– Ты не заметил, что вчера вечером я видел тебя на Токийском вокзале?
– Хм, на Токийском вокзале?
По глазам Ои было видно, что он нисколько не растерялся, а скорее заколебался и, не зная, на что решиться, хитро смотрел на Сюнскэ. Холодный взгляд Сюнскэ заставил его отвести глаза, и он трусливо признался:
– Вот как? А я ничего не заметил.
– К тому же тебя пришла проводить какая-то красотка.
Перешедший в наступление Сюнскэ пошел на этот рискованный шаг. Однако Ои, вопреки ожиданиям, остался совершенно невозмутимым и, усмехнувшись, замаскировал туманным ответом истинное положение.
– Красотка… это моя… ну да ладно.
– Куда ты все-таки ехал? – спросил в лоб, отбросив теперь всякие недомолвки, Сюнскэ, поставленный в тупик словами Ои «это моя…».
– В Кофудзу.
– А потом?
– И тут же вернулся.
– Зачем ездил?
– Зачем, спрашиваешь… было неотложное дело.
В нос им ударил сладкий запах цветов гвоздичного дерева. Сюнскэ и Ои почти одновременно посмотрели вверх – запах указывал, что они у бронзовой статуи Диккинсона. Гвоздичные деревья росли на газоне вокруг статуи, залитые ярким солнцем, они сплошь были покрыты мелкими сиреневатыми цветами.
– Вот я и хочу знать, что это за неотложное дело.
Ои весело захохотал:
– Ну что за человек, всегда беспокоишься по пустякам. Неотложное дело – это неотложное дело, только и всего.
Но на этот раз Сюнскэ не попался на удочку:
– Сколько бы ты ни повторял, что было неотложное дело, все равно, если бы оно сводилось только к тому, чтобы съездить в Кофудзу, незачем было так усердно махать носовым платком.
Ои сразу же забеспокоился. Но тон оставался по-прежнему надменным:
– Но это было особое неотложное дело, заставившее меня махать платком.
Воспользовавшись неумелой ложью собеседника, Сюнскэ решил пойти еще дальше в своих неудобных вопросах, чтобы поиздеваться над ним. Однако Ои, кажется, быстро сообразил, что попал в глупое положение, и, когда они вышли на аллею гинкго перед главными воротами, ушел, ловко отделавшись от Сюнскэ:
– Ты куда? Домой? Всего хорошего.
Глядя ему вслед, Сюнскэ криво усмехнулся, но у него не было никакого желания нагнать его и извиниться, поэтому, выйдя из ворот, он прямым ходом направился в книжную лавку Икубундо, находившуюся на противоположной стороне улицы, по которой ходили трамваи. Не успел он войти в нее, как какой-то человек, рывшийся в букинистических книгах в глубине полутемной лавки, тихо повернулся в его сторону и сказал мягко:
– Ясуда-сан? Давненько.
Даже плохого освещения лавки, в дальних уголках которой всегда царил полумрак, было достаточно, чтобы разглядеть Фудзисаву в его обычной красной феске. Сюнскэ снял фуражку для ответного приветствия; он не мог не почувствовать удивительного несоответствия между пропыленными старыми книгами и нарядно одетым Фудзисавой.
Тот, опершись своей изящной рукой о полку, на которой стояла Британская энциклопедия, обворожительно, другого слова не подберешь, улыбнувшись, спросил:
– Ты каждый день встречаешься с Ои-саном?
– Да, я только что с лекции, на которой мы были вместе.
– А я с того вечера ни разу его не видел.
Сюнскэ предположил, что, скорее всего, вражда между Кондо и Ои втянула в свою орбиту и Фудзисаву, поскольку дело касалось взаимоотношений между членами группы «Сиро». Однако Фудзисава, стараясь, видимо, чтобы не создалось такого впечатления, снова заговорил своим мягким голосом:
– Я пару раз заходил к нему, но, к сожалению, не заставал. Ничего удивительного: Ои-сан известный донжуан, так что у него, наверное, нет свободной минуты.
Сюнскэ, который познакомился с Ои только в университете, до сих пор не мог даже в дурном сне представить себе, что его хлопчатобумажное кимоно с фамильными гербами может так очаровывать. Не желая того, он спросил удивленно:
– Хм, неужели он такой прожигатель жизни?
– Не знаю, можно ли назвать его прожигателем жизни, но покорять женщин великий мастер. В этом еще со времени учебы в колледже он был нашим предводителем.
В это мгновение перед мысленным взором Сюнскэ явственно всплыл облик Ои, махавшего вчера вечером из окна вагона носовым платком. И тут же подумал, не тая ли зла на Ои, Фудзисава хотя и в меру, но довольно язвительно клевещет на него? Но Фудзисава тут же склонил голову набок, на лице его появилась двусмысленная улыбка.
– Говорят, он недавно завел себе официантку из какого-то ресторана. Приятели сгорают от зависти.
Сюнскэ показалось, что Фудзисава заговорил об этом скорее для того, чтобы прославить Ои. И вместе с тем появившийся в его памяти облик Ои был неотделим от источаемого носовым платком, которым он махал, благоухания молодой женщины.
– И часто они видятся?
– Очень часто, потому-то у него и нет времени встречаться со мной, точно знаю, старается он не напрасно. Кстати, я ходил к нему, чтобы получить деньги за билеты на тот музыкальный вечер в ресторане Сэйёкэн.
