– Вот именно. Именно поэтому я и спрашиваю тебя, что делать.
С этими словами Ои, яростно нахмурившись, выпил седьмую и восьмую порции виски.
Сюнскэ какое-то время наблюдал, как дрожит зажатая в пальцах Ои сигарета. Но вот он бросил ее в пепельницу и, через стол схватив Сюнскэ за руку, прохрипел:
– Послушай!
Вместо ответа Сюнскэ удивленно глянул на него.
– Послушай, ты, наверно, помнишь, как я махал из окна семичасового поезда провожавшей меня женщине.
– Помню, разумеется.
– Тогда слушай. До недавнего времени я жил с ней.
Хотя слова Ои возбудили любопытство Сюнскэ, в то же время его раздражала сентиментальность, вызванная тем, что он много выпил, отчего его тянуло уйти. К тому же были неприятны уже давно устремленные на них любопытные взгляды сидевших за соседними столиками. Пробормотав в ответ что-то невнятное, он сделал знак стоявшей у стойки О-Фудзи, чтобы она подошла. Но еще до того, как та отошла от стойки, первой к их столику подскочила официантка, которая с самого начала обслуживала Сюнскэ.
– Счет, пожалуйста. Вместе с тем, что должен он.
Ои отпустил руку Сюнскэ и глазами, полными слез, пристально посмотрел на него:
– Постой, постой, я тебя когда-нибудь просил оплачивать мои счета? Единственное, о чем я просил, чтобы ты выслушал меня. Выслушаешь – хорошо, не выслушаешь… ну да. Не выслушаешь, тогда лучше уйдем отсюда поскорей, ладно?
Уплатив по счету, Сюнскэ с только что закуренной сигаретой в зубах сочувственно улыбнулся Ои:
– Выслушаю. Конечно выслушаю, но если все будут сидеть так долго, как мы, здесь это вряд ли понравится. Как только выйдем отсюда, я тебя сразу же выслушаю, согласен?
Наконец Ои удалось уговорить. Хотя красноречие его не покинуло, стоило ему встать из-за стола, как ноги у него подкосились.
– Все в порядке? Осторожно.
– Брось шутить. Бывало, я и десять, и пятнадцать порций выпивал…
Сюнскэ, чуть ли не за руку ведя Ои, направился к выходу. Там уже стояла О-Фудзи, которая, широко распахнув перед ними входную стеклянную дверь, обеспокоенно смотрела на них, дожидаясь, пока они выйдут. При свете свисавшего с потолка китайского фонаря она выглядела совсем девочкой и казалась Сюнскэ еще красивее. А поддерживаемый им сзади Ои не обратил на нее никакого внимания и прошел мимо, не сказав ни слова.
– Благодарю вас.
Сюнскэ, вышедший из кафе вслед за Ои, в этих словах О-Фудзи увидел благодарность за заботу об Ои. Повернувшись к О-Фудзи, он в ответ на благодарность широко улыбнулся ей. Даже после того, как они вышли на улицу, О-Фудзи продолжала стоять у освещенной двери и, скрестив руки на груди, прикрытой фартуком, с нежностью смотрела вслед их удаляющимся фигурам.
Ои, когда под козырек его фуражки проник свет уличных фонарей, освещавших платановую аллею, повиснув на руке Сюнскэ, снова вернулся к прерванному разговору:
– Итак, слушай. Может, тебе это и в тягость, но слушай.
Помня о своем обещании, Сюнскэ вынужден был посвятить Ои какое-то время.
– Понимаешь, та женщина – медицинская сестра. Когда я прошлой весной заболел тонзиллитом… ладно, об этом не стоит говорить, так вот, наши отношения начались с той весны. Почему, ты думаешь, мы расстались? Потому, что она в меня влюбилась – вот и все. Произошел один случай, и она мне показала это.
Сюнскэ внимательно следил за тем, чтобы Ои не оступился. Каждый раз оказавшись под фонарем, они топтали свои тени на асфальте, которые становились то длиннее, то короче. Через некоторое время Сюнскэ постарался сосредоточить все свое внимание, которое постоянно рассеивалось, на рассказе Ои.
– В общем, ничего особенного не произошло. Просто из-за какого-то письма она меня приревновала. И полностью показала, чего стоит, вот мне и стало противно. Кстати, хуже всего, по моему мнению, было именно то, что она меня приревновала, вот и все, но это ладно. А я хочу рассказать тебе о письме, которое получил.
Говоря это, Ои пристально смотрел в глаза Сюнскэ, обдавая его винными парами.
– Присланное письмо было подписано женщиной, но, честно говоря, написал его я сам. Ты, наверно, удивлен? Я и сам удивлен, так что твое удивление мне понятно. Но все же, почему я написал это письмо? Потому, что хотел выяснить, ревнует она меня или нет.
Сюнскэ слова Ои показались странными:
– Чудной ты человек.
– Видно, и правда чудной. Но зато теперь я узнал, насколько она ревнует меня, и окончательно понял, как она мне противна. Но в тот день, когда она стала мне противна, я узнал, каким скучным стал весь этот мир. К тому же я теперь на сто процентов узнал и то, что она ревнует меня. Ради этого и написал письмо. Должен был написать.
– Чудной ты человек, – повторил Сюнскэ, поддерживая едва державшегося на ногах Ои и стараясь, чтобы тот ни с кем не столкнулся на многолюдной улице.
