Мира долбила парня в зад долго и рьяно, а когда вышла, он рухнул ниц на земляной пол. В комнате неприятно запахло кровью.
В очередь к Беззубому выстроились другие женщины, не менее пылкие, чем Мира, но способные подкрепить свои толчки куда меньшей массой тела. Вначале пленник покорно терпел, а затем начал кричать, моля о милосердии.
— А теперь ты, — сказала Вэл темнокожая женщина. Ее глаза цветом и формой походили на орехи пекан. Полные губы блестели, как черные кожаные розы. Из-за многочисленного пирсинга каждое слово сопровождалось металлическим звоном украшений в щеках и губах.
Она подтолкнула испачканный страпон Вэл.
— Давай, — подбодрила Симона.
Вэл покачала головой:
— Нет.
— Не хочешь?
— Конечно, нет.
Но это была ложь, полная ложь. Вэл овладело желание. Пальцы покалывало в предвкушении, сердце взволнованно частило от перспективы безнаказанно причинять боль.
— Не волнуйся, этому малому нравится, — улыбнулась женщина с глазами-пеканами.
Вэл не поверила. Мольбы и всхлипы пленника могли быть вызваны только страхом и мукой.
— Нравься столь жесткий секс этому бедолаге, стали бы мы трахать его в задницу? — иронично сказала Вэл.
Девушка с глазами-пеканами рассмеялась звонким, как колокольчик, смехом, который казался еще мелодичнее оттого, что украшения на лице вторили ему своим перестуком.
Надев фаллос, Вэл туго затянула пояс сбруи и поправила центральный ремешок. В промежности его с внутренней стороны усеивали крошечные шипы, сразу вступившие в контакт с клитором. Малейшее движение вызывало нежный массаж гениталий.
Другие снова поставили Беззубого на колени. Вэл прицелилась и вошла в него. Вцепившись в мокрые от пота волосы пленника, она толкалась и вращала бедрами с пылом, которого не могла ни скрыть, ни одобрить, сознавая, что на одну треть ей движет похоть и на две — жестокость.
Нахлынули воспоминания о собственной недавней боли, но с ними пришла и ярость, побуждавшая к еще большей жестокости. Вэл хотела остановиться и принести извинения. Но не могла.
Пленник вскрикнул. Вэл кончила.
И поползла назад к Симоне, которая поцеловала ее в губы и отвела ей с глаз прядь взмокших волос.
— Прочувствовала? Насиловать так возбуждающе, и нашему полу это тоже доступно.
Вэл отвернулась от центра круга, в котором пленника подвергали еще более пикантным извращениям. Она подтянула ноги к подбородку и, пытаясь стать как можно меньше, обвила их руками.
В пустом желудке подсасывало. Горло першило от дыма и непролитых слез.
Пленник умоляюще взвыл. Несколько женщин бросились к нему и, перевернув на спину, раздвинули ему ноги, а Мира перевязала его мужское хозяйство толстой бечевкой.
Парень бешено сопротивлялся. Мира глянула на Симону, и та неохотно отдала нож.
Вэл отвела взгляд. Когда она повернулась назад, Мира с кровожадной улыбкой на лице сидела перед ней на корточках, крохотные холодные глазки возбужденно сверкали порочным блеском.
— Это тебе, — сказала она, протягивая нож Вэл.
19
Странный новый мир, где обнаружил себя Брин, не так уж отличался от его собственного царства грез, его самых темных и самых личных фантазий.
Ничего сокровенного, ничего завуалированного. Каждый вздох, каждое движение фонтанировали похотью. Желание источали каждая птичья трель, каждый шорох ткани и произнесенное шепотом слово.
Ничего скрытого.
Вот в чем заключались притягательность и ужас этого места. Брин всю жизнь притворялся. Создал личину из вежливости, хорошего вкуса, остроумия и аристократичной утонченности, чтобы отвлечь внимание от социопата под ней. Научился изображать любовь, чтобы никто не догадался о его неспособности на нее, натренировался подделывать нежность, хотя слабо понимал, что это такое и почему все в ней нуждаются. Примерял и носил маски с непринужденностью гуляки на Марди Гра. Жил среди других людей, и те полагали его не только нормальным, но и не лишенным определенной мужской привлекательности.
Теперь все это осталось в прошлом.
Теперь больше незачем было создавать хрупкую видимость и устраивать фарс, изображая нормальные человеческие чувства. Что до внешности, никакие тряпки, никакой грим не могли скрыть ущерб, причиненный огнем. Все видели жалкого урода, которого недавно показало ему зеркало. Он прошел сквозь ад и превратился в омерзительного монстра, зато, как ни странно, чувствовал себя освободившимся.
И очевидно, другие горожане на этой масштабной и нескончаемой оргии тоже.
На базаре неподалеку от зловонных сыромятен к Брину приблизился старик, всю одежду которого составляли только рыболовные крючки в груди и паху, соединенные паутиной цепочек. Брин коснулся крючков пальцем, и по украшениям прокатилась волна дрожи, а проколотая кожа поднялась крошечными пиками. Старик адресовал Брину слюняво-похотливый взгляд и щербатую улыбку, которая увяла, как только он понял полную меру увечий существа, ухмыльнувшегося в ответ. Развернувшись, старик поковылял прочь, звеня цепями, словно живая декорация с рождественской садо-мазо вечеринки.
