Но не это самое удивительное. В окне виден силуэт человека, смотрящего в сад. Кто это – определить невозможно, потому что человек освещен со спины. Но можно утверждать с полной уверенностью, что это не женщина. Чтобы не упасть, Чэнь хватается за обвивший ограду плющ и, еле удержавшись на ногах, шепчет слабым, прерывающимся голосом:
– Письмо… Невозможно… Только не Фусако…
В следующее мгновение Чэнь Цай перемахивает через ограду и, осторожно пробираясь между соснами, подходит к окну гостиной, расположенному под окном спальни. Цветы и листья олеандра – мокрые от обильной росы…
Прокравшись на совершенно темную внешнюю галерею, Чэнь плотно сжал пересохшие губы и, снедаемый еще большей ревностью, стал прислушиваться. Как раз в это время за дверью послышались, как ему показалось, уже знакомые осторожные шаги.
Шаги сразу стихли. Нервы Чэня напряжены до предела – хлопнуло окно. Потом опять… тишина.
Под тяжестью этой гнетущей тишины, будто выдавленные, появляются на побледневших щеках Чэня капли холодного липкого пота. Дрожащими пальцами он нащупывает ручку двери. Нажимает на нее, но дверь заперта.
В то же мгновение за дверью падает не то гребень, не то шпилька. Но сколько Чэнь ни напрягает слух, он почему-то не слышит, чтобы упавшую вещь подобрали.
Все эти звуки разят сердце Чэня. Дрожа и весь обратившись в слух, он приникает к двери. Возбуждение доходит до предела – это видно по безумному выражению его глаз.
Проходит несколько тягостных секунд – за дверью слышатся вздохи. Потом кто-то тихо ложится в постель.
Если бы это продолжалось еще хоть минуту, Чэнь, пожалуй, лишился бы чувств. Но тут, словно ему было ниспослано свыше прозрение, он увидел тонкий, как паутина, луч света, просочившийся из-за двери. Чэнь встал на колени и сквозь замочную скважину заглянул в комнату.
Глазам его открылась картина, проклятая во веки веков.
Спрятав во внутренний карман пиджака фотографию Фусако, секретарь Иманиси тихо поднялся с дивана. И привычно, не издав ни звука, прошел в приемную, погруженную во тьму.
Щелкнул выключатель. Настольная лампа осветила сидящего за пишущей машинкой Иманиси – как ему удалось устроиться здесь так незаметно?
Пальцы Иманиси быстро забегали по клавишам. И одновременно машинка, выстукивая беспрерывную дробь, начала поглощать бумагу, заполняя ее строками иероглифов.
«Почтительно приветствую Вас. Вряд ли есть необходимость снова ставить Вас в известность о том, что супруга не хранит Вам верность. Но из-за слишком большой любви к ней Вы…»
В эти минуты лицо Иманиси превратилось в маску ненависти.
Дверь в спальню Чэня рухнула. Все в ней осталось, как было, – и кровать, и полог, и умывальник, и заливавший ее свет электрической лампы, только дверь рухнула.
Застыв в углу комнаты, Чэнь Цай смотрел на распластавшихся у кровати двух человек. Одним из них была Фусако… Или, лучше сказать, «нечто», еще недавно бывшее Фусако, это «нечто» с распухшим, посиневшим лицом и вывалившимся изо рта языком, прищурившись, смотрело в потолок. Другим был Чэнь Цай. Точная копия Чэнь Цая, стоявшего в углу комнаты. Навалившись на Фусако, он погрузил в ее горло пальцы так глубоко, что даже ногтей не было видно. А его голова, мертвая или живая – не разобрать, – лежала на ее обнаженной груди.
После длившегося некоторое время безмолвия Чэнь Цай, тот, что лежал на полу, тяжело дыша, медленно поднял с пола свое грузное тело. Но тут же упал на стоявший рядом стул.
