?
– Да.
– А днем?
– Я пытался вспомнить, что было со мной. Ага… И когда я стал думать о прошлом, мне стало страшно.
– А злость? Ты испытывал злость?
– Ну… вроде, нет.
Феня отпила еще глоточек коньяку.
– Ладно, – кивнула она Богдану, – ты сказал, что не можешь попасть в полицию. Почему?
На лице Богдана отразилась мука, будто груз воспоминаний был невозможно тяжел.
– Не помню!
– Хорошо, – решил Владимир Николаевич, – будем постепенно вспоминать.
Они посидели еще немного, попивая коньячок. Владимир Николаевич рассказывал о внуках – начал он тоном светским, примеры приводил в анекдотической форме, да через три минуты незаметно для себя сбился на жалобы.
Пока папа поскуливал, Феня припомнила свой собственный опыт общения с малышами. Варьке было всего лет пять, не больше, и Наташка повезла ее к стоматологу – удалять молочный зуб, пораженный злым кариесом. Прежде Варька посещала стоматологов и ничего против них не имела, тем более, что после неприятных процедур ее отводили в приятный «Детский мир», где обычно экономная Наталья позволяла дочери отрываться по полной. Варька приходила в клинику с широкой улыбкой – и также оттуда уходила. Но на старуху случилась проруха: на этот раз прием вела новая молодая докторша, а она терпеть не могла детей. Особенно бесили ее (как рассказывала позже Наташка) дети пухлые и веселые. Увидев Варьку, докторша первым делом заявила, что здесь не цирк и нечего веселиться, потом достала здоровенные зубодергательные плоскогубцы и покрутила ими у носа уже скисшей Варьки. Глаза девочки стали большими как плошки и сразу же – мокрыми, а потом Варька закатила такой рев, что докторица, которой не нравились веселые дети, аж расцвела. Зуб, конечно, остался невырванным.