Брин подумывал пуститься вдогонку, но решил, что столь колючая и тощая добыча того не стоит.
Не более чем любопытства удостоился и рыжеволосый гном, который разрезал пенис на две половины и, проколов каждую изуродованную головку кольцами и металлическими штангами, теперь держал на уровне мошонки зеркальце, собираясь добавить очередной пирсинг. Этот троллеподобный чудак оглядел Брина с недоверчивым прищуром, оба члена-близнеца стояли, что позволяло беспрепятственно разглядывать звонкую коллекцию металла, свисающего с них.
Но не успел Брин завести разговор, как рыжеволосый тоже сбежал, бормоча под нос что-то понятное лишь ему.
В спешке он выронил зеркальце, которое Брин разбил камнем на крошечные серебряные осколки, после чего двинулся дальше.
Но, конечно, ушел он недостаточно быстро.
Хоть Брин и старался не смотреть, все же увидел собственное отражение, которое при ударе камня не исчезло, а взглянуло на него из каждого осколка и пропало, только когда он раскрошил их в пыль и бросился головой в стену, воя от ярости, горя и жалости к себе.
Он был не просто изуродован. Он превратился в нечто неописуемое.
И хуже всего была не опаленная, безволосая макушка, похожая на гниющий баклажан, не руки в струпьях и глубоких ожогах и даже не пенис, сочившийся из хрустких складок теперь не семенем, а зловонным гноем и неспособный пролить даже каплю мочи без убийственно невыносимой боли.
Хуже всего были зеркала.
Здесь их, как выяснилось, великое множество. Обитатели Города обожали наблюдать за собственными выходками, и для удовлетворения вуайеристских наклонностей тут имелось все необходимое.
Зачастую в самый неожиданный момент, завернув за угол переулка или осматривая базар в поиске новых непристойностей, Брин улавливал свое отражение и невольно прикасался к лицу, не веря, что чудовище в зеркале действительно он и все его обаяние и приятная интеллигентная наружность, вся его мужская привлекательность сгорели, оставив лишь опаленный, кровавый кошмар.
Чудовище действительно было им.
Впрочем, даже больнее становилось от реакции других людей, чья брезгливость еще сильней унижала потому, что здесь и так хватало искалеченных, странных и чудаковатых.
Горожане глазели вслед и шептались. В месте, где сексуальная неразборчивость возведена в культ, никто не искал его внимания и не отвечал взаимностью на попытки сблизиться.
Брин пытался утешиться тем, что хотя бы жив. Филакис верно сказал: остаться в дымящемся отеле означало бы верную и мучительную смерть.
Впрочем, возможно, так было бы лучше...
Брин отогнал эту мысль. Он боялся смерти и заплатил бы любую цену, чтобы ее обмануть. Даже если понадобится пройти через жуткое зеленое пламя и стать жалким вассалом — Филакис не использовал это слово, но суть та — анорексичного тирана, чьи сексуальные наклонности даже для него тайна.
Обоюдовыгодная и удобная сделка — вот как назвал их союз череполицый Турок.
Брин остается жить в новом и разительно изменившемся обличье (благодаря какому волшебству, он не знал), а взамен выполняет поручения Филакиса.
— Мои прихоти... — Турок грустно посмотрел на него из-под тяжелых век, прикрытых в имитации скорби, — минимальны. К тому же они в твоем вкусе. В основном ты будешь делать что заблагорассудится... пока это меня забавляет.
«И как это понимать? — гадал Брин. — Способен ли Турок шпионить за мной даже сейчас, пока я скольжу по сумрачному миру улиц-туннелей и безликих глинобитных домов, из узких окон которых порою выглядывают вслед озадаченные или молящие лица, прячась за резными деревянными решетками? Улыбается ли он, когда я приостанавливаюсь всунуть три обгоревших пальца-культи в женщину, что, раздвинув ноги и губы, приглашает всех прохожих трахнуть ее либо приласкать? Эта женщина — одна из немногих, кто не отпрянул от моего прикосновения, но лишь потому, что прикована цепями к металлическим столбам. Забавляется ли Филакис, когда я срываю с груди очередной отслоившийся кусок мяса, забрасываю себе в рот и испытываю легкую дрожь ужаса или того хуже — нездоровое возбуждение?»
Все это не имело значения. Брин принял сделку, которую ему предложил верховный жрец Города, его падший папа римский. Согласие, в конце концов, не такой уж подвиг. Когда-то Брин целое десятилетие соглашался с мисс Ли. Раз надо, мог снова вернуться к прошлому, стать блаженно покорным, как старик под нейролептиком.
Раз надо...
Завернув за очередной угол лабиринта, Брин наткнулся на парочку, которая присосалась друг к другу в таком неистовом поцелуе, словно весь пригодный для дыхания воздух мира находился во рту партнера. Лебединые шеи, изящные руки и ноги — в другой жизни Брин мог бы счесть все это довольно возбуждающим. Члены обоих притягательно стояли и терлись головками, словно два барана перед схваткой.