– Такие-то у меня дела. Чтобы женщина опротивела мне, я влюбляюсь в нее. Чтобы стать скучнее, я делаю скучные вещи. Но при этом в глубине души я нисколько не хочу, чтобы женщина мне опротивела. Ни за что не хочу стать скучным. Разве это не трагедия? Думаю, трагедия. Но надеюсь, положение все же не безвыходное.
Ои, кажется, немного протрезвел, он был настолько взволнован, что даже прослезился.
Они вышли к перекрестку, где должны были сесть в трамвай, идущий в Хонго. Там, под бесчисленными фонарями, обогревающими темное небо, во все стороны неиссякаемыми потоками мчались трамваи, автомобили, рикши. Сюнскэ, переходя вместе с полупьяным Ои перекресток, должен был внимательно следить за этим бешеным движением и одновременно за тем, чтобы Ои не споткнулся и не упал.
Оказавшись наконец на противоположной стороне, Ои, не обращая никакого внимания на волнения, испытанные Сюнскэ, показал ему на вывеску пивного бара:
– Послушай, давай выпьем по кружечке.
С этими словами он небрежно откинул темно-коричневую занавеску и сделал было шаг внутрь.
– Постой. Если так, больше я с тобой нянчиться не стану.
– Ну зачем ты так говоришь, пошли со мной. Я угощаю.
Сюнскэ уже слишком протрезвел после выпитого портвейна, чтобы составить компанию Ои, выпивать с ним снова и выслушивать странные любовные истории.
Сюнскэ снял руку с плеча Ои:
– Хочешь выпить, иди один. От угощения уволь.
– Вот как? Ну что ж, ничего не поделаешь. Я хотел еще кое-что рассказать тебе, но…
Не выпуская из руки откинутую занавеску, он, переминаясь с ноги на ногу, помолчал, потом, распространяя запах алкоголя, приблизил свое лицо к лицу Сюнскэ:
– Ты, конечно, не знаешь, зачем я в тот вечер поехал в Кофудзу. Я избрал этот способ, чтобы расстаться с опротивевшей мне женщиной.
Засунув руки в карманы пальто, Сюнскэ недоуменно посмотрел прямо в глаза Ои:
– Хм, почему ты так сделал?
– Почему?.. Задуманная мной пьеса начинается с рассказа о причине, заставившей меня отправиться домой. Кульминацией стала выразительная и весьма трагическая сцена расставания с плачущей женщиной, и, наконец, финал – я машу носовым платком из окна уходящего поезда. Так или иначе, актеры есть актеры – та женщина до сих пор, наверно, уверена, что я в самом деле уехал домой. Письма, которые она мне иногда пишет туда, пересылают на мой здешний адрес. – Насмешливо улыбаясь, Ои положил свою огромную ладонь на плечо Сюнскэ. – Я не думаю, что рано или поздно ей удастся сорвать с меня маску. Но хочу не снимать ее, пока она не будет сорвана. Ты, наверно, моего состояния не поймешь. А если, не поняв… Во всяком случае, до тех пор, пока она не разоблачит меня, я, даже расставшись с опротивевшей мне женщиной, хочу, по возможности, не огорчать ее. Буду обманывать ее, сколько смогу. Я не говорю, что хочу стать таким уж пай-мальчиком. Мне кажется, существуют определенные обстоятельства поступать именно так ради нее, ради этой женщины. Ты думаешь, возможно, что я сам себе противоречу? Думаешь, возможно, что ужасно противоречу? Возможно, но такой уж я человек. Постарайся понять это. Привет, наш уважаемый Ясуда Сюнскэ.
Сделав какой-то странный знак рукой, Ои стукнул Сюнскэ по плечу и, придерживая занавеску, пошатываясь, вошел в пивной бар.
– Чудной человек.
Движимый неясным для себя чувством – то ли осуждения, то ли сочувствия, – Сюнскэ трижды произнес эти слова и под мелькающей огнями рекламой косметики медленно побрел к красному столбу трамвайной остановки.
Возвратившись домой, Сюнскэ переоделся и при свете настольной лампы под зеленым абажуром стал просматривать почту, которая пришла, пока его не было. Это было письмо от Номуры и последний номер журнала «Сиро», с теплой надписью на бандероли.
Сюнскэ распечатал письмо Номуры и решил, что на сложенном вчетверо листе почтовой бумаги рассказывалось, скорее всего, о серьезных проблемах, возникших в семейных делах в связи с третьей годовщиной смерти отца, и высказывалась туманная надежда преодолеть сложности. Однако сколько он ни вчитывался в письмо, не мог обнаружить ни одной фразы, в которой содержался хотя бы намек на семейные проблемы. Вместо этого оно было пересыпано красотами при описании родного края, его природы. Он рассказывал, как над молодой листвой деревьев на горе Исояма по небу плывут приходящие с моря весенние облака, как под облаками яркое солнце освещает шелковые сети для сбора кораллов, как ему хочется, чтобы когда-нибудь и его самого дядя посадил на свое суденышко и он смог бы из морских глубин поднимать на борт ветви кораллов – все эти полные внутреннего пыла слова подходили скорее не философу, а поэту.
Сюнскэ почувствовал, что выспренние фразы Номуры точно отражали его нынешнее душевное состояние. А его душевное состояние согревала чистая любовь к Хацуко. В словах Номуры была неизбывная радость. Может быть, и тихие вздохи. А может быть, и вот-вот готовые пролиться слезы. Поэтому отражавшиеся в глазах Номуры природа и жизнь, пройдя через сердце, радужно сияли в ореоле его любви. И молодая листва, и море, и сбор кораллов во всех смыслах были неким откровением, прорывающим сферу земно