Нитта холодно посмотрел на него:
– Если существует, на это, разумеется, нужно указать. Но поскольку не существует, то тут уж ничего не поделаешь.
– Но гений есть гений, а сумасшедший есть сумасшедший.
– Такая же разница существует между манией величия и манией преследования.
– Соединять эти понятия неправомерно.
– Нет, их нужно соединять. Ведь гений эффективен. А душевнобольной, безусловно, не эффективен. Разница между ними – это разница в ценности их деятельности. А не разница в их природе.
Сюнскэ, знакомый с точкой зрения Нитты, переглянувшись с девушками, умолк. Нитта же, будто насмехаясь над своей чрезмерной рассудительностью, скривил губы в улыбке, но тут же снова посерьезнел и посмотрел на остальных.
– Ну что ж, пойдемте, я вас провожу, – сказал он, легко вставая со стула.
В первой палате, куда он их привел, причесанная по-европейски девушка увлеченно играла на фисгармонии. Фисгармония была обращена к забранному металлической решеткой окну, лившийся из него свет холодно освещал тонкое лицо девушки. Стоя у двери палаты и глядя на цветы белой камелии, застилавшей окно, Сюнскэ испытал чувство, будто он попал в женский монастырь на Западе.
– Это дочь одного промышленника из Нагано, она сошла с ума из-за того, что сделанное ею предложение было отвергнуто.
– Бедненькая.
Это прошептала тоненьким голоском Тацуко, а Хацуко, не выразив никакого сочувствия, с нескрываемым любопытством в упор смотрела на девушку, сидевшую к ней в профиль.
– Кажется, она не забыла, лишь как играть на фисгармонии.
– Не только как играть на фисгармонии. Она прекрасно рисует. Шьет. Каллиграфически пишет.
Сказав им это, Нитта оставил их у входа в палату, а сам тихо подошел к фисгармонии. Но девушка, казалось, не обратила на него внимания и продолжала бегать пальцами по клавишам.
– Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?
Нитта повторил это несколько раз, но девушка, по-прежнему глядя на белую камелию в окне, даже не думала поворачиваться. Мало того, когда Нитта легко дотронулся рукой до ее плеча, она решительно отбросила ее, а пальцы продолжали безошибочно извлекать грустную мелодию, соответствующую атмосфере этой палаты.
Все трое, почувствовав неловкость, отошли от двери.
Прикрыв дверь в палату девушки, Нитта открыл дверь следующей и чуть извиняющимся тоном подозвал остальных:
– Смотрите.
Войдя в палату, они увидели, что ее пол покрыт скрепленной раствором галькой, как в ванной комнате. Посредине были три большие ямы, похожие на огромные, утопленные горшки с водопроводными кранами над каждым из них. В одной во весь рост стоял бритоголовый молодой человек, по шею засунутый в мешок цвета хаки.
– Здесь охлаждают головы пациентов. Как только появляются симптомы буйства, их тут же помещают в мешки.
Действительно, из крана над ямой, в которой стоял молодой человек, на его бритую голову тонкой струйкой текла вода. Однако его посиневшее лицо было лишено всякого выражения, выделялись лишь устремленные в пустоту мутные глаза. Преодолев охвативший его ужас, Сюнскэ сказал с негодованием:
– Какая жестокость. Она не к лицу даже тюремным надзирателям, не то что врачам психиатрической лечебницы.
– Подобные тебе идеалисты в старые времена нападали на врачей, производивших анатомирование, обвиняя их в антигуманизме.
– И все же, разве это не печально?
– Разумеется, печально, но в то же время и не печально.
Хацуко, и бровью не поведя, спокойно смотрела на молодого человека в яме. А Тацуко… Отведя взгляд от Хацуко, Сюнскэ вдруг заметил, что ее нет, она исчезла из палаты.
Расстроенный Сюнскэ, оставив Хацуко и Нитту, ушел в полутемный коридор. Там у белой стены с растерянным видом стояла Тацуко.
– Что с вами? Вам это неприятно, наверное?
Тацуко подняла свои ясные глаза и жалобно посмотрела на Сюнскэ:
– Нет, просто мне его очень жалко.
Сюнскэ непроизвольно усмехнулся:
– А мне не по себе.
– И вы его совсем не жалеете?
– Жалею или нет, не знаю, но все равно не хочу видеть, как с ним обращаются.
– Неужели вы можете не думать о нем?
– Сначала мне хотелось бы подумать о себе.
На бледном лице Тацуко мелькнула улыбка:
– Бессердечный.
– Возможно, и бессердечный. Но если дело касается меня…
– То сердечны?
Подошли Нитта и Хацуко.
– Теперь… может быть, пройдем вон в ту палату?
Нитта, будто забыв о существовании Тацуко и Сюнскэ, направился к двери в конце длинного коридора. А Хацуко, посмотрев на Тацуко, нахмурилась:
– Что случилось? Ты такая бледная.
– Да. Голова что-то побаливает.
Ответив это, Тацуко приложила руку ко лбу и тут же продолжала, как обычно отчетливо выговаривая каждое слово:
– Пошли. Все в порядке.
Все трое, думая каждый о своем, двинулись по сумрачному коридору.
Когда они дошли до дальнего его конца, Нитта, открыв дверь в палату, повернулся к остальным и сделал знак рукой:
– Смотрите.