Тогда Чэнь Цай, тот, что притаился в углу, тихо оторвался от стены и подошел к тому «нечто», которым прежде была Фусако. С беспредельной тоской смотрел он на распухшее, посиневшее лицо жены.
Как только Чэнь Цай, сидевший на стуле, заметил, что, кроме него, в комнате находится еще кто-то, он как безумный вскочил. В его лице… в его налитых кровью глазах сверкнула жажда убийства. Но одного взгляда на стоявшего перед ним человека оказалось достаточно, чтобы жажда убийства мгновенно сменилась невыразимым ужасом.
– Ты кто? – спросил он, задыхаясь, замерев у своего стула.
– Тот, кто недавно шел по сосновой роще… тот, кто пробрался сюда через заднюю калитку… тот, кто стоял у окна, глядя в сад… тот, кто мою жену… мою Фусако… – Неожиданно он осекся и закричал хриплым голосом: – Ты, именно ты! А ты кто?
Другой Чэнь Цай ничего не ответил. Он лишь поднял глаза и с тоской смотрел на стоявшего перед ним Чэнь Цая. И вдруг, будто пронзенный его взглядом, зло тараща глаза, стал медленно отходить к стене. А его губы продолжали беззвучно шептать: «Ты кто?»
И этот другой Чэнь Цай, став на колени перед «нечто», которым раньше была Фусако, принялся нежно гладить ее тонкую шею. Потом прикоснулся губами к видневшимся на шее следам безжалостных пальцев.
В залитой ярким электрическим светом комнате, где было, казалось, тише, чем в могиле, вдруг послышались тихие прерывистые рыдания. И оба Чэнь Цая, и тот, что стоял у стены, и тот, что стоял на коленях, погрузив лицо в ладони…
Кинофильм «Тень» окончился. Рядом со мной в ложе сидела женщина.
– Фильм уже окончился?
Женщина грустно на меня посмотрела. И я вспомнил глаза Фусако из «Тени».
– Какой фильм?
– Который мы только что видели. «Тень».
Женщина молча протянула мне программу, лежавшую у нее на коленях. Но сколько я ни искал, фильм «Тень» в ней не значился.
– Неужели я видел сон? Все равно странно – я не помню, что спал. Да и «Тень» очень странный фильм…
Я коротко рассказал его содержание.
– Подобный фильм я уже однажды видела, – еле слышно ответила женщина, и в глазах ее мелькнула грустная улыбка.
– Не будем эту «Тень» принимать близко к сердцу.
1920
«Осенние горы»
– Раз уж речь зашла о Хуан Дачи, видели ли вы его «Осенние горы»?
Этот вопрос задал Ван Шигу, когда однажды осенней ночью сидел за чаем с Юнь Наньтянем, хозяином обители Оусянкэ.
– Нет, не видел. А вы видели?
Старец Дачи, или Хуан Гунван, вместе с Мэй Даожэнем и Хуанхэ Шаньцяо принадлежал к величайшим мастерам живописи династии Юань. Отвечая Ван Шигу, Юнь Наньтянь вдруг с поразительной ясностью представил себе некогда им виденные картины Дачи – «Песчаный берег» и «В горах Фучуньшань».
– Даже не знаю, что и сказать. С одной стороны, вроде бы видел, а с другой – вроде бы и не видел. Странная история связана у меня с этой картиной.
– Вроде бы видели и вроде бы не видели? – переспросил Юнь Наньтянь, подозрительно глядя на Ван Шигу. – Может быть, вы видели копию?
– Да нет, не копию. Я видел подлинник, причем видел его не только я. С этой картиной судьба свела еще и учителя Янькэ (Ван Шимина) и учителя Лянь-чжоу (Ван Цзяня).
Прихлебнув чаю, Ван Шигу задумчиво улыбнулся:
– Если вам интересно, я расскажу эту историю.
– Сделайте милость. – И хозяин уселся поудобнее, подкрутив фитиль в медном светильнике.
