– Ты прав, конечно. Особенно когда это касается человека твоего склада…
Отношения Сюнскэ с Номурой, столы которых в токийском колледже, где они вместе учились, стояли рядом, были таковы, что он много узнал о его семье. О том, что Номура принадлежал к одному из известных старейших родов на юге Сикоку, о том, что его отец, связав свою жизнь с политической партией, несколько подорвал свое состояние, но все равно в округе считался, несомненно, одним из крупнейших богачей, о том, что Курихара, отец Хацуко, – сводный брат его матери и обязан своим нынешним положением политика отцу Номуры, который неоднократно помогал ему, о том, что после смерти отца откуда-то появились внебрачный сын и незаконная жена и даже началось долгое, обременительное судебное разбирательство, – Сюнскэ, которому все это было хорошо известно, мог в общих чертах представить себе, какие сложные проблемы заставляют Номуру поехать сейчас домой.
– Может быть, Шлейермахер не стоит того, чтобы так уж о нем беспокоиться?
– Шлейермахер?
– Ну да, это же тема моего диплома.
Номура сказал это удрученно, опустив коротко стриженную голову и разглядывая свои руки и ноги, но тут же снова приободрился и стал проверять, застегнуты ли металлические пуговицы на груди.
– Ладно, надо идти. Прошу тебя, ты уж устрой Хацуко посещение психиатрической лечебницы Тэнкёин.
Сюнскэ, не слушая останавливающего его Номуру, надел охотничью шляпу и крылатку и вышел вместе с ним из своей квартиры, которую он снимал на улице Морикаватё. К счастью, ветер прекратился и холодные осенние сумерки струились по чуть поблескивающему асфальту.
Они доехали трамваем до Токийского вокзала. Отдав носильщику чемодан, который нес Номура, они зашли в зал ожидания второго класса, где уже горел свет, стрелки часов на стене показывали, что до отправления поезда еще долго. Не садясь, Сюнскэ кивнул в сторону часов:
– Может, сходим поужинаем?
– Давай. Неплохая мысль.
Номура вынул из внутреннего кармана форменной тужурки часы и сверил с висевшими на стене.
– Ты меня там подожди, а я схожу куплю билет.
Сюнскэ вышел из зала ожидания и направился в ресторан. Там было полно народу. Он стоял у входа, нерешительно оглядываясь по сторонам, но тут предупредительная официантка сказала, что за одним из столиков есть свободные места. Но муж, по виду промышленник, и его жена, сидя за столиком друг против друга, усердно работали вилками. Сначала он хотел воздержаться от того, чтобы вести себя по-европейски, но других свободных мест не было, и он решил разрешить официантке провести его туда. Супруги, между которыми стояла ваза с сакурой, не испытывая ни малейшего стеснения, продолжали оживленно беседовать на осакском диалекте.
Сразу же после того, как официантка, получив заказ, удалилась, в ресторан торопливо вошел Номура с вечерними газетами в руке. Сюнскэ окликнул его, и он, увидев, где тот сидит, подошел и бесцеремонно пододвинул себе стул, не обращая никакого внимания на сидевших рядом супругов.
– Покупая билеты, я увидел человека, очень похожего на Ои-куна, но, пожалуй, это вряд ли был сенсей.
– Почему же, Ои вполне мог оказаться на вокзале.
– Нет, к тому же он был с женщиной.
Принесли суп. На этом они тему Ои закрыли и перешли к разговору о весенних путешествиях – о том, что сакура в Арасияме еще, наверное, не расцвела, о том, что плыть на пароходе по Внутреннему японскому морю очень интересно. Во время этого разговора Номура, дожидаясь, пока принесут второе, с видом, будто вспомнил что-то, сказал:
– Я звонил Хацуко и сообщил, что должен уехать.
– Тебя сегодня никто не придет проводить?
– Проводить? Зачем?
На это «зачем» Сюнскэ трудно было ответить.
– До письма, отправленного сегодня утром Хацуко-сан, я не говорил, что еду домой, поэтому и из письма, и по телефону она узнала об этом совсем недавно.
Номура говорил таким тоном, будто оправдывался, почему Хацуко не придет проводить его.
– Да? Значит, вполне естественно, что, когда я сегодня встретился с Тацуко, она ничего не слышала о твоем отъезде.
– Встретился с Тацуко? В котором часу?
– Во второй половине дня, в трамвае.
Говоря это, Сюнскэ подумал, почему, когда недавно у него дома зашел разговор о Тацуко, он промолчал об этом. Но так и не мог решить, случайно он это сделал или намеренно.
На платформе, как всегда, толпились провожающие. Люди сновали туда-сюда, а над их головами светились квадраты окон вагонов. Высунувшись из окна, Номура тоже стал поспешно перебрасываться словами со стоявшим снаружи Сюнскэ. Под влиянием чувств, овладевших толпой на перроне, они не могли не ощущать какое-то нетерпение, не зная, скоро отправится поезд или нет. Каждый раз, когда из-за шума приходилось прерывать разговор, Сюнскэ враждебно смотрел на окружающих, нетерпеливо топая ногами в гэта, издававших громкий стук.
Наконец ударил станционный колокол, возвещавший отправление.
– Будь здоров.
Сюнскэ приложил руку к полям охотничьей шляпы.
– До свидания, очень прошу тебя, выполни, пожалуйста, мою просьбу, – сказал Номура с несвойственной ему официальностью.