Это была большая, устланная татами палата, напоминавшая зал для занятий борьбой дзюдо. По татами беспорядочно, точно стадо овец, двигалось примерно двадцать пациенток в серых полосатых кимоно. Глядя на этих душевнобольных, освещенных верхним светом, Сюнскэ осознал, что к нему снова с прежней силой возвращается испытанное недавно неприятное чувство.
– Как они дружны между собой, правда?
Хацуко прошептала это на ухо Тацуко, глядя на них, как на домашних животных. Но та лишь молча кивнула и ничего не ответила.
– Может быть, зайдем внутрь? – предложил Нитта, насмешливо улыбнувшись.
– Нет, я уже сыт по горло.
– С меня тоже довольно, – сказала Тацуко, тяжело вздохнув.
– А вы?
Хацуко зарделась и кокетливо взглянула на Нитту:
– Я бы посмотрела.
Сюнскэ и Тацуко вернулись в приемную. Когда они вошли туда, солнечные лучи сквозь оконные стекла освещали ножки рояля – прежде этого не было. Розы в вазе, возможно, потому, что их обогрели солнечные лучи, источали еще более тяжелый, сладкий запах. И ко всему еще из коридора время от времени, словно тяжело вздыхало здание психиатрической лечебницы, доносился звук фисгармонии, на которой играла та девушка.
– Мне кажется, она все еще играет.
Стоя не шелохнувшись у рояля, Тацуко устремила восхищенный взгляд в непроглядную даль. Сюнскэ, закурив сигарету и устало опустившись на диван напротив рояля, прошептал, будто разговаривая сам с собой:
– Неужели от несчастной любви можно сойти с ума?
Тацуко медленно перевела на него взгляд:
– Вы думаете, она не сошла с ума?
– Видите ли, мне она не кажется сумасшедшей. Но я хотел бы узнать, как считаете вы.
– Я? Что думаю я?
Слова Тацуко прозвучали так, будто она случайно задавала кому-то вопрос, но вдруг ее бледное лицо залил румянец, и она, глядя на свои белые таби, тихо сказала:
– Не знаю.
Сюнскэ с сигаретой во рту какое-то время молча смотрел на Тацуко, а потом нарочито беззаботным тоном заявил:
– Успокойтесь. Вам несчастная любовь не грозит. Наоборот…
Тацуко снова медленно подняла глаза и посмотрела на Сюнскэ:
– Наоборот?
– Возможно, именно вы заставите кого-то испытать несчастную любовь.
Сюнскэ заметил, что его шутливые слова прозвучали неожиданно серьезно. И в то же время ему стало стыдно за то, что эта серьезность отдавала дурным вкусом.
– Такие-то дела.
Тацуко тут же опустила глаза, потом, повернувшись спиной к Сюнскэ, открыла крышку рояля и, чтобы развеять напитанное запахом роз молчание, взяла несколько аккордов. Может быть, потому, что в пальцах, ударявших по клавишам, не было силы, раздавшиеся звуки были настолько тихими, что даже не воспринимались как звуки. Но, услышав их, Сюнскэ осознал, что сентиментальность, которую он обычно глубоко презирал, готова взять в плен и его самого. Это осознание было для него, несомненно, опасным. Однако в душе он не испытывал удовлетворения от того, что ему все же удалось избежать этой опасности.
Когда через некоторое время Хацуко вместе с Нит-той снова появились в приемной, Сюнскэ веселее, чем обычно, воскликнул:
– Ну как, Хацуко-сан, удалось найти пациента, который послужит прототипом?
– Да, благодарю вас.
Хацуко равномерно поделила расточаемые любезности между Сюнскэ и Ниттой.
– Для меня это было очень полезно. Хотя жаль, что со мной не было тебя, Тацуко-сан. Там есть одна несчастная. Она думает, что носит под сердцем ребенка. Сидит одна в уголке и все время поет колыбельную песню.
В тот момент, когда Хацуко разговаривала с Тацуко, Нитта тронул Сюнскэ за плечо.
– Послушай, я хочу тебе что-то показать, – сказал он и повернулся к девушкам. – Посидите здесь немного, отдохните. Попейте чаю.
Сюнскэ, послушно последовав за Ниттой, вышел из светлой приемной в темный коридор, и тот повел его в большую, выстланную татами палату, находящуюся в прямо противоположной стороне. Там, так же как и в тех палатах, где они только что побывали, копошилось человек двадцать в серой полосатой одежде. Посередине палаты молодой человек, волосы которого были расчесаны на прямой пробор, широко раскрыв рот, из которого капала слюна, и размахивая руками, как крыльями, исполнял какой-то странный танец. Нитта, волоча упирающегося Сюнскэ, вошел в палату и, бесцеремонно растолкав больных, схватил за руку сидевшего, скрестив ноги, старика.
– Как дела? Ничего новенького? – спросил он участливо.
– Есть и новенькое. До конца этого месяца снова будет извержение вулкана Бандайсан… Кажется, вчера вечером боги собрались в Уэно на совет.
Старик прошептал это, вытаращив гноящиеся глаза. Однако Нитта, которого ответ старика нисколько не обескуражил, повернулся к Сюнскэ.
– Ну как? – спросил он насмешливо.
Сюнскэ лишь улыбнулся и ничего не ответил. Нитта подошел еще к одному больному в очках в металлической оправе, который выглядел сильно раздраженным.