Это произошло еще при жизни учителя Юаньцзая. Однажды осенью, беседуя о живописи с Янькэвэнем, учитель вдруг спросил, не видел ли тот картину «Осенние горы» Хуан Ифэна. А Янькэвэнь, как известно, почитал Дачи родоначальником живописи. Поэтому он видел все картины, которые приписывает Дачи молва, все, какие только можно отыскать в этом мире. Но «Осенние горы» не видел даже он.
– Увы, не только не видел, но и слышу впервые, – с пристыженным видом отвечал Янькэвэнь.
– Тогда вам надо непременно посмотреть на нее. Эта картина превосходит даже «Летние горы» и «Плывущую дымку в горах». Все картины Дачи хороши, но эта – выделяющаяся из прочих, как говорят, «белобровая».
– Неужели это действительно такой шедевр? Я очень хочу ее увидеть, где она?
– Она хранится у семьи Чжан в Жуньчжоу. Вы можете зайти взглянуть на нее по дороге в храм Цзинь-шаньсы. Я напишу вам рекомендательное письмо.
Получив от учителя рекомендательное письмо, Янькэвэнь немедля отправился в Жуньчжоу. Если семейство Чжан владеет таким сокровищем, то у них наверняка есть и другие шедевры туши, не только Хуан Ифэна. Эта мысль настолько взволновала Янькэвэня, что оставаться в бездействии в келье Западного сада было выше его сил.
Однако, добравшись до Жуньчжоу, он обнаружил, что дом семейства Чжан, на который им возлагались такие надежды, хоть и оказался действительно большим, был до крайности запущен. Изгородь почти исчезла под густым плющом, сад зарос буйными травами. Расхаживавшие по саду куры и утки удивленно глядели на незваного гостя, так что Янькэвэнь на миг даже усомнился в словах учителя – разве может в таком доме находиться шедевр Дачи? Но, проделав такой путь, было слишком обидно уходить ни с чем. Поэтому, передав вышедшему к нему слуге рекомендательное письмо от учителя Сыбай, он поведал ему о своем давнем желании увидеть картину Хуан Ифэна «Осенние горы».
Спустя некоторое время Янькэвэня пригласили в большую залу. Там стояли красивые столы и стулья из сандалового дерева, но в воздухе пахло холодной пылью, над плитами пола витал дух запустения. К счастью, появившийся вскоре хозяин оказался человеком явно не низкого звания, хотя вид у него был весьма болезненный. Скорее напротив, его бледное лицо, изящной формы руки были отмечены печатью несомненного благородства. Обменявшись с хозяином положенным приветствием, Янькэвэнь тут же заговорил о своем желании увидеть знаменитую картину Хуан Ифэна. В словах его звучало что-то похожее на суеверный страх, ему, как видно, казалось, что, если он не увидит эту картину немедленно, она может рассеяться, как туман, и сгинуть навсегда.
Хозяин, охотно согласившись показать гостю картину, тут же распорядился, чтобы свиток принесли и повесили на белую стену залы.
– Вот картина, которую вы хотели видеть.
Взглянув на картину, Янькэвэнь невольно вскрикнул от изумления.
Картина была исполнена в сине-зеленой гамме. По ущелью змейкой вилась река, то там, то здесь были разбросаны дома деревеньки, маленькие мостики, над всем этим возвышалась горная вершина, а под ней в ленивой неподвижности застыли осенние облака, в их белой раскраске были выдержаны переходы от густого к разреженному. Гора была прописана сочно-зелеными косыми мазками в традициях Гао Фаньшаня, казалось, ее только что омыл дождь, среди зелени сверкали алые листья, выполненные точечными ударами киноварной краски, они были так прекрасны, что никаких определений, никаких слов недостало бы, чтобы передать их красоту. Уже из вышесказанного следует, что картина была великолепна, к тому же она отличалась прочностью композиции и крепостью кисти-туши, – словом, в ее сверкающих красках ощущалась непостижимая беспредельность, отмеченная привкусом древности.