Говоря это, Фудзисава взял лежавшую на прилавке книгу в бумажной обложке и, полистав ее, показал Сюнскэ:
– Видишь, ее тоже продал Ханабуса-сан.
Сюнскэ почувствовал, что губы его непроизвольно растягиваются в улыбку.
– Книга, по-моему, на санскрите.
– Да, что-то вроде «Махабхараты».
– Ясуда-сан, к вам гостья.
Услышав голос служанки, Сюнскэ, уже надевший форму, невнятно что-то ответил и тут же стал быстро спускаться с лестницы, громко топая ногами. В прихожей, еще кокетливее, чем обычно, отвернувшись от проникавшего с улицы света, с длинным сиреневым зонтом в руке, стояла, расчесанная на прямой пробор, Хацуко. Остановившись на пороге, Сюнскэ, напуганный мыслью, искрой промелькнувшей в его мозгу, спросил:
– Вы одна?
– Нет, с Тацуко-сан.
Чуть подавшись в сторону, чтобы Сюнскэ тоже было видно, Хацуко обернулась к решетчатой двери. За ней шла выложенная камнем дорожка, которая вела к довольно ветхой калитке. Сюнскэ, следуя за взглядом Хацуко, увидел за открытой калиткой знакомое кимоно в темно-синюю и светло-синюю полоску, его длинные рукава чуть колыхались на солнце.
– Может, поднимемся, попьем чайку?
– Спасибо, но…
Хацуко, приветливо улыбнувшись, снова посмотрела за решетчатую дверь.
– Ах вот в чем дело? Ну тогда пошли.
– Я без конца доставляю беспокойство.
– Ничего страшного, я сегодня бездельничаю.
Сюнскэ проворно зашнуровал ботинки, надел пальто и, схватив форменную фуражку, вместе с Хацуко вышел из дому.
Дожидавшаяся на улице Тацуко, у которой был точно такой же сиреневый зонтик, как у Хацуко, увидев Сюнскэ, положила свои изящные руки на колени и молча поклонилась. Сюнскэ с деланым равнодушием поклонился в ответ. Еще кланяясь, он спохватился: не произведет ли его равнодушие неприятное впечатление на Тацуко? И в то же время подумал, что в глазах Хацуко такое поведение может выглядеть как проявление нежности, которую он пытается изгнать из своего сердца. Но она посчитала их поведение нелепым и, раскрывая свой сиреневый зонтик, сказала:
– Трамваем? Сядем на остановке у ворот университета.
– Да, туда, наверно, ближе.
Они пошли по узкой улочке.
– Тацуко-сан почему-то говорила, что сегодня мы вас дома не застанем.
Сюнскэ, сделав удивленное лицо, мол, действительно, почему, посмотрел на шедшую рядом с ним Тацуко. Сиреневый зонтик бросал легкую тень на ее припудренное лицо.
– Мне как-то неприятно идти в такое место, где находятся люди, сошедшие с ума.
– А я совершенно спокойна.
Хацуко крутила в руках зонтик.
– Иногда я подумываю, не попытаться ли мне самой стать сумасшедшей.
– Что за глупости. Почему вдруг?
– Мне кажется, что, если я это сделаю, произойдут необыкновенные вещи, совсем непохожие на те, с которыми я сталкиваюсь в своей нынешней жизни. Ты так не думаешь?
– Я? По мне, лучше, чтобы ничего необычного не происходило. Хватит об этом.
Нитта проводил их в приемную. В ней, что было странно для такого рода заведений, ничто не раздражало – на окнах висели шторы, на полу лежал ковер, стоял рояль, на стенах были развешаны масляные картины. На рояле стояла красивая медная ваза с розами, хотя их сезон еще не наступил. Нитта предложил гостям стулья и на вопрос Сюнскэ ответил, что розы выращены в оранжерее лечебницы.
Потом Нитта повернулся к Хацуко и Тацуко и, как заранее попросил его об этом Сюнскэ, четко разъяснил им то, что можно было назвать общими сведениями по психиатрии. Он был старше Сюнскэ и еще со времени их совместной учебы в колледже проявлял интерес к литературе, которая была далека от его специальности. Поэтому и в своих объяснениях, говоря о душевнобольных, неоднократно приводил в качестве примеров имена Ницше, Мопассана, Бодлера.
Хацуко внимательно слушала его объяснения. Тацуко, хотя она и сидела по своей привычке потупившись, кажется, тоже проявляла большой интерес. В глубине души Сюнскэ завидовал Нитте, который так прекрасно объяснял, что привлек их внимание. Но Нитта держался с девушками совершенно спокойно, если можно так выразиться – почти официально. В то же время его одежда – полосатый пиджак и скромный галстук – была на удивление так проста, что его имя можно было смело включить в число деятелей искусства конца века.
– Слушая твой рассказ, я и сам почувствовал, что схожу с ума.
Когда объяснения были закончены, Хацуко с серьезным лицом сказала, вздохнув:
– Да, строго говоря, между обычными людьми, находящимися в здравом уме, и психическими больными не существует четкой грани. А уж между названными вами гениями и душевнобольными тем более нет никакой разницы – это можно смело утверждать. Как вы знаете, заслуга Ломброзо в том, что он указал на отсутствие такой разницы.
– А мне бы хотелось, чтобы он указал на наличие разницы, – шутливо возразил Сюнскэ, вмешавшись в разговор.