Поезд тут же отошел. Сюнскэ, в порыве сентиментальности, долго стоял на платформе, провожая взглядом медленно удалявшегося Номуру. Он еще раз приложил руку к полям охотничьей шляпы и, решительно смешавшись с толпой, направился к лестнице, ведущей к выходу.
Вдруг в окне идущего поезда он неожиданно увидел опершегося локтями о раму Ои Ацуо в плаще, который махал носовым платком. Сюнскэ непроизвольно остановился. И тут же вспомнил слова Номуры, будто он увидел Ои. Кажется, Ои не заметил Сюнскэ и, все удаляясь и удаляясь вместе с окном поезда, упорно продолжал махать платком. Поняв, что его обвели вокруг пальца, Сюнскэ недоуменно смотрел вслед уходящему поезду – что ему еще оставалось.
Оправившись от шока, Сюнскэ сразу же занялся тем, чтобы определить, кому Ои махал платком. Вздернув плечи, прикрытые крылаткой, и задрав голову, он стал внимательно рассматривать толпившихся вокруг него провожатых. Разумеется, в его памяти остались слова Номуры, что с Ои была женщина. Но сколько он ни выискивал подходящую, найти не мог. Или, скорее, такая женщина, казалось, растворилась в толпе. Найти провожавшую Ои ему так и не удалось. В общем, он должен был отказаться от мысли найти человека, соответствующего предполагаемому по внешнему облику.
Покинув Центральный вокзал и выйдя на Мару-ноути, когда уже наступил вечер и светила луна, Сюнскэ не освободился до конца от овладевшего им на платформе странного ощущения. До смешного противоречивое чувство он испытал не столько оттого, что Ои оказался в том же поезде, сколько оттого, что тот махал из окна платком. Зачем этот омерзительный Ои Ацуо, которому наплевать и на себя, и на окружающих, устроил свое представление? А может быть, он устроил его, блефуя, а истинная его сущность, возможно, в том, что он просто сентиментальный человек. Сюнскэ, блуждая в своих догадках, дошел по широкой улице, будто это район новой застройки, до канала и сел в трамвай.
Но на следующий день, придя в университет, он в аудитории гуманитарных наук и введения в философию неожиданно встретился с Ои, который сел вчера вечером в семичасовой скорый поезд.
В тот день Сюнскэ пришел в университет позднее, чем обычно, и ему пришлось сесть за самый дальний стол из тех, которые окружали кафедру. Устроившись, он увидел наискосок от себя, за столом ниже на несколько рядов сидевшего, подперев щеку, студента в знакомом хлопчатобумажном кимоно с фамильными гербами. Сюнскэ удивился. И подумал: неужели тот, кого он видел вчера вечером на Центральном вокзале, был не Ои Ацуо? Но тут же подумал другое – нет, это, несомненно, был Ои. Тогда он почувствовал еще острее, чем вчера, что его обвели вокруг пальца.
Неожиданно Ои обернулся в его сторону.
Выражение лица у него было надменно-заносчивым. Как ни странно, Сюнскэ, чувствуя, что именно этого и следовало ожидать, кивнул ему. Ои тоже через плечо кивнул в ответ и, отвернувшись, заговорил о чем-то с соседом в форменной тужурке. Сюнскэ вдруг нестерпимо захотелось узнать, что на самом деле произошло вчера вечером. Но, с одной стороны, пересаживаясь, он бы побеспокоил сидевших рядом, а с другой – делать это было просто глупо. Когда он чуть приподнялся, чтобы наполнить вечное перо чернилами, в аудиторию медленно вошел с черным портфелем под мышкой знаменитый профессор L., читавший введение в философию.
Профессор L. был похож не столько на философа, сколько на коммерсанта. Когда он, как и сегодня, в модном коричневом пиджаке двигал рукой с золотым кольцом на пальце, доставая из портфеля свои записи, было ощущение, что он стоит не за кафедрой, а за канцелярским столом. Но свою лекцию, нисколько не отвечавшую его облику, он начал с рассмотрения труднейшего категорического императива философа Канта. Прилежнее, чем лекции по английской литературе, по которой он специализировался, Сюнскэ посещал лекции по философии и эстетике, поэтому, в течение двух часов усердно работая пером, аккуратно конспектировал. И все же, как только выдавалась свободная минутка, он, поднимая голову, смотрел на спину Ои, который продолжал сидеть, подперев щеку и изредка что-то записывая, и при этом не мог не отделаться от странного ощущения, которое он испытывал со вчерашнего вечера, и ему казалось, будто пелена отделяет его от Канта.
Вот почему, когда лекция закончилась и студенты стали толпой покидать аудиторию, Сюнскэ остановился у лестницы и дождался шедшего за ним Ои. У него, как обычно, руки были засунуты за пазуху, где лежал блокнот; взглянув на Сюнскэ, он ухмыльнулся и язвительно бросил:
– Как дела? Твои красавицы, с которыми ты был на том вечере, здоровы?
Вокруг них шумным потоком лилась толпа студентов, с трудом протискивавшихся в узкую дверь аудитории и направлявшихся к двум крыльям каменной лестницы. Горько усмехнувшись, Сюнскэ, ничего не ответив Ои, стал спускаться по одной из них. Выйдя на аллею дзелькв, он наконец повернулся к Ои и попытался выведать у него, что произошло: