– Пятьдесят лет назад я видел эти «Осенние горы» в заброшенном жилище Чжана, а сегодня мне посчастливилось снова встретиться с ним здесь, в вашем прекрасном доме. Воистину неисповедимы пути судьбы!
Так говоря, учитель Янькэ не отрывал глаз от висевшего на стене свитка. Уж он-то должен знать – та ли это картина, которую он видел когда-то, или другая. Поэтому и я, и Ван внимательно следили за лицом учителя, пока тот рассматривал свиток. И вот – не знаю, показалось это мне или было на самом деле? – будто легкая тучка набежала на его черты.
После долгого молчания Ван, явно обеспокоенный, робко спросил учителя:
– Каково ваше мнение? Только что учитель Шигу весьма лестно отозвался о картине.
У меня все похолодело внутри. Неужели прямодушный учитель Янькэ выложит все как есть? Однако, очевидно, учитель пожалел Вана и не захотел его разочаровывать. Закончив рассматривать картину, он почтительно ответил хозяину:
– Вам повезло, что в ваши руки попала эта картина. Думаю, что теперь все сокровища, хранящиеся в вашем доме, засверкают еще большим блеском.
Но увы, лицо Вана все больше мрачнело. И если бы не пришел запыхавшийся учитель Ляньчжоу, нам, несомненно, пришлось бы очень туго. Появившись как раз в тот миг, когда похвалы учителя Янькэ готовы были иссякнуть, новый гость тут же присоединился к беседе:
– Это и есть те самые «Осенние горы»?
Небрежно поклонившись хозяину, учитель Ляньчжоу устремил свой взгляд на картину Хуан Ифэна. Некоторое время он молчал и только покусывал усы.
– Учитель Янькэ говорит, что пятьдесят лет назад уже изволил видеть этот пейзаж, – объяснил Ван, и в голосе его прозвучало растущее беспокойство. А надо сказать, что учитель Янькэ никогда не рассказывал учителю Ляньчжоу о выдающемся творении Хуан Ифэна. – Так что же вы скажете? Каково ваше просвещенное мнение?
Учитель, вздыхая, по-прежнему не отрывал глаз от картины.
– Скажите же всё, что думаете, не обинуясь… – принужденно улыбаясь, торопил учителя Ван.
– Что я думаю? Но ведь это… – И учитель Ляньчжоу снова умолк.
– Так что же?
– Это одно из лучших творений учителя Дачи. Взгляните на тоновые переходы в этих облаках и клубах дыма. Разве они не сочатся жизненными соками? А как выполнена листва? Человеку не под силу создать такое, это истинно творение Небес. А видите ту далекую одинокую вершину? Как оживляет она общую композицию!
До сих пор молчавший учитель Ляньчжоу повернулся наконец к Вану и, расписывая достоинства каждого мазка, начал искренне восхищаться картиной. Стоит ли говорить о том, что с каждым его словом лицо Вана все больше прояснялось?
Воспользовавшись моментом, я тайком обменялся взглядом с Янькэвэнем.
– Учитель, это действительно те самые «Осенние горы»? – тихонько спросил я, а Янькэвэнь покачал головой и как-то странно подмигнул мне.
– Все это словно сон. Не иначе как тот Чжан, который принимал меня, был лисом-отшельником.
– Вот и вся история об «Осенних горах».
Закончив рассказывать, Ван Шигу неторопливо отхлебнул чай.
– Да, странная история, – отозвался Юнь Наньтянь, который давно уже, не отрываясь, вглядывался в пламя светильника.
– Говорят, что потом Ван потратил немало усилий, чтобы добраться до истины, но похоже, что ни о каких других «Осенних горах» Чжанам не было известно. Поэтому то ли тот свиток, который видел когда-то учитель Янькэ, до сих пор прячется где-то, то ли учителя просто подвела память. Во всяком случае, ничего более определенного сказать невозможно. Вряд ли и дом Чжана, и сама картина были просто наваждением…
– Тем не менее тот странный осенний пейзаж весьма отчетливо запечатлелся в душе учителя Янькэ. Да и в вашей душе тоже…
– Мне кажется, что я и сейчас живо вижу и сине-зеленые тона гор, и киноварь красной листвы.
– А раз так, даже если этой картины и не существует, стоит ли о том горевать?
Тут великие художники Юань и Ван, церемонно сложив ладони, усмехнулись.
1920
Странная встреча
О-Рэн стала содержанкой и в начале зимы 1895 года поселилась на улице Ёкоами в районе Хондзё.
Снятый для нее крохотный одноэтажный домик стоял на берегу реки у моста Окураба. Когда она смотрела из сада на реку, на умиротворенный, спокойный пейзаж, совсем не похожий на городской, он не казался ей унылым: там, где сейчас станция Рёгоку, тянулись, заслоняя пасмурное, готовое пролиться дождем небо, густые заросли кустов и деревьев. Но по ночам, если с О-Рэн не было господина, ей становилось порой невыразимо тоскливо.
– Бабушка, кто это кричит?
– Это? Кваква.
Так О-Рэн, когда ей было не по себе, переговаривалась со служанкой, поддерживая в лампе огонь.
Примерно раз в три дня появлялась плотная фигура ее господина – Макино в интендантской форме, который заглядывал к ней еще засветло прямо со службы. Случалось, что он приходил и после захода солнца, уже из дому – он жил напротив моста Умаябаси. У Макино была семья – жена и двое детей, мальчик и девочка.
О-Рэн, которая с недавних пор стала причесываться как замужняя женщина, собирая волосы в пучок, вечерами сидела у жаровни напротив Макино, посемейному, и пила с ним саке. На разделявшем их чайном столике стояли тарелочки и мисочки с закуской – сухой соленой икрой, солеными потрохами трепанга…
В такие минуты перед О-Рэн нередко проносилась в памяти вся ее прошлая жизнь. Вспоминая многочисленную семью, подруг, она еще острее ощущала свою полную беззащитность в этой чужой, далекой стране. Иногда ее вдруг охватывала жгучая ненависть к разжиревшему Макино.
А Макино в это время с истинным удовольствием маленькими глотками, смакуя, пил саке. Он то и дело отпускал шутки, заглядывал при этом в лицо О-Рэн и громко хохотал – такая у него была привычка, когда выпьет.
– Ну что ты за человек, О-Рэн, даже Токио тебе не по душе!
В ответ О-Рэн лишь улыбалась, следя за тем, чтобы все было в порядке, чтобы саке не остывало.
Ревностный служака, Макино редко оставался ночевать. Как только стрелки часов, лежавших у изголовья, подходили к двенадцати, он сразу же начинал совать свои толстые руки в рукава шерстяной рубахи. О-Рэн в неловкой позе, стоя на коленях, тоскливо наблюдала за судорожными сборами Макино.
– Захвати хаори, – раздавался иногда в дверях нетерпеливый голос Макино, на его лоснящееся лицо падал тусклый свет фонаря.
Каждый раз, проводив Макино, О-Рэн чувствовала, что нервы ее напряжены до предела. И в то же время ей бывало грустно оставаться одной.
Когда шел дождь и дул ветер, кусты и деревья уныло шумели. О-Рэн, спрятав лицо в рукава ночного кимоно, пропахшего саке, настороженно прислушивалась к этому шуму. В такие минуты глаза ее часто наполнялись слезами. Но вскоре она забывалась тяжелым сном, сном, похожим на кошмар.
– Что случилось? Откуда у вас эта царапина?
Был тихий дождливый вечер, и О-Рэн, наливая Макино саке, вдруг бросила взгляд на его правую щеку. И увидела на этой выбритой до синевы щеке багровую царапину.
– Эта? Жена оцарапала.
Он произнес это как ни в чем не бывало, ни лицо, ни голос у него не дрогнули – можно было даже подумать, что он шутит.
– Фу, какая противная у вас супруга! С чего это она опять за старое принялась?
– С чего с чего. Обычная ревность. Она ведь знает, что у меня есть ты, так что лучше не попадайся ей, а то несдобровать. Глотку перегрызет. Без всяких разговоров, как дикая собака.
О-Рэн захихикала.
– Нечего смеяться. Стоит ей узнать, что я здесь, мигом примчится, ни на что не посмотрит.
Слова Макино прозвучали неожиданно серьезно.
– Когда это случится, тогда и буду думать, что делать.
– Ну и отчаянная же ты!
– Совсем не отчаянная. Просто люди моей страны… – О-Рэн задумчиво посмотрела на тлеющие в жаровне угли. – Люди моей страны безропотно мирятся с судьбой.
– Ты хочешь сказать, что они не ревнивы? – В глазах Макино промелькнула хитринка.
– Ревнивы. Все до единого ревнивы. Особенно я…
Тут из кухни пришла служанка и принесла рыбу на вертеле, которую они просили зажарить.
Ту ночь Макино провел у любовницы, чего давно уже не бывало.
Они легли в постель и вдруг услышали, что пошел мокрый снег. Макино уже давно уснул, а О-Рэн никак не могла уснуть и лежала с широко раскрытыми глазами, стараясь представить себе жену Макино, которую не видела ни разу в жизни. О-Рэн нисколько не жалела ее, что было совершенно естественно, и в то же время не испытывала к ней ни ненависти, ни ревности.
Жена Макино вызывала в ней только любопытство. Интересно бы узнать, как происходила эта семейная ссора? О-Рэн самым серьезным образом думала об этом и поежилась от шуршания мокрого снега, падавшего на кусты и деревья.
Так пролежала она часа два, а потом заснула…
О-Рэн едет в битком набитой пассажирами полутемной каюте. В иллюминатор видны вздыбленные черные волны, а за ними причудливо светящийся красный шар – не то луна, не то солнце – не разберешь. Все пассажиры, непонятно почему, сидят в тени и все молчат. О-Рэн мало-помалу охватывает страх от этого молчания. Вдруг сзади к ней подходит один из пассажиров. Она невольно оборачивается и видит, что, печально улыбаясь, на нее пристально смотрит мужчина, с которым она рассталась…
– Кин-сан.
О-Рэн разбудил на рассвете ее собственный голос. Рядом все еще посапывал Макино, но она не знала, спит он или нет, потому что он лежал к ней спиной.
Должно быть, Макино знал, что у О-Рэн был мужчина. Но делал вид, что это его нисколько не интересует. К тому же фактически мужчина исчез, как только появился Макино, поэтому Макино, само собой, не ревновал…
Зато у О-Рэн этот мужчина не шел из головы. Она питала к нему даже не любовь, а какое-то всепоглощающее чувство. Почему вдруг он перестал к ней приходить? Она никак не могла этого понять. О-Рэн говорила себе, что все дело в непостоянстве мужчин. Но стоило ей вспомнить, что происходило в то время, и она понимала, что причина совсем в другом. Но пусть даже и возникли обстоятельства, вынудившие его к разрыву, все равно они были слишком близки друг другу, чтобы уйти просто так, не сказав ни слова. А может быть, с ним стряслась беда? Думать так было для О-Рэн и страшно, и заманчиво…